В Москву приехали в 41/2. На дворе у Николаевского вокзала стоял 17-й саперный батальон в мобилизованном составе. Напутствовал его как и остальные части. Затем поехал с Мишей к Иверской, оттуда на несколько минут по нужде во дворец и, наконец, в Успенский собор, где был отслужен молебен. В 6 час. покинул Москву.
Ст. Борзя. Мая 8-й д. 1904 г.
Дорогая деточка Кароля!
Получил два твои письма. Не мог ответить на них тотчас же, потому что лежал в постели больной… Да, милая, я таки прихворнул; заболел 30 Апреля и целую неделю, почти не вставая, провел в постели с То 40 градусов. Только вчера, 7-го мая, начал вставать, но даже сидеть долго не могу от слабости и головокружения. Теперь остается именно эта общая слабость. Была очевидно инфлуэнца, но все-таки я не помню даже, когда я так хворал, чтобы лежать, не поднимаясь, более недели. Ах как это скучно! Да еще в самый разгар болезни привезли больного, которому нужно было делать вправление вывиха плеча. Другой врач был в отлучке, и я с То 40 пошел делать вправление. Вправить-то вправил вывих и скоро, но сам так обессилел, что едва-едва не упал в обморок. Ну, теперь, слава Богу, все идет хорошо. Нужно набираться сил. Я совсем пропадаю от бездействия; дела у нас тут никакого. И самочувствие становится все хуже и хуже.
Как отрадно и приятно было получить в это скучное время лежанья твои два письма! Я бесконечно рад за тебя, голубка, что Ты с таким удовольствием изучаешь медицинские науки. Как приятно видеть из письма это твое удовольствие! Дай Бог тебе и дальше силы и охоту к продолжению этих занятий! От души желаю успехов! Немножко удивился я раньше, когда пришлось прочитать в одном из твоих писем восторженный отзыв о проф. Мороховце. Не знаю, что и как он вам читал, но знаю, что это дурак набитый и попал в профессора очевидно по какому-то недоразумению. Вообще мне кажется он позорит Моск. Университет, занимая там кафедру.
Твои же восторги по поводу лекций других профессоров вполне разделяю; не особо интересен, положим, и Огнев, ну да все же он хоть много умнее и дельнее Мороховца.
У меня особых перемен нет. Полк все так же стоит на охране дороги от Байкала до Манчжурии, и штаб полка (а с ним и я) в Борзе. Перемен в скором времени что-то не предвидится. Чего доброго войны-то так и не придется нам увидеть. Это бы впрочем и ничего, если бы здесь была цель, а то от бездействия можно прямо сойти с ума. Назначают нас все в санитарные комиссии ездить осматривать станции. Но это так неинтересно и так скучно и бесцельно, что нисколько не улучшает положения.
Ну пиши ты, деточка! Как твое здоровье? Я о своей болезни не телеграфировал тебе потому, что надеялся на благоприятный исход и не хотел попусту тебя тревожить. Простудился я по-видимому в вагоне поезда, когда мы в комиссии возвращались со ст. Оловянная.
Очевидно вот, чего доброго на днях придется опять ехать для участия в санитарной комиссии по станциям ж.д. Я хоть и поправлюсь через денек вовсе, думаю уже выходить, но слабость еще не пройдет так скоро, а участвовать в комиссии нужно порядочно сил. Но может б. мне удастся отвертеться от этого участия, хотя в военном ведомстве это и трудно сделать.
Передай, моя дорогая, Грете, что ее письмо я получил недавно, сердечно ее благодарю, а напишу ей попозднее.
Пока до свидания, мой дорогой ангел! Крепко целую тебя, жму твою руку! Приветствую твоих родителей и братьев. Поклон всем знакомым.
Весь твой Н. Кураев.ИМПЕРАТОРСКИЙ МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Удостоверение
Дано сие Кароле Васильевне Шмиц в том, что она с 8 марта по 30 апреля слушала курсы, организованные Медицинским Факультетом сего Университета, по уходу за больными и ранеными по следующей программе:
1. Элементарные сведения по анатомии и гистологии человека.
2. Основные сведения по физиологии.
…………………………………………….
6. Основные понятия о повреждениях, в особенности о тех, которые встречаются на войне. Об уходе за хирургическими больными.
Москва Мая 2 дня 1904 года
Председатель Медицинской Комиссии N 50
И. И. Дьяконов
Члены
Ив. Спижаровский М. Метропольский Ив. Огнев
Так легко понять стремление любящей души включиться в жизнь любимого, сознавая, как важно для него дело, которому он посвятил свою жизнь. Получив Удостоверение на право ухода за ранеными, надо думать, бабушка смотрела далеко вперед.
