Шифровальщик унес исписанные пронумерованные листки, а я остался сидеть в вашингтонской резидентуре, в клетушке без окон, с перфорированными звукопоглощающими стенами. В голове гудело, да и вне головы тоже гудела аппаратура подавления электронных средств разведки. «Ноги мыть и воду пить». И где она только выкопала это мерзкое выражение? Вспомнил, иначе на что мне такая память. Достоевский, «Униженные и оскорбленные».
Интересно бы проверить, смогла бы она читать мои мысли из этого защищенного помещения? И на каком расстоянии она их может воспринимать? Не спросил. Очень многое я не спросил. Не хватило времени.
В мой отчет из ее рассказа вошло очень мало. Я заранее решил, что упомяну только то, что совершенно необходимо сообщить. И уж никак не про чтение мыслей или санскрит. И не про великого вождя в жидком гелии. Все лишнее останется за бортом. Изящество высушенной дистиллированной информации, образец научно-бюрократической прозы – вот все, что от меня требуется и ожидается. Ни эмоций, ни сомнений, ни суждений, ничего этого не надо. В науке то же самое. Человек месяцами, а то и годами мучается, работает, не спит ночами, пробует, ошибается, снова пробует, снова ошибается, спорит с коллегами, ссорится с женой, лечит язву, потом наконец находит или не находит то, что искал, и пишет статью или книгу, где ничего этого нет и все представляется как красивый, прямехонький путь от гипотезы к ее подтверждению. Впрочем, и жизнеописания так называемых великих людей тоже выглядят как четко проложенная магистральная мировая линия, а не как запутанный лабиринт часто бессмысленных действий и поступков, каковым и является любая, даже великая жизнь.
Мы просидели всю ночь. Она рассказывала неторопливо и почти спокойно. Двадцать лет – большой срок, и она многое простила. Не только мне, но и другим. Но она не могла простить, что их работы остались в секретных портфелях первого отдела. Они открыли обратную транскриптазу раньше Темина и Бэлтимора, умоляли разрешить опубликовать свои результаты хотя бы частично, но получили твердый отказ, подслащенный обещанием дать Ленинскую премию, хотя и без публикации в печати имен лауреатов. Но и этой премии их лишил Андропов за «синагогу». Иметь в руках верную нобелевку и не получить ее из-за твердолобости тупых держиморд из органов было выше ее сил. Этого простить она не могла. А теперь и я был в числе этих держиморд.
Я ее не прерывал и уже не старался ни о чем не думать. Просто сидел и слушал, даже вопросов не задавал, потому как она и без высказанных вопросов рассказывала все, что я хотел знать. Но времени все равно не хватило.
Мы выпили на кухне растворимого кофе, она пошла переодеться, а я сидел и смотрел в медленно рассеивающийся за окном мрак. Мы дошли до автобусной остановки, попрощались, и она ушла, а я доехал до гостиницы, забрал вещи и неторопливо побрел в сторону Публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы.
* * *До вылета в Вашингтон оставалось еще несколько часов, и я хотел кое-что проверить. Любезная пожилая дама, с любопытством поглядев на меня, вскоре принесла комплект «Успехов физнаук» с 1939 по 1941 гг., где в февральском номере за 1941 год я и нашел следующее, даже не особо удивившись, что в те времена в феврале уже знали, что будет в марте.
«14-го и 15-го марта 1941 г. опубликованы постановления Совета Народных Комиссаров Союза ССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области науки и за выдающиеся изобретения.
