— А ты?
— А что я? Получил за эту сделку орден, уже второй. Все-таки пять миллиардов долларов. Наш товарооборот с Малайзией вырастет теперь на целую треть одним легким движением.
— Поздравляю, уважаемый господин посол.
— Как говорит в таких случаях старина Генри Киссинджер, к чему такие церемонии — зовите меня просто «Ваше Превосходительство».
Белый BMW с зачехленным флагом беззвучно подполз к нашим ногам.
Light of the spirit
Если не всех людей, то по крайней мере меня она приветствовала так: «Аха-а!» — громко, с придыханием. Или, иногда: «Ага-га!» — с оттенком торжества: молодец, что приехал, вошел (с неизменной сумкой на левом плече) в посольские ворота.
Голос и манера говорить у нее были как у актрисы Малого театра — слышно каждое слово всем окружающим метров этак за несколько.
Не то чтобы мы дружили — она, кажется, вообще всем входящим радовалась. Ну, то есть всем, кто не состоял с ней в каких-то сложных служебных отношениях.
Да, и еще — она присвоила мне кличку Писатель. Это было давно, Джордж Харрисон еще отлично себя чувствовал и только-только написал Cloud 9, а Эндрю Ллойд Веббер — Phantom of the Opera. Я тогда не был писателем. Это она просто шутила.
Есть женщины, у которых самая запоминающаяся часть лица — рот. Большой, с мягкими даже на вид губами — мясистыми? Толстыми? Пухлыми? Капризными? И два здоровенных заячьих передних зуба с довольно заметной щелью между ними. А сзади зубов — дразнящий язык, он тоже постоянно участвовал в этом спектакле, за краткий срок после прибытия к месту работы сделавшим Юлю Филимонову секс-бомбой посольства.
Хотя была еще впечатляющая грудь, и бедра — раскачивающиеся лениво, неторопливо. И соответствующая талия, участвовавшая в этом плавном, постоянном движении большого, очевидно теплого и наверняка пахнущего молоком тела. И, конечно, спина, которая, казалось, зябко поеживалась под взглядами.
— Вам, милочка, на приемах лучше появляться застегнутой по самый подбородок, со стоячим воротничком. Никаких открытых платьев, — дала Юле инструкцию супруга посла, по должности ответственная за безупречность стиля жен дипломатов.
«Мадам посол» была молодой и очень умной женщиной и понимала, что инструкция ее годится только для очистки совести, потому что закрытое платье не поможет. Юле Филимоновой, даже если бы она была в мешковине, подпоясанной веревкой, достаточно было просто сделать несколько шагов, и эффект был бы тот же. Лицо же — да, собственно, лицо это было вполне обычным, прическа — короткая, почти под мальчика, волосы — кажется, русые, глаза — кажется, серые, невинные, ну — чуть затуманенные некоей задумчивостью, хотя последнее — так, иногда, не слишком. Но женщина губит нас все-таки не лицом.
В посольстве Юле выпала редкая привилегия — работа в канцелярии. Жены дипломатов, сидящие дома и готовящие самим дипломатам плохие ужины, — это вечная и глобальная проблема, но здесь ее удалось избежать. Михаил… или Игорь… в общем, муж Юли Филимоновой, второй секретарь, в результате тоже имел привилегию: видеть свою замечательную жену хоть круглые сутки, но это было не так уж плохо, заодно можно было за ней присматривать. А она — она могла присматривать за ним, и это было разумно, потому что муж ее, собственно, тоже был очень хорош.
Говорили, что на них кто-то ставит генетический эксперимент. Она: русская Венера. Он: если не голливудский красавец, то готовый образ мужчины-защитника, молчаливого воина, пожарника, милиционера, да хоть хирурга-волшебника: каменная челюсть, тяжелый нос, стальные глаза. Чем-то они были даже схожи, эти два идеальных животных, вот только генетический эксперимент явно подзадержался — детей не было. Однако — молодая семья, трудности с зарплатами и жильем (дипломаты в Москве никогда особо богатыми не бывают)… в общем, все ожидали, что потомство возникнет прямо там. В Маниле. Под наблюдением грамотных врачей Медицинского центра Макати, района, где обитает большая часть иностранцев. И тогда, кстати, место в канцелярии на целый год могло бы достаться кому-то из прочих изнывающих от скуки посольских жен.
