Островский подошел к окну. Внизу по булыжнику цокали копытами лошади, а через дорогу красивая кованая решетка окружала густой парк не пострадавшей от пожара усадьбы. В глубине парка виднелся верхний этаж барского светло-бирюзового дома с большими окнами в частых переплетах и нарядными белыми фронтонами и полуколоннами. Он подумал, что свои дома сохранили только те хозяева, у кого были во дворах пруды. Вот и дом напротив, наверняка, отстояли дворовые слуги. Ведь уцелел даже парк.
Управляющий имуществом купца Сверчкова, сдавший ему верхний этаж, рассказывал, что и изумительной красоты церковь Успения Божьей Матери, возле колокольни которой прилепился их маленький двухэтажный домик, тоже отстояли крепостные из соседних усадеб. С Колпачного, Девятина и Армянского переулков по цепочке передавали они ведра с водой из усадебных прудов, обливая стены храма. Лаврентий даже в детстве не был религиозным, и божий промысел или людские старания, сохранившие церковь, оставляли его равнодушным, но он считал, что лучше смотреть на красивые дома, чем на обгорелые стены. Поэтому, когда он нашел эту квартиру на почти полностью уцелевшей в этой своей части Покровке, молодой человек согласился на явно грабительскую цену в тридцать рублей в месяц за две комнаты, запрошенную ловкачом-хозяином.
Островский продолжал следить за домом князя Алексея, нанял для наблюдения крестьян во всех трех имениях, но никаких известий о княжне Черкасской и дочке учителя до сих пор не было. Месяц назад он решил раскинуть сети и начал платить деньги смотрителям почтовых станций на всех трактах, ведущих из Москвы в губернии. Везде он не только назвал фамилии женщин, но и оставил подробные описания их внешности, приказав присылать себе сообщения, если на какой-нибудь почтовой станции появятся похожие по описанию путницы. И теперь его засыпали сообщениями о похожих путешественницах, только с другими фамилиями, проследовавших то по одному, то по другому тракту.
Каждый раз он кидался вслед, переплачивая ямщикам за скорость, и через день догонял экипажи путешественниц. Но снова и снова находил то старую помещицу с тремя внучками, то купчиху с дочерьми, то учительницу из пансиона с тремя воспитанницами. Наконец, Лаврентий догадался, что нанятые им люди даже не хотят внимательно смотреть, ведь он обещал солидную премию тому смотрителю, кто сообщит ему о дамах, теперь его постоянно дергали, в надежде, что он сам найдет тех, кого нужно, а они получат свои деньги.
Но другого пути найти ненавистных девчонок Лаврентий не видел, поэтому приходилось ездить по всем сигналам осведомителей. Вчера он вернулся в Москву поздно ночью: карету бедной офицерской вдовы с дочерью и двумя племянницами-сиротами он догнал в Крестах. Конечно, иссушенная нуждой, но еще достаточно молодая женщина никак не была похожа на дородную и богато одетую графиню Апраксину, а девушки, хотя по возрасту и попадали под описание — были белесые, конопатые простушки в заштопанных платьях, и уж никак не походили на княжон. Тем не менее, Лаврентий заплатил смотрителю за его сообщение и приказал дальше наблюдать внимательней.
Деньги таяли на глазах, бесполезные погони изнуряли, нужно было принимать какое-то решение. Фамилия Сидихин, под которой он теперь жил, пока не вызывала ни у кого никаких вопросов. Можно было бы найти невесту из купеческого сословия, единственную дочь богатого отца, и, обвенчавшись, взять фамилию тестя. Это должно было польстить новому родственнику, а ему дать защиту от преследования. В любом случае, помещиком Островским ему уже больше не бывать. Лаврентий сжал кулаки, волна горечи и злобы накатила на него. Во всем была виновата княжна Черкасская! Из-за нее у него теперь не было дома, имени и, самое главное, не было Иларии.
