– Что?
– Венеция! Ты же знаешь! И надо же, чтобы сегодня, когда мне хотелось чувствовать себя особенно свободной…
– А… да, – отрешенным голосом отозвалась Венеция, стараясь не встречаться с сестрой глазами.
И тогда Адель поняла. Сразу. У них это всегда наступало одновременно. Всегда.
– Венеция, так у тебя…
Венеция молча посмотрела на сестру и опустила глаза.
– Венеция!
– Нет. Еще нет. И что с того? Так и раньше бывало.
– Только один раз, когда ты болела.
– Слушай, давай без драм. Мы на какое время записывались к парикмахеру? Пойду-ка я одеваться. Да перестань ты на меня так смотреть, Адель. Пожалуйста.
– Но…
– Адель, я могу принять ванну? Если мы будем копаться, то опоздаем.
– Венеция…
– Адель, прекрати. Беспокоиться не о чем.
Но это она только говорила.
* * *Весь день ее одолевало беспокойство. Она беспокоилась, сидя в парикмахерской, пока парикмахер создавал на их головах волнистые узоры. Беспокоилась потом, когда они ели ланч, а ей совершенно не хотелось есть. Беспокойство не оставляло ее ни за туалетным столиком, ни в такси, пока они ехали в «Савой» и она успокаивала сестру, говоря, что та выглядит просто божественно и что Люк Либерман наверняка ее заметит и, возможно, захочет пригласить на обед. Она беспокоилась, переступив порог «Савоя». Отец с гордостью представил их Марселю Лемуану. Она беспокоилась и потом, рассеянно бродя среди гостей, улыбаясь, силясь выглядеть заинтересованной, когда с нею говорили о книге, об издательстве, об отцовской сметке и потрясающем чутье ее прекрасной, талантливой матери. За столом она сидела рядом с Ги Константеном и видела страдания Адели, поскольку место рядом с Люком занимала их мать. Страдания сестры только усилились, когда Люк вначале пригласил танцевать их мать, потом Барти, ее и лишь после этого настал черед Адели. Беспокойство не проходило. Она пыталась беззаботно улыбаться, пыталась не думать об этом, но все равно думала, думала, думала. Может, она напрасно бьет тревогу? Ничего страшного, задержка всего на каких-то два дня. Это вообще ничего не значит. Но поскольку у Адели уже началось, это значило очень много. Фактически все.
* * *– Мадемуазель Адель?
– Да. А кто говорит? Ой, Люк! Рада вас слышать. Какой замечательный был вчера прием. Я очень надеюсь, мсье Лемуану понравилось.
– Да, ему понравилось. Что касается меня, все могло бы быть еще лучше.
– У вас какие-то неприятности?
– Видите ли… – Его голос потерял долю обаяния, и там зазвучали нотки раздражения. – Мне хотелось еще раз встретиться с вами. Я надеялся пригласить вас на ланч в узком кругу: вы, я и Марсель. Но так получилось, что нам пришлось побывать в нескольких книжных магазинах. А потом у нас была встреча с мсье Бруком. Увы, дела не позволяют нам задержаться в Лондоне. Мне очень, очень жаль, но я звоню, чтобы попрощаться.
– До свидания, – глухим, не своим голосом сказала Адель.
– Скажите, а вы не собираетесь… более активно работать в издательстве, как мадемуазель Миллер? Очень эрудированная девушка. Я просто в восторге от разговора с нею.
Чертова Барти! Ну почему этой девице всегда везет?
– В общем… В этом есть смысл… Да.
– Отлично… Что ж, au revoir, мадемуазель. Я был необычайно рад снова вас увидеть.
– Au revoir, – промямлила Адель.
Если он был необычайно рад ее снова видеть, почему же тогда сегодня вспомнил о ней лишь в последнюю очередь?
* * *Люк положил трубку. Его мысли продолжали вращаться вокруг Адели.