П. Л. Капица, несомненно, один из самых выдающихся физиков нашего времени. Его работы, посвященные созданию самых сильных магнитных полей и изучению свойств вещества в этих полях, давно уже получили мировое признание. Эти работы в своем развитии потребовали создания таких условий, при которых вещество, помещенное в самое сильное магнитное поле, находилось бы при самой низкой температуре. И вот П. Л. Капица строит свою совершенно своеобразную гелиевую машину, которая могла возникнуть только как результат соединения поразительного остроумия конструктора с глубоким знанием физических свойств вещества. Эта машина позволяет Капице получать жидкий гелий дешевым и эффективным способом, благодаря чему в его Институте физических проблем в распоряжении экспериментатора жидкий гелий имеется в таких количествах, в каких он недоступен больше нигде в мире. Построив машину для получения жидкого гелия, Капица приступает к изучению его свойств и быстро открывает “сверхтекучесть” гелия II – свойство, которое делает жидкий гелий самой интересной жидкостью.
Велики и обширны достижения советской науки и техники. И нет ничего более естественного, как то, что поощрение наиболее выдающихся ученых связано с именем величайшего вождя народов, того, чье имя вдохновляет советскую науку, – товарища Сталина».
С именем величайшего вождя на устах я и улетел в Вашингтон.
10. Стас. Москва. 1987 год, декабрь
10.1
«Только бы пронесло, только бы пронесло». Когда-то давно об этом заклинала Инка, а теперь был мой черед. Уже почти сутки я то сидел на жестком стуле в холле, то прохаживался по тусклому коридору, то выходил на улицу покурить. Курить уже не моглось, как не моглось сидеть или прохаживаться, но, по крайней мере, это было хоть какое-то занятие.
Почти сутки наш футболист не может появиться на свет. Очень редко, бесконечно редко, показывался измученный врач, выхватывал взглядом мою вскинувшуюся фигуру, отрицательно качал головой и уходил обратно.
Надо о чем-то думать, о чем-то простом. Вот хоть о недавнем разговоре с Никой. Она догадывалась, что у меня кто-то есть, даже при ее полном невнимании и отсутствии интереса ко мне. На развод она согласилась легко. Я даже подумал, что это сказывается опыт, она ведь однажды уже разводилась. А почему я, собственно, на ней женился? Странно, но эта простая мысль никогда раньше мне в голову не приходила. Почему люди женятся? Двадцать лет назад я бы ответил не задумываясь – по любви, жить друг без друга не могут. А теперь? Похоже, по самым разным причинам – конечно, многие по любви, возможно даже большинство. А остальные? Оказывается, бывают самые разные мотивы – деньги, слава, квартира, побег из прежней жизни, одиночество… Да и масса всего другого, о чем я и не догадываюсь. Чужая душа – потемки. А своя?
* * *Вскоре после того Нового года у Инки я бежал из родного города X. Воспользовавшись Светкиным приглашением, я пару раз съездил к ней в гости в Москву на майские праздники и в летний отпуск. Останавливался у них, больше я там никого не знал, но в их доме мне не нравилось. В семье Вареников не было ладу. Старший Вареник приходил поздно, что-то съедал на кухне и ложился спать. Я уходил в отведенную мне комнату и читал привезенные с собой книги. Светка пару раз пыталась нырнуть ко мне под одеяло, когда отец дежурил ночью, но каждый раз мне удавалось ее выдворить. После этого она стала посматривать на меня если не с уважением, то с интересом.
Возвращения в родной город были неприятны. Инка подкарауливала меня после работы и молча шла рядом до троллейбусной остановки. Теперь-то я понимаю, что она должна была чувствовать, читая мои мысли, в которых было все что угодно, кроме нежности. А тогда она меня бесила. Один из коллег похвастался в курилке, что переводится на работу под Серпухов, на только что построенный самый мощный в мире ускоритель. Я почти в шутку попросил его узнать, когда будет на месте, не найдется ли там чего-то и для меня. Месяца через три он написал, что я могу приехать, поговорить с народом и шансы есть, потому как люди нужны. Я отправился в столицу, а оттуда до Серпухова рукой подать на электричке. Меня взяли, я уволился и отбыл, предварительно оформив перевод на вечорку во второсортный московский вуз. Прощание с Инкой я отложил на потом, но этого потом так и не получилось.