А получилось по-другому.
Тот день был странно ветреным, пыльные верхушки пальм вдоль Манильской бухты сухо постукивали, неуверенно протягивая тяжелые гребешки ветвей к югу, туда, где Лас Пиньяс, Параньяке и международный аэропорт.
На набережной я бывал редко, это не самое приятное место не самого приятного в мире города — слишком много нищих, в лучшем случае — мальчишек, шаркающих копеечными сандалиями. Плотным роем они окружают твой автомобиль перед светофором: торгуют сигаретами поштучно, леденцами, жасминовыми гирляндами. Или просто клянчат деньги нудным голосом: «Сэ-э-эр». Окна в таких случаях следует заранее, перед светофором, закрывать.
Но в тот декабрьский день именно на этой набережной нас высадил корабль, отвозивший журналистский корпус на остров Коррехидор, к местам боев Второй мировой. Мы пошли к автомобилям, и тут… ну да, тут кто-то обратил внимание на напряженные лица нескольких военных, подбежавших к участвовавшему в нашей поездке Фиделю Рамосу. Тот достал изо рта неизменную незажженную сигару, медленно повернул голову с большими ушами, наклонился поближе к докладывавшему адъютанту…
Рамос тогда был министром обороны Филиппинской Республики.
Так начался декабрьский переворот 1989 года, самый кровавый и самый дикий в истории страны.
По у нашего повествования, где уже появилась героиня, чего-то не хватает — героя. Назвать, впрочем, Кирилла Фокина героем — странно и смешно. Если муж Юли Филимоновой был непохож на дипломата, то проблема Кирилла заключалась в том, что он был на дипломата слишком похож. На хорошего дипломата. На настоящего, относительно молодого, начинающего дипломата той, уже, в общем, античной эпохи. В прямоугольных очках. Радовавшего начальство скромностью. Доброжелательного. Компетентного. Естественно, отлично образованного. Но если муж Юли Филимоновой был, вдобавок ко всему, сложен как бог и отлично играл в футбол во дворе посольства, то идеальный дипломат Кирилл Фокин в футбол старался без необходимости не играть, был толстоват и чем-то напоминал Винни-Пуха.
Что еще — голос? Очень тихий. И никакой.
Да — и, кажется, я ни разу не встречал его без небольшой и аккуратной пачки бумаг в руке или под локтем.
Никогда, впрочем, не надо раз и навсегда записывать людей в какую-то скучную категорию и оставлять их там без наблюдения. Они могут оттуда, из категорий, рамок и стандартов, выйти, и еще как выйти.
Я мог бы заподозрить, что все не так просто, исходя из того лишь факта, что у ничем не замечательного Кирилла была очаровательная рыженькая жена — собственно, куда лучше Юли Филимоновой — и маленькая дочка. Или задуматься, когда некая посольская дама пожаловалась мне:
— Больше с этим Кириллом в его машину не сяду. Попросила подвезти из магазина. Он знаешь как водит? Сначала с дикой скоростью вперед. Потом шарах по тормозам. И снова вперед. Как он из этой своей «хонды» такую мощь выжимает?
То, что здесь все-таки мы имели случай не совсем обычного дипломата, я узнал потом, и именно благодаря той самой «хонде».
Это были дипломатические гонки двухлитровых машин по южному шоссе, от городской черты Манилы до озера Тагайтай. Идея абсолютно безумная, но Филиппины — безумная страна, нормальному человеку там успеха не добиться.
Дипломатическими гонки были потому, что участвовать в них должны были машины с дипномерами, то есть те, которые местная полиция не могла задержать за превышение скорости. Но со скоростью в любом случае следовало быть осторожнее. Потому что гнать предстояло в воскресный день по обычному филиппинскому шоссе — сначала многорядному, а потом и двухрядному. Среди местных автомобилей, среди жутких, изрыгающих дизельный дым автобусов и грузовиков, везущих кирпично-красные бревна и доски, а еще — кошмарных джипни с их коваными железными боками, украшенных конскими хвостами, металлическими петухами и десятком фар и расписанных яркими красками от крыши до колес.