Избалованная, взбалмошная, глупенькая. Но интересно было бы наблюдать, как эта Адель взрослеет, и помогать ей. Возможно, только не сейчас. Она еще слишком молода. И потом, у него закручивался весьма интересный роман с молодой художницей Колетт де Лиль. Конечно, их отношения не будут иметь счастливый или хотя бы спокойный конец. Но сейчас они забирали у него значительную часть эмоциональной и сексуальной энергии. А Адель можно оставить на потом. Где-то через год, возможно, через два. Конечно, при условии, что за это время она не поторопится выскочить замуж. От нее можно ожидать подобной глупости…
* * *– Значит, ты нашла квартиру? – сказала Селия. – И хочешь туда переехать?
В ее устах это звучало так, словно Барти намеревалась переселиться в публичный дом.
– Да, тетя Селия. Я нашла квартиру. Прошу вас, позвольте мне съехать.
– Моя дорогая Барти, на это тебе не надо спрашивать моего позволения. Тебе уже больше двадцати одного года, ты сама зарабатываешь себе на жизнь и должна делать то, что хочешь. Если переезд в какую-то квартиру, где ты будешь одна, кажется тебе привлекательнее комфортабельной жизни в нашем доме, где тебе не приходится беспокоиться о мелочах быта, что ж… – Голос Селии дрогнул.
– Да, мне это кажется привлекательнее. Конечно, жить у вас замечательно. Найдется немало причин, чтобы не трогаться с места. Но… если честно, я хочу быть независимой. Хочу чувствовать себя свободной. – Сказав это, Барти допустила ошибку.
– Мне больно слышать, что здесь ты жила в условиях несвободы, испытывая давление.
– Тетя Селия, я этого не говорила. У вас чудесный дом. Мне здесь очень хорошо. Но вы правильно сказали: мне больше двадцати одного года. Думаю, самое время идти по жизни своей дорогой.
– Ну что ж, – ответила Селия, выдавливая улыбку. – Давай пробуй. Кстати, где это… это место, которое ты нашла? Интересно, оно мне знакомо? Вероятно, нет.
Не требовалось обладать особой проницательностью, чтобы увидеть: раздражительность Селии перехлестывала ее обычный уровень. Даже Кит заметил, что она стала «несколько вспыльчивой», а уж он-то просто боготворит мать.
* * *– Барти собирается переезжать на съемную квартиру, – сказала Селия, придя к матери в дом на Керзон-стрит, где леди Бекенхем проводила все больше времени, особенно зимой. – Ты не находишь, что это дурацкая затея?
– Ничуть. Наоборот, мне нравится ее затея. Девочка хочет быть независимой. У меня это вызывает только восхищение. Тебе следовало бы не упрекать ее, а поддержать. Барти – крепкой породы, как и ее брат. Ты бы видела молодого Билли. Он уже главный конюх, твердо стоит на ногах. Согласись, остальная их родня не поднялась так высоко.
– Ну, этого мы не знаем, – возразила Селия, чувствуя дурацкое желание защищать остальных Миллеров.
– Знаем, еще как знаем. По этой причине родня не желает с ними знаться. Иначе бы они ездили в Эшингем проведать Билли и к вам бы заглядывали, чтобы посидеть с Барти за чаем. Бог с ними. Главное, что брат и сестра стоят друг друга. Они в жизни не пропадут. Умница Барти. Мне очень нравится ее решение.
– Я буду по ней скучать, – призналась Селия.
– Конечно будешь, – ответила леди Бекенхем, глядя на дочь. – Но можешь удовлетворяться хотя бы сознанием того, что поступила правильно. Бекенхем неважно себя чувствует, – добавила она, словно это было логическим продолжением их разговора.
– Неужели? Что с отцом?