10.2
Изредка я наезжал в Москву к Светке, скорее из чувства долга или приличия, чем по доброй воле. Вареник-старший, похоже, свыкся со мной как с потенциальным зятем, и даже иногда беседовал на общие темы. О планах на будущее, о кино, об учебе. Светка бегала в свой институт благородных девиц, где ее без особого успеха обучали иностранным языкам, ко мне больше не приставала, и мы даже подружились. Она была неглупая, но очень эгоистичная и холодная. Будь она потеплее, может, в конце концов я и откинул бы однажды одеяло, но она мне всегда казалась ледяной. Выше локтя ее рука была покрыта никогда не сходящей гусиной кожей, как будто она однажды сильно замерзла, а мурашки от подкожного льда так и остались. Сочетание этой похожей на вареную курицу бледной руки с вызывавшей тошноту фамилией сделало мои визиты в столицу все менее и менее частыми. После работы я в огромных количествах заглатывал взятые в институтской библиотеке книги, наслаждаясь своей способностью утрамбовывать в мозг такое количество информации, ничего не забывая, хотя и не все понимая. Понимание прочитанного часто приходило позже, но приходило обязательно. Я стремительно умнел, если ума можно набраться из книг. Сейчас мне это совсем не очевидно.
На выставку картин молодых художников в Протвино я попал случайно. Физики решили пообщаться с лириками, и меня затащили на вернисаж. В живописи я ничего не понимал и с этим смирился, но художники оказались интересными ребятами. Особенно выделялась Вероника Ганиева, Ника, эффектная девушка с восточными чертами лица, смуглой кожей и очень черными глазами. Она была полным контрастом Светке, чем, наверное, меня и привлекла. Она меня тоже заметила, мы поговорили, причем она приятно удивила меня самоиронией и грубоватым чувством юмора. Выяснилось, что она на три года меня старше, уже успела побывать замужем и развестись. Ошибки молодости, сказала она, смеясь. Ника пригласила меня при случае заглянуть к ней в Москве, что я и сделал. Ей не пришлось долго уговаривать меня вместе нырнуть под одеяло, и вскоре мы сочетались законным браком.
* * *В конце коридора появился темный силуэт врача. Он медленно, через силу двигался в мою сторону «У вас теперь есть сын. А ее больше нет. Мы ничего не могли сделать. Остановка сердца».
* * *Коллеги взяли на себя все траурные хлопоты. Дядя Лены тоже проявил участие, и какой-то человек из хозяйственного отдела ЦК улаживал всякие неурядицы с кладбищем, участком, автобусом и прочим. Я был где-то сбоку. На мне был сын. Сергей. Пяти дней от роду.
Часть 3-я
11. Станислав Павлович. Москва. 2007 год, декабрь
11.1
Она накатывала волнами, но я уже научился ее прогонять. Задержать дыхание, потом резко выдохнуть, и так несколько раз. Тогда она оставляла сердце в покое. На какое-то время.
Надо вставать. Сегодня тяжелый день – день рождения Сергея, а значит и день Лены. Надо встать и идти к Сергею. Нет, сначала кофе, который мне теперь якобы нельзя. Хорошо бы сегодня вообще не заходить к Сергею, но и этого нельзя. День рождения все-таки. Подарка у меня нет, но он вряд ли это заметит.
Сегодня я совсем заспался, уже одиннадцатый час. Поспать я люблю и всегда умел, а теперь особенно. Что там у нас по «Эху»?
«10 часов, 8 минут, вы слушаете радио “Эхо Москвы” утренний разворот, “двойная сплошная” Ирина Воробьева, Александр Плющев. Доброе утро! Сегодня мы будем обсуждать переезд Конституционного суда в Санкт-Петербург, но, поскольку эту тему уже обсудили 120 млн раз, то сама по себе она нас волнует меньше. Будем слушать истории тех; кто менял место жительства из-за работы, кроме Москвы. В Москву все переезжают. “Понаехали тут!”»
