— Дашенька, как я рада, — шепнула, обняв подругу, Долли, — ты теперь все время будешь с нами. Пожалуйста, поправляйся поскорей.
— Пойдем, дорогая, Даше нужно сейчас больше спать. Отдыхай, милая, — велела графиня, подхватила племянницу под руку и вывела ее из спальни.
— Тетушка, она прямо ожила! Как я рада, что вы нашли такое хорошее решение. Но вы не думайте, что я смирюсь с тем, что Даша так и будет несчастна. Если она встретит хорошего человека, который примет ее такой, как она есть, я из своего наследства снова дам ей приданое.
— Дай бог, милая, чтобы такой человек нашелся, — сказала графиня, — если это случится, я добавлю к твоему подарку столько же.
— Как я вас люблю, тетушка! — воскликнула Долли, обняла тетку и закружила, — вы — самая лучшая на свете и все понимаете.
— Я очень давно живу, поэтому и многое понимаю, — рассмеялась Апраксина, — пойдем обедать, наверное, все уже готово.
Они спустились вниз и увидели барона Тальзита, входящего в вестибюль.
— Здравствуй, крестный, — обрадовалась Долли, обнимая барона.
— Здравствуй, Дашенька, — улыбнулся барон и обратился к Апраксиной. — Здравствуйте, дорогая Евдокия Михайловна, с приездом вас.
— Как я рада вас видеть, барон, пойдемте обедать, уже все готово, — пригласила графиня, взяла барона под одну руку, а Долли под другую, и они пошли в столовую.
Все домашние уже собрались, и по знаку графини слуги начали подавать блюда.
Не сговариваясь, все присутствующие старались говорить на нейтральные темы, и трапеза прошла спокойно. После обеда графиня отправила Лизу и Ольгу разучивать новые пьесы для фортепьяно, ноты которых она привезла для них из Москвы, а Долли знаком попросила остаться. Как только девушки ушли, графиня повернулась к Тальзиту.
— Что, Александр Николаевич, есть ли вести о поимке преступника?
— Я за этим и приехал, рассказать вам, как продвигается расследование, — начал барон и потер руки, как делал всегда в минуты волнения. — Сразу скажу, что местонахождение Островского, к сожалению, пока неизвестно. Полиция установила, что две женщины, задохнувшиеся в бане, это — его тетка и ее служанка. Теперь ясно, что негодяй, обнаружив, что Дашенька сбежала и может сообщить о нем в полицию, решил уничтожить сразу всех свидетелей. Запер всех женщин в бане и поджег ее, а чтобы отвлечь внимание, он запалил и дом. Теперь — самое главное. Три дня назад появился в моем имении человек, который представился частным маклером Сидихиным, и предъявил мне документы на покупку Афанасьева, датированные числом месячной давности, как будто Островский давно продал ему имение, а от соседей это скрывал.
— Не может этого быть, крестный — он мне рассказывал, что собирается строить конезавод в Афанасьево! — возмутилась Долли.
— Конечно, дорогая, это — неправда, — согласился барон, — и дело не в том, что он говорил тебе — не забывай, что он очень рассчитывал на твое приданое, поэтому мог наврать все, что угодно. Дело в другом: им с теткой, при их преступных наклонностях, некуда было идти.
— Вы говорили про маклера, — напомнила графиня.
— Да, действительно, этот Сидихин предложил мне купить у него Афанасьево за шесть тысяч рублей. Это маленькое имение до пожара стоило двенадцать тысяч, а после пожара — десять, так что предложение было очень выгодное, он точно рассчитал, что эти земли граничат с моими, а барский дом мне не нужен. Я сделал вид, что хочу занять денег для покупки, а сам поехал к губернатору. Наш губернатор, князь Ромодановский, уже подключился к расследованию этого ужасного дела, он и предложил мне заплатить деньги и оформить купчую, а из земельной управы за маклером должны были начать следить люди из сыскной полиции. Сидихин ждал от меня известий в трактире в уездном городе. Я послал ему письмо с предложением встретиться в земельной управе. Вот мы вчера там с ним и встретились.
— И что, крестный, проследили за маклером? — нетерпеливо перебила барона Долли.
— Проследили, Дашенька. Когда мы с ним купчую подписали, я ему деньги отдал, и сам видел, как за маклером двое мужчин по улице пошли. Но ничего не вышло. Сбежал он от них: в мануфактурной лавке долго стоял и приценивался к тканям, а потом через черный ход вышел на другую улицу, и его след простыл. Но губернатор сказал, что, по словам полицейских, Островский прячется где-то здесь. — Барон печально вздохнул, — уезжать вам с Дашей Морозовой отсюда нужно — ведь вы обе против него свидетели.