– Давление подскочило. Делает все то, чего делать нельзя. Слишком много ест и пьет и ленится выполнять упражнения. А все началось с прошлого года, когда он сломал руку и доктор запретил ему охотиться. Он и впрямь теперь неважно стреляет. Того и гляди, в кого-нибудь попадет. Вот и развлекается тем, что иногда ловит рыбу, а так целыми днями сидит в библиотеке и строчит письма в «Таймс».
Как ни удивительно, но письма в «Таймс» сделались для лорда Бекенхема настоящей страстью. Он всегда писал только на одну из трех тем: отмена обязательного подоходного налога и введение более гуманной формы налогообложения, непрекращающаяся угроза со стороны немцев и, что весьма неожиданно, необходимость запрета смертной казни.
– Бедный папа. Может, нам стоит собрать его письма и опубликовать? Как ты думаешь, он оставляет себе копии?
– Естественно. Каждое письмо он пишет в трех экземплярах. Один отсылает, второй убирает в свой архив, а третий отдает мне. Я их, естественно, выбрасываю.
– Попроси его собрать все письма и отослать мне. Это же часть истории общества. Мы вполне могли бы поместить их в серии «Биографика».
– Думаю, это его растормошит.
– Мне пора домой. – Селия встала. – Венеция себя неважно чувствует. Кит мне рассказал. Ее несколько раз тошнило.
– Надеюсь, она не забеременела, – сказала графиня. – Насколько знаю, это единственная причина тошноты у девиц. Во всяком случае, у моих служанок это было так.
Селия посмотрела на мать и вдруг сама ощутила приступ тошноты.
– Скажешь ты, мама. Я не думаю, что…
– Селия! – перебила ее мать. – Уж кому-кому, а тебе в этой ситуации никак нельзя быть наивной.
Глава 5
– У них родился мальчик! – воскликнула Мод. – Как это здорово! Замечательно! Я так рада. А что еще они пишут?
– Так. Сейчас посмотрим. – Роберт взглянул на бланк телеграммы. – Ребенка назвали Генри. Вес семь футов. Мать и малыш чувствуют себя хорошо.
– Генри! Это очень… английское имя, правда?
– Наверное. – Роберт улыбнулся дочери. – А что ты ожидала?
– Совсем ничего. Мы… мы оказались правы. Я про нас с Джейми. И в том, что они поженятся. И насчет беременности Венеции.
– Ну, мы не знаем наверняка…
– Папа, тут и так ясно. Такие девушки, как Венеция, не тратят время на помолвку, а выходят замуж внезапно. И смотри: малыш Генри родился меньше чем через шесть месяцев после их свадьбы.
– Он… Возможно, это были преждевременные роды. – Роберт ощущал некоторую неловкость, говоря с дочерью на такие темы.
– Здесь я с тобой согласна. Учитывая вес семь фунтов. Впрочем, так ли уж это теперь важно? Уверена: Венеция просто сама не своя от счастья. Я ей немедленно напишу поздравительное письмо и сообщу, что мы все приедем к ним в гости, как только позволят обстоятельства. Ты же хочешь увидеть малыша? Как-никак, это твой первый внучатый племянник!
* * *Мод поднялась в свою маленькую комнату и уселась писать письмо Венеции. Сейчас они с отцом жили на Лонг-Айленде, в Монтоке. Мод часто говорила, что это самое лучшее место в целом мире. Здешний дом отец построил сам, как и их особняк на Саттон-плейс. Тот дом она тоже любила, но «Овервью» стоял на дюнах, над берегом, что особенно было дорого ее сердцу. Мод любила море. Ей нравилось просто находиться рядом с водой. Ей нравилось нюхать соленый ветер и слушать шум волн. Здесь этот звук был фоном для всех других звуков. Они с отцом часто вместе плавали под парусом и катались вдоль берега. Уик-энд в Нью-Йорке, особенно летом, представлялся Мод бездарной тратой времени.
* * *– Мод пишет, что они собираются к нам. Правда, замечательно?