Я выключил радио и выглянул в окно. Слякоть. Привычная декабрьская слякоть. То, что называется сочным украинским словом «мряка». На градуснике ноль. Зима.
Ну вот, и я начинаю ворчать. Пора, мой друг, пора… И поворчать пора, и душа покоя просит. Хотя какие наши годы, всего-то седьмой десяток пошел, голова по-прежнему варит, память все так же неистощима и беспредельна, со всеми вытекающими отсюда явными преимуществами и менее очевидными, но весьма ощутимыми недостатками. Я взял кофе и пошлепал к себе.
На письменном столе гудел компьютер. Когда же я сподоблюсь поменять вентилятор процессора, чтоб не ревел, как лайнер на взлете? Хотя какая разница, я же в кабинете не сплю, а днем это гудение даже уютно, шум улицы заглушает. Надо проверить почту, а может и по скайпу кто звонил. О, и свежая DVD версия «федоры» уже приплыла торрентом. Надо будет сегодня поставить на тестовую машину, посмотреть, действительно ли этот дистрибутив сможет конкурировать с «вистой» ненавистного линуксоидам Билла Гейтса. И статейку про это быстренько настучать, а то из журнала смсками забросали. Вон сколько у меня всяких «надо». Может, прямо сейчас и поставить? Нет, сначала надо зайти к Сергею. Хватит оттягивать. Нужно встать, пройти по коридорчику и постучать во всегда закрытую дверь. А потом, не дождавшись ответа, слегка толкнуть ее и войти. Ведь сколько раз проделывал это за последние проклятые три года, а все одно не по себе. «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро». Все правильно, на то оно и утро… Которое вечера мудренее.
Я дотащил себя до двери и, глубоко вздохнув, переступил порог.
– Привет, папа! Поздравляю тебя с днем моего рождения!
Дремавшая змея взметнулась и впилась в помертвевшее сердце.
11.2
Оказывается, больничная койка – отличное место для «неторопливых размышлений. Деньги позволяют обеспечить некоторый комфорт, а посему я наслаждаюсь отдельной палатой с персональной сиделкой за стеклянной стенкой.
Теперь с инфарктом залеживаться не дают, и как только меня поставили на ноги, я подошел к окну. И тут меня чуть не хватил еще один удар. Передо мной был тот же парк, конечно, постаревший на сорок лет, но явно тот же, по которому я гулял, приходя в себя после укуса треклятого кроля.
Наверное, я пошатнулся, потому как меня тут же подхватила стрелой метнувшаяся сиделка.
– Все в порядке, это я от удивления. Скажите, что здесь было раньше?
– Где здесь?
– В этом здании.
– Да разное говорят. Кто говорит, что здесь была психушка для диссидентов, кто говорит, что здесь опыты ставили над зеками. Мало ли чего болтают. Я здесь недавно, так что чего тут было раньше, не знаю.
Она довела меня обратно до суперкровати с программным кнопочным управлением, которая могла менять форму, превращаясь то в лежанку мадам Рекамье, то в вольтеровское кресло. Лежачим я вволю наигрался с пультом, но привести это чудо в состояние обычной кровати мне так и не удалось. И не мне одному. Ни сиделка, ни дежурная сестра не знали, как привести меня в горизонтальное положение, так что пришлось вызывать специалиста – молодого парня, кажется, системного администратора их сети, который всего-то минут за двадцать укротил мое лежбище и привел его в состояние обычной койки, чему оно явно сопротивлялось, как если бы это было ниже его достоинства.
«А что, вполне могла быть и психушка. То-то я никогда никого в парке не видел. Видно, только меня одного погулять выпускали. А теперь здесь частная клиника с таким обслуживанием, что бывшему 4-му управлению минздрава и не снилось. Но все равно забавно оказаться в той же больнице спустя сорок лет. В другом качестве, в другом времени, даже в другой стране».