Лаврентий тосковал по любовнице, по ее ласковым умелым рукам, мягкому бело-розовому телу, даже по безумному блеску ярких глаз. С самого дня его побега из Афанасьево у него не было женщины — Островский боялся не сдержаться и выдать свою яростную тягу к насилию, тогда женщину пришлось бы убивать, чтобы не оставлять свидетеля, а в Москве это было слишком сложно. Но он надеялся, в конце концов, заполучить в свою власть Долли Черкасскую и Дашу Морозову, вот тогда он собирался рассчитаться с ними за все свои потери.
Уже начался июль, еще полгода — и от его денег не останется ничего. Сейчас Лаврентий еще мог приодеться и произвести впечатление на женщину. Нужно было срочно начинать искать невесту, но перспектива всю жизнь сидеть в компании властного тестя в душном замоскворецком доме была такой противной, что он никак не мог на нее решиться. Сегодня он принял окончательное решение, дав себе отсрочку до конца месяца.
Островский распахнул окно, надеясь заманить в комнату хотя бы легкий ветерок, и увидел, что в ворота усадьбы, расположенной напротив его дома, въехала ямская карета. Из-за жары верх экипажа был опущен, и молодой человек отметил, что пассажир, развалившийся на заднем сидении, скорее всего, был иностранец. Вся его сухощавая фигура, рыжеватые волосы, длинное, сильно загорелое лицо — говорили об этом.
Брезгливо подумав, что теперь понаедут богатеи-иностранцы, спешащие погреть руки на несчастье сгоревшей Москвы, Лаврентий отвернулся и пошел вглубь комнаты к своей кровати. Он чувствовал себя настолько измотанным вчерашней погоней, что прилег на кровать и заснул не раздеваясь. Поднялся он ночью, когда из открытого окна потянуло ночной прохладой, облегчено вздохнув, разделся и снова заснул. Проснулся молодой человек уже в полдень и велел кухарке хозяина, которая готовила и ему, принести что-нибудь поесть.
Женщина принесла ему щи, пирог с капустой и чай, но не успел Лаврентий пообедать, как к нему прискакал мальчик-конюх с почтовой станции на Санкт-Петербургском тракте с запиской от смотрителя. Тот писал, что дамы, похожие на тех, что ему нужны, проследовали сегодня утром в столицу. Но с ним был мужчина, иностранец, господин Браун, он заказывал лошадей и в подорожной книге расписывался сам.
— Опять пустая поездка, — с раздражением пробормотал Лаврентий. — Откуда мог взяться иностранец около графини Апраксиной и княжон Черкасских?
Решив, что он никуда сегодня он поедет, Лаврентий доел свой обед и снова лег на кровать. Легкий ветерок, подувший из окошка, принес долгожданную прохладу, потом солнце исчезло и за окном, наконец, начали собираться тучи, обещающие долгожданный дождь. Но вместо дождя на Москву обрушилась гроза. Гром гремел так сильно, что, казалось, вылетят стекла в частом переплете маленького окошка в спальне Островского, и он порадовался, что никуда не поехал.
За окном бушевал ливень, потоки воды текли по булыжной мостовой вниз к Маросейке, а в комнате Лаврентия было особенно уютно. Молодой человек позвал кухарку, велев подать ужин. Под гречневую кашу с потрохами он выпил пару рюмок хорошей анисовой водки из запасов хозяина и повеселел. Островский даже начал склоняться к мысли, что не нужно ждать конца месяца, а следует начать искать невесту уже завтра. Решив завтра поговорить с Параскевой, бойкой бабенкой, знавшей всех в округе, он вспомнил лукавую улыбку и бойкие черные глаза молодой кухарки своего хозяина, улыбнулся и заснул под шум дождя.
Утро снова было жарким, но после ночной грозы дышалось гораздо легче. Лаврентий с удовольствием стоял под струей свежего ветерка у окна, ожидая, пока Параскева накроет на стол в глубине маленькой столовой.