Все замолчали, подавленные плохими известиями. Наконец, заговорила графиня Апраксина:
— Я сама хотела бы вернуться в Санкт-Петербург. Если от Алексея придет письмо, то — в столицу. Да и Долли нужно начинать вывозить, ей через два месяца восемнадцать лет исполняется. Я вчера получила письмо от мисс Йорк, она узнала, что мы вернулись в Ратманово, и хочет снова поступить к нам на службу: заниматься с Ольгой. Я уже ответила ей и пригласила к нам.
Графиня повернулась к Опекушиной и попросила:
— Мари, выручи меня еще раз: останься с Ольгой и мисс Йорк в Ратманово, а я со старшими девочками поеду в Санкт-Петербург, ну, и Дашу Морозову заберу.
— Я, конечно, останусь, — согласилась Мария Ивановна, — не беспокойся, делай то, что считаешь нужным.
— Это — хорошая идея, — подтвердил барон, — хоть он деньги и получил, но пока узнает, что вы уехали, несколько дней пройдет, а вы затеряетесь.
— Будем говорить на почтовых станциях, что едем в Москву, а сами поедем дальше, — предложила Долли.
— Так и нужно делать, — согласился барон. — Когда вы сможете выехать?
— Завтра на рассвете, — решила Апраксина.
— Тогда я с вами прощаюсь, — сказал Тальзит и поднялся, — вам нужно укладывать вещи. Я буду писать вам в столичный дом на Миллионной улице, — он поцеловал руку Апраксиной, обнял Долли и вышел.
Вещей решили много не брать, поэтому собрались достаточно быстро. В дорогу были приготовлены две кареты: первая — для графини и девушек, а вторая — для старой горничной Марфы и Фаины, которая должна была прислуживать обеим княжнам, туда же собирались уложить зимние вещи всех путниц. Ноябрь уже заканчивался, и в обеих столицах была уже настоящая зима.
Холодный дождь лил не переставая, когда обе кареты рано утром выехали из ворот Ратманова. Дождавшись, когда экипажи повернут с подъездной аллеи на большую дорогу, Мария Ивановна и Ольга вошли обратно в теплый вестибюль, а дворецкий закрыл за ними дверь. Ни путешественницы, ни провожающие не заметили за крайней из колонн высокую фигуру в промокшем сером плаще. Лаврентий Островский внимательно следил за проводами, и от его глаз не укрылось, что обе Даши, которые ему теперь так мешали, сели в карету.
— Дьявол! — тихо выругался он. — Всё, не успел, теперь придется гнаться за ними.
Убедившись, что он остался один, Лаврентий вышел из-за колонны и, прячась за кустами подъездной аллеи, прошел к своему коню, привязанному под большим дубом за воротами. Он поскакал за каретами, держась на отдаленном расстоянии, но не упуская их из виду. На почтовой станции, где графиня заменила своих лошадей на ямских, он, проследив за путницами, сразу после их отправления подъехал к почтовой избе.
— Я хочу продать своего коня и уехать на почтовых лошадях, — объяснил он смотрителю.
— Мы, барин, лошадей не имеем права покупать, но вот купец Дмитриев берет лошадей у проезжающих, если хотите, я пошлю за ним сына, — предложил жуликоватый смотритель, увидевший в окно донского жеребца Лаврентия. Он сразу смекнул, что на сделке можно заработать до десяти рублей.
— Некогда мне ждать, купи коня сам, а потом купцу перепродашь за хорошие деньги. Сколько дашь?
Лаврентий торопился, да и торговаться из-за десяти рублей, имея в кармане шесть тысяч, он считал лишним.
— Да у меня, барин, всего пять рублей есть, больше нет, — заныл смотритель.
— Хорошо, давай пять рублей и самую быструю тройку, да карету приличную, — велел Лаврентий.
— Конечно, сей секунд. Не изволите ли пока чайку? — засуетился смотритель, отсчитывая Лаврентию пять рублей.
Пока он бегал отдавать приказания, Островский быстро перелистал книгу с записями подорожных, последняя запись сообщила ему, что графиня Апраксина следовала до Москвы.
Лаврентий объявил смотрителю, что зовут его Феофан Сидихин и следует он в Москву. Через двадцать минут тройка была готова, а еще через час Лаврентий пересек границу южной российской губернии, на которую возлагал столько надежд и где потерпел такое страшное фиаско.
До Москвы путешественницы добрались за десять дней, но женщины не устали, поскольку графиня решила останавливаться не на постоялых дворах, а в гостиницах.
— Нам спешить некуда, — рассуждала она, — теперь зима, ночевать в холодных почтовых избах мы не будем.
— Нам спешить некуда, — рассуждала она, — теперь зима, ночевать в холодных почтовых избах мы не будем.