Адель послушно улыбнулась сестре и сказала, что это и в самом деле замечательно. Слова в превосходной степени не очень вязались с ее нынешним состоянием. Она пребывала в странном настроении, не то чтобы в подавленном, но все было каким-то тусклым и унылым. Внезапное замужество сестры и погружение в материнство всколыхнули Адель, вызвав у нее не только ревность, но и странное чувство опустошенности. Она ничего не имела против Боя Уорвика, поскольку знала, что он по-прежнему занимает первое место в жизни и сердце Венеции. Однако с рождением Генри все вдруг изменилось. Когда на следующий день Адель пришла навестить сестру, Венеция сказала ей очень четко и почти жестоко: теперь есть некто, кого она любит больше, чем Адель.
– Что-то изменилось, – сказала Венеция, лежа среди подушек – свидетельниц ее крещения болью родовых схваток. – Ты должна знать. Я обязана тебе это сказать, потому что это важно. Понимаешь, мне кажется, что Генри для меня – главная забота. Он важнее, чем кто-либо другой. Даже… даже…
– Я?
– Да. Даже ты, – кивнула Венеция.
– Понимаю. Это вполне нормальные материнские чувства, – почти с официальной вежливостью ответила Адель.
Но это вовсе не было нормальным. Вернувшись домой, она долго рыдала от горя, чувства потери и еще какого-то чувства, близкого к страху. Адель ощущала, что ее жизнь лишилась центра. У нее словно вырвали сердце.
Какое-то время она мечтала о Люке Либермане. Мечты были глупыми, как у школьницы. Адель вспоминала неожиданно сильные чувства, которые он в ней пробудил, и даже представляла, будто он в нее влюблен. Однако через несколько месяцев отец поехал по делам в Париж и, рассказывая о литературной вечеринке, сказал, что встретил там Люка Либермана с какой-то женщиной, явно его любовницей. Адель это задело и рассердило, ужасно рассердило. Она заставила себя выкинуть Люка из головы.
Ей отчаянно требовалось если не замужество, то что-то еще. Какой-то статус, самостоятельная жизнь. Но что именно? Этого она не знала.
Очевидным и, казалось бы, неизбежным решением была работа в родительском издательстве, однако Адель не горела желанием туда идти. Она совершенно не интересовалась ни книгами, ни процессом их создания. Дни проходили, похожие один на другой: скучные, одинокие, скрашиваемые лишь магазинами и сплетнями. Адель все чаще спрашивала себя, что же из нее получится.
* * *– Что случилось? – спросила Венеция.
Теперь они поменялись ролями. Венеция всерьез беспокоилась за Адель.
– Что случилось? Ничего особенного. С чего ты взяла?
– Делл, я же вижу, в каком ты состоянии. Давай рассказывай.
– Я… я не знаю. Мне немного…
– Одиноко? – Темные глаза Венеции смотрели на нее задумчиво и с нежностью. – Мне очень жаль, Адель. Очень жаль.
– Не глупи. – Адели вовсе не хотелось становиться предметом жалости или плакаться сестре на свою судьбу. – Со мной все в полном порядке. Мне просто скучно. Конечно, будь я замужем, нашлось бы много занятий. Но я не могу выйти замуж за первого встречного. Словом, мне хочется чем-нибудь заниматься. Вот только никак не придумаю чем.
– Что, никаких мыслей?
– Абсолютно никаких.
– Да. Мне бы тоже стало тошно. Давай подумаем. – Венеция погладила Генри по пушистой головке, улыбнулась сыну и не без усилий вновь обратила внимание на сестру. – Ведь есть столько разных занятий.
– Не знаю, о каких ты говоришь, – сказала Адель. – Мне они не попадались.
– Значит, попадутся. Ты могла бы заниматься украшением помещений, как…
– Как леди Коулфекс? Думаю, что могла бы…
– Она говорит, что получает огромное удовольствие. Потом, ты могла бы делать искусственные цветы, как Кэтрин Манн.