Не оставит своими заботами, своим участием отлученного от нее войной мужа и государыня Александра Федоровна.
«…Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере? Я полагаю, что стоит рискнуть немецкой фамилией так как известно, какой он верный человек… и он будет хорошо работать с новыми министрами…
…Мой Солнечный Свет, моя радость, мой любимый! Осыпаю тебя самыми нежными и страстными поцелуями, голубчик. Всегда твоя до смерти и за гробом.
Женушка.»
Японская война не разлучит государя с Женушкой, это в следующую, германскую, Александра Федоровна всей силой любящего сердца станет помогать мужу в его нелегких делах.
«…Милый, я не знаю, но я все-таки подумала о Штюрмере. У него голова вполне свежа…
Питирим хочет, чтобы Никон (эта скотина) был послан в Сибирь, ты помнишь, а В. хочет услать его в Тулу…»
Государыня хочет не только подсказать верную фигуру премьер-министра, но и предостеречь от несправедливости в делах церковных. В. (Волжин) обер-прокурор Синода по отношению к архиепископу вологодскому и тотемскому Никону уж очень мягок, да опустится «на эту скотину» тяжкая десница Питирима, митрополита Петербургского и Ладожского.
«Мой любимый!
Пасмурное утро. 3° тепла. Как досадно, что в Могилеве туман все еще продолжается, и на протяжении всего фронта такой ветер, непроходимая грязь и разлившиеся реки!..
…это хорошо, что ты отставил Ронжина…..
графиня Карлова в бешенстве, что ее друга Поливанова сменили…..
нельзя ли быть более осторожным при назначении членов Государственного Совета?.. Государственный Совет должен быть лояльно правым…
…Хотелось бы, чтобы ты нашел подходящего преемника Сазонову, не надо непременно дипломата! Необходимо, чтобы он уже теперь познакомился с делами и был настороже, чтобы на нас не насела Англия и чтоб мы могли быть твердыми при окончательном обсуждении вопроса о мире… Ради Бэби мы должны быть твердыми, иначе его наследие будет ужасным, а он с его характером не будет подчиняться другим, но будет сам господином, как и должно быть в России, пока народ еще так необразован…
…И вот еще другая вещь — извини, дружок, но это ради твоего блага они мне говорят. Не дашь ли ты распоряжения Шт.(юрмеру) послать за Род(зянко) /гадина/ и строго сказать ему, что ты настаиваешь на окончании бюджета до Пасхи, потому что тогда тебе не надо будет их созывать, даст Бог, до лучших времен — осени или после войны. Они нарочно медлят, чтобы вернуться потом и возобновить свои ужасные либеральные предложения. Многие говорят то же самое и просят тебя настоять на том, чтобы они окончили работу теперь. И ты не можешь делать уступок, вроде ответственного министерства и т. д., и всего чего они хотят. Это должна быть твоя война, твой мир; слава твоя и твоей страны, а во всяком случае не Думы, — они не имеют права вмешиваться в эти вопросы. Ах, как бы я хотела быть с тобою!..
…Это прямо отчаяние, что на фронте наступила оттепель, и мы не можем наступать, так как сидим глубоко в воде. Ужасно не везет, но может быть, это скоро пройдет. Хорошо, что ты послал за тремя главнокомандующими, чтобы с ними все обсудить…
…Я счастлива, что все радуются назначению Шувалова. Дай Бог ему успеха!
Ну, дружок, должна кончать письмо. Дети все тебя нежно целуют. Осыпаю тебя горячими поцелуями, любимый муженек мой. Навеки твоя старая Женушка».
Не оставляет императрица вниманием и здоровье наиболее видных государственных деятелей: «Гучков очень болен; желаю ему отправиться на тот свет, ради блага твоего и всей России, — поэтому мое желание не греховно». Надо ли напоминать, что сам-то Гучков, принимая «ради блага всей России» отречение императора Николая Второго от престола, ни ему, ни его семье «отправиться на тот свет» не желал, хотя отношение к нему государыни не было для него тайной.
Для тех же, кто сам не спешит «отправиться на тот свет», у государыни есть в запасе и другие средства; не уставая помогать государю править страной, государыня и за неделю до отречения подскажет: «Я надеюсь, что Кедринского из Думы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость». Надо думать, речь идет о Керенском, но и не только о нем; на следующий день, 25 февраля 1917 года государыня будет вести ту же линию и требовать расправ: «… за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время…»
Очень строго… по законам военного времени, это что ж, вешать или стрелять?.. Суровая дама, даже беспощадная, но это же ради Бэби, ради царя и всей России, а потому, к сведению верующих, — не греховно!