— Готово, барин, приятно вам покушать, — возвестил за его плечом веселый голос.
Лаврентий обернулся и увидел, что черные глаза молодой женщины скромно опущены, но тесемка на тонкой вышитой рубахе развязана, а ворот распахнут, обнажая белую шею и пухлую грудь кухарки.
— Вот как, — обрадовался Лаврентий, — да ты, никак, меня приглашаешь?
Неутоленный голод по женскому телу послал мучительный позыв в его пах, и плоть сразу восстала. Больше он рассуждать не мог, а, подойдя к молодой женщине, засунул руку под соблазнительно распахнутый ворот и начал мять тяжелую, налитую, как большой теплый шар, грудь. Женщина стояла молча, всё так же не поднимая глаз на красивого постояльца, но когда он, обнажив оба пухлых белых полушария, начал крутить ее соски, она издала тихий блаженный стон.
— Нравится? — прошептал Лаврентий, — покусывая ее за мочку уха.
Островский видел, что дыхание Параскевы участилось, а на лбу, шее и плечах появились капельки пота. Она возбуждалась все сильнее, тогда он схватил подол ее сарафана и высоко поднял его, опустив на голову женщины. Широкие бедра крестьянки с пухлыми ягодицами, круглый белый живот с треугольником густых волос раньше не понравились бы ему, но теперь, когда он так давно не имел женщины, показались ему необыкновенно аппетитными.
— Дрянная баба, — объявил он, — сейчас я тебя научу, как к постояльцам приставать. Он со всего размаху ударил женщину по белому заду. На одной из ягодиц отпечатался розовый след его руки, и кровь в жилах Лаврентия забурлила. Размахнувшись еще раз, он ударил женщину по другой ягодице, а потом, сдвинув к краю стола посуду, надавил ей на спину и прижал тело к скатерти. Сарафан все еще закрывал голову и плечи женщины, а обнаженные ягодицы со следами его ударов белели прямо перед глазами Островского. Параскева пошевелилась и раздвинула ноги, предлагая ему себя.
— Дрянная баба, — объявил он, — сейчас я тебя научу, как к постояльцам приставать. Он со всего размаху ударил женщину по белому заду. На одной из ягодиц отпечатался розовый след его руки, и кровь в жилах Лаврентия забурлила. Размахнувшись еще раз, он ударил женщину по другой ягодице, а потом, сдвинув к краю стола посуду, надавил ей на спину и прижал тело к скатерти. Сарафан все еще закрывал голову и плечи женщины, а обнаженные ягодицы со следами его ударов белели прямо перед глазами Островского. Параскева пошевелилась и раздвинула ноги, предлагая ему себя.
— Да ты — совсем распутная, сейчас получишь за свое поведение по заслугам, — хрипло простонал Островский и начал бить женщину по пухлому заду. Каждый звонкий удар отдавался счастливым томлением в его чреслах. Когда кожа женщины стала ярко-розовой от шлепков, он спустил панталоны и с наслаждением вонзился в истекающее соками лоно Параскевы. Ему хватило нескольких мгновений, чтобы взлететь на вершину наслаждения. Хрипло зарычав, он упал на спину женщины и почувствовал, что она тоже забилась под ним, а из-под сарафана он услышал низкий звериный стон.
Лаврентий рывком выпрямился, поднял со стола женщину и опустил сарафан с ее головы. Лицо Параскевы было пунцовым, она тяжело дышала, облизывая губы. Женщина безвольно опустила руки вдоль тела, даже не пытаясь спрятать грудь, вытащенную им поверх сарафана.
— Посмотри на меня, — велел Лаврентий.
Женщина послушно подняла на него черные глаза, все еще томные от пережитого наслаждения.
— Говори — ты поняла, что я теперь твой хозяин, а ты моя рабыня? — властно спросил Островский.