Тихо зажужжал телефон у изголовья.
– Слушаю.
– Господин Корольков? К вам посетительница. Но она просит сначала передать вам записку. Можно занести?
– Несите.
Интересно, кто бы это мог быть. В последнее время я не был избалован женским вниманием. Занятно, кто это решил меня навестить, да еще предварительно упредив запиской.
В дверь деликатно постучали, и тут же вошла симпатичная сестричка с конвертом в руках. Она поглядела на меня с любопытством и спросила: «Мне подождать ответа?»
Я неопределенно махнул рукой и разодрал конверт.
«Стас, я прилетела вчера. Сергей дал мне знать, что ты в больнице. Могу зайти, или лучше не надо? Инна».
11.3
Сергей был беспроблемным ребенком. Даже в самом %Э#раннем младенчестве он никогда, подчеркиваю, никогда не плакал. Это ужасно удивляло, если не сказать пугало его няньку, которую я сначала было нанял, не будучи уверенным, что сам справлюсь с младенцем. Она ушла, когда Сергею было около трех месяцев, сказав, что никогда не видела такого странного ребенка и что она его боится. Так мы остались одни.
До года, пока он не начал связно говорить, у меня с ним было что-то вроде телепатической связи. Я четко воспринимал его простые потребности – пора поесть, смени памперс, вынеси погулять – и выполнял их по мере своих способностей. Хотя я понимал его прекрасно, как именно это происходило, так и осталось неясным. Что-то вроде ощущения от музыки, которое нельзя передать словами. Иногда мне казалось, что он посмеивается над моим неумением, а пару раз он явно нарочно выпустил струю прямо мне в нос, когда я замешкался со свежим памперсом. Судя по блаженному выражению лица, это доставило ему несказанное удовольствие.
Говорить он начал сразу, в одиннадцать месяцев и тринадцати дней от роду, полностью сформированными правильными предложениями, хотя поначалу иногда вставлял английские и французские слова. Однажды я его передразнил, процитировав: «Я не хочу дормир в потемках», на что он обиделся, вовсе замолчал на три дня, а потом заговорил слогом Державина. Мои искренние извинения принесли свои плоды, и он снова стал говорить на нормальном современном русском языке. Говорить по-французски или по-английски он отказывался до двух лет и семи с половиной месяцев. Наверное, из вредности.
Ко мне, как к отцу-одиночке, приставили матрону из детской консультации. Она приходила сначала два-три раза в неделю, а потом все реже и реже, пока эти визиты и вовсе не прекратились благодаря солидной мзде, полученной ею за манкирование своими обязанностями. Но в консультацию ходить все равно приходилось. Было очень забавно сидеть в коридоре с молодыми мамашами, которые поглядывали на меня с сочувствием, интересом или сожалением. К этим походам Сергея приходилось готовить специально. Я тщательно объяснял, как ему следует себя вести, то есть какой именно степени развития он должен был достичь к конкретному месяцу. Для этого я консультировался с Большой медицинской энциклопедией, со Споком и подглядывал за другими младенцами во время прогулок. Сергей прекрасно справлялся со своей ролью. Он аукал, агукал, махал руками и ногами, тщательно следуя моим инструкциям и в полном соответствии с ожиданиями педиатров. Мы оба понимали, что должны скрывать реальное положение вещей. По дороге домой, сидя в коляске, он победительно смотрел мне прямо в глаза и как бы спрашивал: «Ну, как я выступил?» Это было до того, как он стал бегло говорить. А позже мы вместе обсуждали итоги визита в консультацию или к педиатру. При этом он очень потешно и точно пародировал нашу районную Генриетту Васильевну: «Ну, как нас зивотик, моя сыпа? Субики не бешпокоят»? У Генриетты не хватало переднего зуба и «з», «ц» и «ж» у нее выходили точно как английское межзубное «th».