Интересно наблюдать, как сам русский язык оберегает цельность и определенность моральных понятий, защищая их от лукавых мудрецов, стремящихся для оправдания низости и скотства придать этим понятиям «растяжимый» смысл. Есть правда, но есть и полуправда, то есть все равно правда, но неполная. А вот «полулжи» нет, ни слова, ни понятия. Ложь всегда ложь, в каком бы количестве она не была предъявлена. Так же и порядочность или благородство. Нет в русском языке, разве только у юмористов, понятия полупорядочный, в сущности, это все равно, что прохвост. Впрочем, быть может, есть смысл ввести понятие «полублагородный» для уравновешивания с одной стороны происхождения, с другой сугубо личных свойств и качеств.
Как яйцо не может быть частично тухлым, так и душа эгоиста, в конечном счете, качественно однородна, она способна, впрочем, и на благородные и на бескорыстные поступки, пока это не приносит личного вреда, не требует жертв, а служит приумножению добродетельной репутации.
Коллизии возникают трудно объяснимые. Примерный семьянин, заботливый и добрый отец, верный и нежный муж по службе получает телеграмму от капитан-лейтенанта Рихтера о том, что возмущенные латышские и эстонские крестьяне утоплены в собственной их крови, телеграмма о жестокой расправе украшена резолюцией: «Ай да молодец». Человеческое общество несовершенно, и власть, может быть, и обязана и казнить и миловать. Палачи, мастера на скорую расправу всегда были нужны власти, нужны они и поныне, власть их держит к себе поближе, ласкает, награждает, это понятно, это власть. Но ликует-то от доблести палача человек! Восторг и радость заказаны власти, это проявления исключительно человеческие.
Ну, а как же бескровное отречение царя?
Долгое время казалось, что это разумный, честный и мужественный поступок последнего императора. Но комментарий императрицы к этому похвальному и предосудительному лишь с христианской точки зрения решению объясняет не столько его легкость, сколько лукавство этого жеста, жеста, а не решения. «…Если тебя понудят к уступкам, то ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что они будут добыты недостойным способом… Такое обещание не будет иметь никакой силы, когда власть снова будет в твоих руках», — чем хороши тексты государыни так это ясностью.
Точно так же как любящая жена «разъяснила» царя в его поступке, так же благодаря любящей невесте удается разрешить и странную коллизию, давшую основание усомниться в цельности уже сложившегося у меня представления о круге интересов и мере сострадательности деда и бабушки. Прости меня, дед, почерк у тебя, я скажу… вот и проглядел полстрочки в письме от 15-го мая. Полтора месяца минуло со дня трагической гибели Верещагина, и я о нем уже, признаться, забыл, а бабушка нашла портрет и прислала его деду. Дед благодарит и не прибавляет к этому ни слова, значит, эпистолярный разговор о гибели «Петропавловска» был, и это лишь послесловие к нему.
Ст. Борзя. 15 мая 1904.
Дорогая, милая Кароля!
Большое тебе спасибо за твои два письма, открытку и закрытое, в котором был вложен портрет Верещагина! Твои письма всегда доставляют такое громадное наслаждение. С удовольствием и интересом прочитал твою передачу лекции священника Петрова. Об этом Петрове я слышал очень много хорошего; он именно хорош как лектор. Года два тому назад он был в качестве лектора на курсах для учителей в Курске. Очень рад, что ты получила удовольствие от его лекций. Бесконечно счастлив знать, что ты здорова и благополучна. Надеюсь, что ты теперь отдохнешь в Ивановском как следует.
Ну что же сказать о себе? Интересного мало. Наш полк все еще стоит на охране железной дороги, а мы сидим в Борзе. Ах, милая Кароля, если бы ты знала, как противно, как скучно и тошно это сидение. Делать буквально нечего. Душевное состояние мое убийственно тяжело и мрачно. Я не понимаю, зачем нужно было отрывать меня от интересного и любимого дела и ссылать в ссылку в какую-то Борзю! А между тем на театре войны люди гибнут и страдают, и нуждаются в помощи. Я понимаю, что нас каждую минуту могут тоже отправить на Дальний Восток. Но ждать этого и сидеть без всякого дела целые месяцы становится невыносимо. В настоящее время положительно ничего не известно о том, долго ли мы будем оставаться здесь и когда и куда двинемся отсюда. Давно уже я не испытывал такого отвратительного душевного состояния. Писем, кроме твоих, ни от кого не получаю и сам никому уже месяца 1 1/2 не писал, да и писать никому не хочется, кроме тебя.