Выпускали на трассу молодых дипломатов (а двухлитровые машины во всех странах мира полагаются именно среднему дипломатическому составу — рангом не выше советника) со стартовой линии по очереди, с интервалом в три минуты. Никому не нужно было, чтобы дипломаты толкались боками машин — в теории они даже могли не видеть друг друга, каждый ехал как бы сам по себе, просто следовало затратить на дорогу как можно меньше времени. На Тагайтае, там, где вулкан, был финиш (а через день в гольф-клубе Макати ожидалось награждение).
Советские гонщики вышли на старт исключительно потому, что в гонке, как выяснилось, решили принять участие американцы.
Советских оказалось двое. В Маниле у нас было и остается маленькое посольство, там и дипломатов-то всегда меньше десятка, поэтому в параметры «двухлитровый двигатель» попал лишь наш герой, идеальный дипломат Кирилл Фокин с его серой «хондой».
Советских оказалось двое. В Маниле у нас было и остается маленькое посольство, там и дипломатов-то всегда меньше десятка, поэтому в параметры «двухлитровый двигатель» попал лишь наш герой, идеальный дипломат Кирилл Фокин с его серой «хондой».
Вторая двухлитровая дипломатическая машина была у меня, поскольку это было удобно и уместно, а цвет паспорта — это, в конце концов, пустяки.
И то была потрясающая машина — «тойота» того самого, 1989 года, похоже — первая в истории машина с изобретением под названием «шестнадцать клапанов».
А еще она была снежно-белой, по форме — как капля воды, на шоссе она кружила головы — в ее сторону эти головы только-только поворачивались, но глаза уже видели лишь белую тень, таявшую за ржавой спиной очередного обогнанного автобуса.
— У кого там кличка Истребитель? Кому мы достали такую занятную машинку? — сказали мне в посольстве, — А теперь — уж попросим вас показать ту самую кузькину мать. Постоять за честь и совесть. Нам минимум пятое место, пожалуйста.
Я знал, что с этой машиной у меня отличный шанс победить. Не пятое место. Первое.
Я стартовал одиннадцатым и сразу, не дожидаясь двухрядного шоссе с его проблемами, решил постараться на шести полосах обогнать минимум семерых с дипномерами — это, по моим подсчетам, было почти достаточным условием для победы. А дальше — посмотреть.
Большое южное шоссе идет среди промышленных зон, оно вообще-то забито машинами, но если у тебя шестнадцать клапанов… и ты умеешь двигаться плавными, совсем не резкими зигзагами, не показывая пока никаких рывков, а просто выигрывая за счет как бы и незаметной скорости, за счет скрытой мощи мотора…
А дальше, где пошли повороты и, по сути, сельская местность, мои преимущества должны были кончиться. Там — никакого больше скольжения над ровным асфальтом, как на воздушной подушке, а нужны постоянные рывки на третьей скорости, там — визг покрышек, бешеные обгоны. Дело уже не в моторе, а просто в особенностях характера. На узкой дороге некоторым людям неуютно.
И вот — несутся мимо кусты бугенвилей вокруг деревянных, с балкончиками, сельских домиков. Девственная зелень рисовых полей. Громадные тюки соломы на пыльных прицепах, мотающихся за тракторами. Ведра, красные и зеленые пластиковые ведра вдоль дороги — ведь апрель, сезон манго, лучших в мире, филиппинских, небольших, с маслянисто-неж-ной желтизной плодов, чуть пахнущих хвоей. Целое ведро доллара за полтора-два.
Битый «ниссан» передо мной пытается обогнать мотоциклетку, на ней парень в грязной майке и бейсболке, черные волосы полощутся по ветру, худые ноги расставлены в стороны, может ехать по самой середине дороги, не обращая ни на кого внимания. Мешаю — так обгони меня.
Что ж. Третья скорость (коробка издает приятное «чпок»), рев, оставляю позади обоих, вижу перед собой, далеко на подъеме, еще один дипномер. Но мне не страшны подъемы. Не с моим мотором. Он не задыхается даже в горах. Не ждали? Сейчас дождетесь. Шестнадцать клапанов. До новых встреч.