— Да, хозяин, — тихо ответила Параскева. Он видел, что эта опытная женщина уже уловила принципы игры и, похоже, была не против в нее поиграть.
— Иди сюда, рабыня, ублажи своего хозяина, — велел он, — только ползти ко мне ты должна на коленях.
Женщина с готовностью опустилась на колени и поползла к нему. Лаврентий закрыл глаза и с наслаждением почувствовал теплые губы Параскевы в своем паху. Чувствуя нежные ласки своей новой любовницы, он понял, что женщина действительно очень опытная, и подумал, что давно нужно было ее поиметь, чего было столько тянуть.
Это была последняя ясная мысль — потом он полностью отдался удовольствию, особенно яркому после месяцев воздержания, а еще через несколько минут отпустил кухарку, услышавшую зов хозяйки с первого этажа.
— Приходи вечером, — велел Лаврентий, — как хозяйка уснет, сразу приходи.
Параскева тихо хмыкнула, и Островский вспомнил ту причину, по которой так долго избегал бойкую кухарку. Он в первый же день понял, что кухарка ублажает и своего хозяина. Но теперь ему это показалось даже пикантным.
— Как только он тебя поимеет и отпустит, сразу же иди ко мне, — велел молодой человек, — тебе ведь это тоже понравится?
Параскева ничего не ответила, но весело засмеялась.
— Конечно, понравится, — заметил Лаврентий, — ты — прирожденная шлюха, такой чем больше кобелей, тем лучше.
Он с нетерпением начал ждать ночи, и новая любовница его не разочаровала. Она, наслаждаясь, выполняла все его прихоти и, казалось, вместе с ним упивалась тем насилием, с которым он ею овладевал.
Параскева теперь приходила к нему еще два раза днем — пока она накрывала на стол, он грубо брал ее сзади, глядя через плечо любовницы на столовые приборы, зажатые в ее руках. А ночью, получив женщину, разгоряченную похотью другого мужчины, он порол ее широким кожаным ремнем, не оставляющим рубцов на коже, а потом грубо брал.
Его долгое воздержание сыграло с ним злую шутку: найдя любовницу, которой были по нраву его наклонности, он так увлекся этой связью, что забыл все свои планы и начал попадать в зависимость от этой примитивной женщины. Спустя две недели он почувствовал, что теряет волю, а этого допустить было никак нельзя. Нужно было вернуться к старым планам поиска богатой невесты, тем более что теперь у него была служанка-любовница, которую всегда можно было взять в дом.
На следующий день утром, когда Параскева принесла завтрак, он, быстро удовлетворив похоть, задержал в дверях уходящую женщину.
— Постой, я хотел спросить тебя кое о чем, — окликнул он, присев к столу, и твердо посмотрел на стоящую в дверях любовницу.
— Найди мне богатую невесту — единственную наследницу отца. Ты ведь во всех домах в округе девушек знаешь?
— Конечно, знаю, — подтвердила кухарка, казалось, ничуть не удивившись его предложению. — Тебе какую невесту, барин? На этой стороне улицы усадьбы купцов, а на той — дворян Апраксиных и Лопухиных.
— Каких Апраксиных? — воскликнул Лаврентий, вскочив со стула.
— Графов, — удивилась Параскева, — сам граф давно умер, а графиня еще бодрая.
— Как зовут графиню? — тихо спросил Островский, которому казалось, что земля разверзлась у него под ногами. Он уже предчувствовал ответ своей любовницы.
— Евдокия Михайловна, — ответила Параскева, — да что с тобой, барин? Ты побледнел весь.
— Княжны, ее воспитанницы, с ней?
Лаврентий не мог поверить, что он пять месяцев прожил рядом со своими врагами, потратил кучу денег на напрасные поиски — вместо того, чтобы расспросить свою кухарку!
— Да нет, их кухарка в наш храм к обедне ходит, мы с ней там встречаемся, так она говорила, что недели две назад за ними по приказанию племянника графини приехал какой-то иностранец, англичанин, он их и увез в столицу.