После инфлуэнции я совершенно поправился и теперь вполне здоров телесно, но болен душой. Опять начал ездить верхом, этим и развлекаюсь.
Погода у нас совсем летняя; но здесь страшно резкие перемены. В один день бывает с утра отличная тихая погода, в полдень поднимется ужасная буря с такими ветрами, каких я никогда не видывал, к вечеру же снова настает прекрасная погода. И это довольно часто.
Местность унылая и скучная; голая степь на десятки верст без признака растительности, и в отдалении горы и горы. Говорят, что здесь нередко в Мае выпадает снег. Но пока этого еще не было. Дожди были, но немного и не очень большие.
Время провожу больше за чтением тех медицинских книг, какие захватил с собою. Читаю так же и другие книги, какие попадаются под руку. Так вот, дорогая моя, невесело мне здесь живется. И долго ли это будет продолжаться — одному Богу известно.
На днях предстоит мне проехать до ст. Манчжурия — привить оспу и осмотреть здоровье казаков, расставленных на постах на промежуточных станциях. После этой поездки думаю попроситься на 2 дня в г. Читу для закупки кое-чего из летнего платья. Но все это развлечения очень плохие и скучные. Со своими полковыми офицерами компании вовсе не вожу народ совершенно неинтересный. За исключением двух-трех человек все производят тошнотное впечатление. Очень жалею, что связался с ними еще и денежными делами, ссудив кое-кому в общем 400 рублей. Правда, этим я выручил некоторых от крупных неприятностей; но когда видишь, что люди все-таки продолжают лезть в петлю и снова пропивают и проигрывают казенные и свои деньги, то досадно становится за свою слабость и уж больше во всяком случае ни один из них не получит от меня ни целкового. Очень бы хотелось выручить Марию Егоровну, да не знаю, куда послать и не опоздал ли я. Если ты хочешь и можешь выяснить все это, то сделай, что нужно, и сообщи мне.
Кормят меня здесь хорошо и квартира довольно сносная, так что в этом отношении я устроился недурно. За стол (обед и ужин) и чай (3–5 раз в день) плачу в месяц 20 рублей. По здешним ценам это очень дешево. Есть у нас тут и своя офицерская столовая, но там и кормят худо и обходится дороже, и я предпочитаю там не столоваться.
Тося вероятно уже проехала. Я ее не видел. Вряд ли удастся увидеть и Любовь Яковлевну. Ведь если бы они хоть догадались из Читы мне телеграфировать, что едут, а то ведь некоторые поезда проходят ночью, да и днем не хочется ходить к каждому поезду. Все-таки завтра и послезавтра, 16-го и 17-го Мая, постараюсь побывать ко всем дневным поездам.
О событиях на театре войны ничего не могу написать. Вероятно ты знаешь столько же, сколько и я. Одним словом, ничего хорошего. Пока русским не особенно-то везет, и уже жертв не мало.
Ну довольно, дорогая деточка моя, надоедать тебе, так как ничего интересного сообщить, как видишь, не могу.
До свидания, мой ангел! Сердечно желаю тебе здоровья и счастья! Крепко жму твою руку; обнимаю и крепко целую! Пожалуйста, пиши!
Остаюсь весь твой Н. Кураев.
Если двинемся отсюда, то я немедленно телеграфирую тебе. Поэтому будь вполне покойна, дорогая.
Странное дело, бури с такими ветрами, «каких я никогда не видывал», голая степь без признака растительности с горами на горизонте предъявлены не в первый день, не в первую неделю, а через три месяца сидения в этой несчастной Борзе. Как неожиданно появляется этот пейзаж без подробностей, просто потому, что их нет на протяжении десятков верст голой степи. И про оспу, и про возможность заразиться трупным ядом, о прочих опасностях, да про ту же инфлуэнцию дед пишет может быть потому, что это беды как бы проходящие или уже прошедшие. А унылая голая степь, эта давящая нежить, как и общество офицеров, вызывающих тошнотное чувство, действует постоянно.
И надо было мчаться, лететь, не задерживаясь ни в Красноярске, ни в Иркутске, ни в Чите, и это с дедовой любознательностью и явной склонностью к путешествиям, надо было после лихой, кружащей голову скачки через Байкал, влететь в эту яму, в эту Борзю, и чувствовать, как недостает здесь воздуха, недостает жизни.