Действительно, на третий день путешествия девушки увидели из окна первый снег, который вперемежку с каплями холодного ноябрьского дождя кружился за окошком кареты. В Калужской губернии снег уже лежал сплошным ковром на убранных полях, а в день, когда они приблизились к Москве, ударил мороз. Женщины все закутались в шубы и пуховые платки, предусмотрительно приготовленные графиней Апраксиной в дорогу, а в карете достали из-под сиденья маленькую дорожную жаровню и на последней станции засыпали в нее горячие уголья.
— Потерпите, милые, скоро будем дома, — обещала Евдокия Михайловна.
Графиня понимала, что все очень устали, и хотела отдохнуть в Москве несколько дней, но боялась, что преступник, от которого они бежали, нагонит их, и тогда девочки снова будут в опасности. Все последние дни старая женщина обдумывала несколько планов действия, но все они ей не нравились. Ей уже не казалась удачной идея поехать в Санкт-Петербург, где придется выезжать, и они сразу окажутся на виду. Можно было уехать в одно из имений, но там соседи сразу приедут с визитами, и в уезде тотчас пойдут разговоры о появлении молодых княжон.
Графине все больше хотелось остаться в Москве, в надежде, что все дворянство покинуло ее перед пожаром и пока не многие возвратились, поэтому никому не покажется странным, если они будут жить затворницами. Когда Апраксина искала Елену, она уже выяснила, что, хотя доходные дома Алексея в Охотном ряду сгорели, его дом на Покровке был только разграблен, но не пострадал от огня. Но там останавливаться тоже было рискованно: особняк был такой большой и знаменитый, что найти его злоумышленнику было бы довольно просто. Нужно было переждать хотя бы несколько месяцев, а там и Алексей должен был вернуться, ведь война уже заканчивалась. Он точно сможет защитить сестер. Они уже потеряли Елену. Графиня чувствовала, что если с кем-нибудь из младших случится беда — это будет ее вина. На глаза старой женщины навернулись слезы. Долли заметила это и тихо сжала руку тетушки. Лиза и Даша Морозова дремали, и она наклонилась к уху графини.
— Тетушка, что вас так печалит? Вы уже несколько дней о чем-то мучительно думаете.
— Милая, мне кажется, что план поездки в Санкт-Петербург не очень нам подходит. Там мы будем слишком на виду, а я до возвращения вашего брата этого не хотела бы. В имения тоже ехать страшно — там все соседи сразу разнесут весть о нашем приезде, нас даже не придется искать, а можно будет просто задать вопрос на рынке в уездном городе, и все с готовностью расскажут, как доехать до нашего имения. Лучше всего, как мне кажется, остаться в Москве, в этом году еще мало кто вернулся в город после пожара. Но дом Черкасских слишком знаменит, его легко найти.
— Тетушка, не расстраивайтесь, — успокоила старую женщину Долли, — давайте поедем в Марфино, все равно ямских лошадей легко проследить, и, если Островский нас преследует, он будет расспрашивать ямщиков. Остановимся в своем имении, а потом снимем где-нибудь дом и тихо переедем.
— Ты — умница, моя дорогая, — воскликнула обрадованная графиня, — не нужно нам ничего снимать, мой дом в Колпачном переулке тоже уцелел во время пожара, три месяца назад я заезжала туда. Дворецкий Фрол не подвел меня — хотя слуг в доме было мало, они смогли отбиться от огня. Я ведь как в Ратманово уехала пять лет назад, так дом закрыла и почти всех дворовых в подмосковное Захарово отправила. Всё же во время пожара Фрол с оставшимися дворовыми спасли и большой дом, и все хозяйственные постройки, а вот усадьба Лопухиных по соседству полностью выгорела.
— Тетушка, а мебель в доме осталась? — спросила практичная Долли, которой понравился вариант, предложенный теткой.
— Я, когда дом закрывала, так и мебель в Захарово отправила. Решила, что так сохраннее будет. Правильно я тогда сделала. Мое Захарово ближе к Ярославлю, чем к Москве, туда французы не дошли. Сразу по приезде я отправлю управляющего Ивана Ильича в Захарово, чтобы он привез мебель и набрал слуг в мой московский дом, а как всё будет готово, тихо переедем туда.
— Да, наверное, так будет лучше всего, — согласилась Долли и, увидев, что тетушка улыбается, успокоилась.
В Марфино они приехали уже затемно. Сестры прилипли к окошкам кареты, жадно вглядываясь в темноту — ведь впереди был дом их детства, здесь на тихом кладбище возле церкви лежали их родители. Наконец, впереди засияли огни величественного дома, отражающиеся в черной воде большого квадратного пруда, и Долли вновь почувствовала себя маленькой, словно ей опять десять лет и только сегодня батюшка подарил ей Лиса. Она посмотрела на сестру и увидела в глазах Лизы слезы.