Лаврентию вспомнилась записка, привезенная мальчиком-конюхом от станционного смотрителя на Санкт-Петербургском тракте. Все было так просто, а он оказался полным идиотом! Если бы он в тот раз поехал, то догнал бы их на следующей почтовой станции. Он все испортил, но он же и должен был все исправить.
— Узнай для меня у твоей знакомой кухарки адрес графини в Санкт-Петербурге — наверняка, она оставила его дворецкому или управляющему, — потребовал он и протянул любовнице две пятикопеечные монеты, — одна — для тебя, а другая — для нее.
Параскева жадно схватила монеты и засунула их за пазуху.
— Хорошо, барин, я все сделаю, — протараторила она и убежала.
На следующий день она сообщила Лаврентию, что графиня остановится в доме своего племянника на Миллионной улице в Санкт-Петербурге. Лаврентий сразу рассчитался с хозяином и, наняв почтовую тройку, выехал в столицу, моля бога, чтобы на этот раз не опоздать.
Долли уже две недели жила в доме Черкасских в Санкт-Петербурге и не могла нарадоваться. Тетушка отпускала их гулять, правда, всегда в сопровождении внушительной свиты — из Марфы и двух дворовых лакеев, под ливреями которых были спрятаны пистолеты. Но, по сравнению с Москвой, это была настоящая свобода. Графиня решила, что принимать гостей и выезжать сами они не будут, и как только от кузена Никиты Черкасского, работавшего в министерстве иностранных дел, принесут заграничные паспорта на всех четверых, женщины сразу уедут.
Афродита стояла в порту, ожидая от них сигнала к отплытию, а пока княжны и Даша Морозова гуляли по Санкт-Петербургу, любуясь красотой прямых улиц столицы, барочной пышностью Зимнего дворца, строгой красотой огромного Казанского собора. Долли упросила тетушку нанять лодку и проехаться по каналам и рекам столицы. Апраксина, вспомнив, как сама любила кататься на лодке во времена своей молодости, велела подогнать к набережной Невы большой десятивесельный баркас и, заплатив хозяину кругленькую сумму, наняла его на целый день. В сопровождении пяти дворовых лакеев, которые должны были спасти женщин, в случае, если баркас, не дай бог, перевернется, графиня с подопечными проследовала на борт. А дальше командование судном неожиданно для всех взяла на себя Долли.
— Давайте повернем налево, капитан, — очаровательно улыбаясь, отдавала она приказание капитану баркаса, седому моряку с загорелым лицом. Он шутливо отдавал ей честь, прикладывая руку к старой черной треуголке и, отдав команду своим гребцам, поворачивал руль. Прокатавшись целый день, они проплыли мимо маленького летнего дворца Петра Великого и мимо мрачного замка сумасбродного императора Павла, при виде которого старая графиня перекрестилась, вышли в Неву, где холодный ветер сразу дал знать, что недалеко море, полюбовались Исаакиевским собором и красивыми новыми домами на Английской набережной. Наконец, тетушка заявила, что хорошенького понемногу, и велела причаливать к набережной. Они вышли у Зимнего дворца и пешком пошли к себе домой. Здесь было гораздо прохладнее, чем в раскаленной зноем Москве, поэтому вечер был просто теплым и очень приятным.
— Тетушка, мне так нравится столица, — мечтательно протянула Долли, — если бы не надежда вновь увидеть Элен — я осталась бы здесь на всю жизнь…
— Дорогая, ты — счастливый человек, — рассудила Апраксина, — ты везде чувствуешь себя дома. Не волнуйся, я думаю, что Англия тебе тоже понравится. А потом ты можешь вернуться в Санкт-Петербург. Но тебе придется жить там, где решит твой брат, или муж, если ты сменишь гнев на милость и согласишься выйти замуж.