– Она выходит замуж за…
– Знаю. Только подумай: Кэтрин будет маркизой.
– Давай не будем говорить о чужих браках, – с заметным раздражением попросила Адель.
– Ты начала.
– Знаю. И все равно.
– Кстати, Констанс Спрай тоже делает цветы. Думаю, у тебя это будет здорово получаться.
Адель посмотрела на сестру и улыбнулась:
– Если у меня появится такое занятие, мама сильно разозлится.
– Знаю. Нашу маму теперь почти все сердит.
– Еще бы. Острый приступ болезни под названием «бартиит». И все-таки у тебя идей больше, чем у меня. Спасибо. – Адель встала и поцеловала сестру. – Мне надо идти. Я записана к потрясающему парикмахеру.
* * *Это долго не продлится. Это просто не могло продлиться долго. Здравый смысл решительно возражал против такого положения дел. Однако это длилось и могло длиться еще очень долго. Немыслимый взлет акций на фондовой бирже продолжался уже не первый день и даже не первую неделю. В нынешнем году Уолл-стрит не грозило летнее затишье. В июне акции промышленных предприятий поднялись на 52 пункта, в июле – еще на 25. На фондовой бирже Уолл-стрит ежедневно продавалось от четырех до пяти миллионов акций. Новые акции поступали туда почти ежечасно.
Лоренс Эллиотт сидел у себя в кабинете в красивом здании банка «Эллиоттс». Утро, как обычно, выдалось удушливо жарким. Он размышлял о том, что американцы, можно сказать живущие у Бога за пазухой, в стране невиданной свободы и возможностей, с недавних пор приобрели еще одно, более опасное верование. Они поверили в свое неотъемлемое право на вечное, всевозрастающее процветание.
Даже такая крупная фигура, как Митчелл, председатель «Нэйшнл сити бэнк», человек, отличавшийся невозмутимостью, несколько раз срывался на тех, кто позволял себе усомниться в росте брокерских ссуд, что было наиболее частой причиной опасений. Эти ссуды ежемесячно возрастали на 400 миллионов долларов.
Лоренс не сомневался: его отец осторожничал бы и сейчас, не торопясь раздавать поручительства. Можно, конечно, считать это ошибкой, но его отец отличался поразительным хладнокровием. Он сумел пережить крупный кризис 1907 года, войдя в соглашение с банком «Дж. П. Морган» и рядом других банков. Отец тогда вливал деньги в фондовую биржу и убеждал своих клиентов не трогать вклады и не поддаваться общей панике. А ведь в те дни многие торопились забрать свои деньги из банков. Джонатан Эллиотт и по сей день оставался легендой Уолл-стрит, спустя двадцать лет после смерти. Он был прозорливее, мужественнее многих и отличался более масштабным мышлением, чем кто-либо из его современников. Все говорили: будь он жив сейчас, для него не существовало бы пределов возможного. Отца сразил рак, когда он находился на вершине своего могущества.
Лоренс был в этом мире один как перст. Он безжалостно, без чьих-либо подстрекательств, порвал не только с родным братом, но и с отчимом и сводной сестрой. Он развил в себе неистовые профессиональные амбиции. Он работал как одержимый. Успех и признание этого успеха другими стали главной его заботой. Видеть, как банк «Эллиоттс» достигает все новых и новых высот на финансовом небосклоне, а он сам неуклонно становится все богаче, читать и слышать, как его называют одним из самых блистательных умов Уолл-стрит… все это заменяло ему семью, дружбу и любовь.
В свои тридцать три года Лоренс оставался холостым. Он отвергал любые попытки втянуть его в разные благотворительные комитеты, противился вхождению в круги деятелей культуры и неизменно говорил матерям девиц на выданье, что намерен оставаться холостым до сорока лет, «а возможно, и дольше».