— Ты тоже сразу все вспомнила? — наклонившись к уху сестры, шепнула Долли и, увидев молчаливый кивок девушки, пожала ей руку.
Кареты остановились у белых колонн парадного подъезда Марфина. Услышав стук колес, слуги высыпали на крыльцо, а из-за бокового флигеля быстро шел к дому управляющий Иван Ильич. Долли показалось, что этот невысокий седой человек с добрым усталым лицом совсем не изменился, как будто и не было этих восьми прошедших лет. Она вышла первой и помогла сойти графине Апраксиной, а потом повернулась к управляющему.
— Здравствуйте, Иван Ильич, — приветствовала мужчину княжна, — вы нас узнаете?
— Здравствуйте, ваши сиятельства, — ответил управляющий, поклонившись графине, Долли и остальным девушкам, — как же вас не узнать, барышня, если портрет вашего дедушки до сих пор в гостиной висит, а вы как были в детстве на него похожи, так и остались.
— Давно мне об этом никто не напоминал, — засмеялась княжна.
Слуги распахнули двери, и девушки вслед за тетушкой вошли в гулкий мраморный вестибюль родного дома. Долли подняла голову и высоко над головой увидела куполообразный потолок, расписанный под голубое весеннее небо, где маленькие веселые ангелочки кувыркались на белоснежных облачках, и огромную люстру из позолоченной бронзы, спускавшуюся сверху до площадки второго этажа. Сейчас она не горела, но девушка помнила, как любила смотреть на блеск от свечей, радугой переливающийся в сотнях хрустальных подвесок.
Тетушка предложила всем разойтись по своим прежним комнатам, умыться и привести себя в порядок с дороги, а через час собраться в столовой за легким ужином. Дашу Морозову поместили в комнату Ольги, и все девушки оказались рядом в соседних спальнях второго этажа.
Долли отворила дверь в свою комнату. Свечи в хрустальной люстре не зажгли, но на камине и поставце около кровати горели канделябры, и в комнате было светло и очень уютно. Княжна огляделась вокруг, и на сердце стало тепло. Все было по-прежнему, как будто она несколько минут назад вышла в сад, а теперь вернулась. Стены, обитые золотистым шелком с более светлым кремовым рисунком, персидский ковер с тонким и замысловатым орнаментом, белая с золотом французская мебель, такая же, как в соседней комнате, принадлежащей Елене — всё было на месте. Даже фарфоровые фигурки лошадей, расставленные ею на камине восемь лет назад, так же косили на нее глаза.
Она считала своим домом Ратманово, а сердце подсказывало, что это — тоже дом, и неизвестно, какой из них ей более родной. Бабушка, как всегда, была права, когда говорила, что дом там — где ты счастлив.
В дверь постучали, и вошла молодая, смутно знакомая девушка, в синем платье горничной. Она поздоровалась, поклонилась и замерла, ожидая приказаний.
— Мне кажется, что ты — Зоя, — полувопросительно сказала княжна.
— Да, ваше сиятельство, — подтвердила бойкая круглолицая девушка с пшеничной косой и присела в реверансе.
— Зови меня, барышня, как меня всегда звали в этом доме, — распорядилась Долли и, сев в кресло около камина, спросила:
— Ты всю войну здесь была?
— Да, барышня, и когда наши отступали, и когда французы здесь стояли, и когда наши наступали.
— Ты мою сестру видела?
Долли хотела сама расспросить слуг о жизни Елены в Марфино, чтобы, не беспокоя тетушку, понять действительное положение дел.
— Да, барышня, когда княжна приехала, она упала в обморок прямо в вестибюле, у нее воспаление легких было. Иван Ильич велел ее отнести вон в ту комнату, — сказала девушка, указав рукой на стену, — а нам с Машей приказал за ней ухаживать. Только я недолго с ней пробыла: через два дня французы имение заняли, и их командир, полковник, велел оставаться при княжне только Маше, поскольку та по-французски говорила.
— А что потом было?
— Княжна Елена без памяти была две недели, мы даже не знали, выживет ли она. А полковник-француз, он как в первый вечер ее увидел, так потом каждую ночь рядом с кроватью сидел. Маша говорила, что он подробно ее всегда расспрашивал о том, как лечат княжну, а когда доктор сказал, что кризиса ждать нужно, так он целую ночь у постели барышни просидел и все время молился по-своему. Маша тогда сказала, что он, верно, в нашу княжну влюбился. А потом барышня на поправку пошла, она уже ходила по этажам и хорошо кушала. Когда французы уезжать из имения собрались, так полковник увез ее тогда с собой, и Машу забрал вместе с нею.