На седьмом обогнанном дипломате я понял, что дело идет хорошо. А это опасная ситуация. Потому что впереди еще две бензоколонки, за ними бамбуковая ограда дворика, где я обычно останавливаюсь и пью кофе, настоящий, абсолютно черный «батан-гас»… То есть километров двенадцать. Не спать!
И вот уже позади голые ананасовые плантации с ровными рядами иссиня-зеленых колючих верхушек, дорога идет вверх, вниз, снова вверх между пальм и сахарного тростника… Там вулкан, там финиш.
Тагайтай — чудо: на этот вулкан ты смотришь не снизу вверх, а наоборот, сверху вниз. Обширная карта серо-синих тонов слева от дороги, под обрывом, здесь всегда туман, облака, прохлада: высота. Карта круглая, это кольцо скал (громадный кратер), внутри него — озеро, на серединке озера — остров, аккуратный конус. И, как это ни невероятно, внутри маленького конуса тоже мини-озеро. Все вместе — и есть вулкан, который, получается, извергался и гаснул дважды.
И в этот момент я вдруг понял, что устал, и не физически. Мне попросту не хотелось уже никого догонять и обгонять, я вспомнил, что сейчас за поворотом будет стоящая на бамбуковых опорах веранда — это кафе, где делают знаменитые грибные гамбургеры (да-да, тут высоко, и растут отличные грибы). Здесь люди выходят, дышат холодным воздухом вершин, едят свою грибную радость, смотрят на серую воду озера, заключенного в кольцо скал… Почему я не могу выйти из проклятой гонки и сделать то, что делаю всегда, когда еду этим маршрутом один? Тем более что впереди выстроилась цепочка вялых машин, ползущих здесь — где воздух не дружит с моторами послабее — со скоростью этак километров в семьдесят…
Злобное шуршание множества мелких камешков, тучи белой пыли справа, там, где обочина, гудок, ревущая серая «хонда» вырывается из пыльных клубов. Вопреки всем правилам и разуму обгоняет меня по этой широкой, неасфальтированной обочине и продолжает в том же духе — на бешеной скорости, туда, в голову выстроившейся цепочки.
Каменное лицо Кирилла Фокина в прямоугольных очках мелькает в открытом окне. Кажется, папка с бумагами у него под локтем, только ее не видно.
Да-да, он пришел тогда первым, обогнав всех возможных американцев и прочих, на радость посольству. Я — только третьим. И забыл об этом уже через неделю. А, наверное, зря. Было бы меньше неожиданностей.
Хотя именно с того момента мы с Кириллом не то чтобы подружились, но как-то начали общаться семьями и прониклись друг к другу той осторожной симпатией, которая у дипломатов и их коллег в дружбу переходит редко.
До военного мятежа еще оставалось полгода. И поскольку их к тому времени уже на нашей памяти было штук пять, совершенно несерьезных, то всем казалось, что дальше здешним военным бунтовать незачем.
Сначала все было как всегда — подошла колонна солдат в камуфляже, они попытались взять президентский дворец, их отбросили, они заняли позиции по периметру. Ну, были еще всяческие манифесты по поводу народных страданий и правительственной некомпетентности.
Когда переворот происходит в стране за несколько тысяч километров от дома, то это любопытно, но не более того, этакая экзотика для моих тогдашних десяти миллионов читателей — примерно как репортаж с крокодиловой фермы. Это была не моя война, даже топографически. Она была в том же городе, где я жил, но далеко. Манила — огромное скопище улиц и домов. Малаканьянгский дворец и прочие правительственные здания находятся в старой части города, километрах в десяти от квартала небоскребов Макати, где помещается большая часть посольств, штаб-квартир крупных компаний и так далее. До дворца — путь по невозможным манильским пробкам, которые могли растолкать разве что бронемашины мятежников, и то вряд ли. Пробиться к месту боев… да каких там боев, так, противостояния верных и неверных правительству частей… и вернуться означало совершить путешествие в полдня. И не увидеть почти ничего из-за полицейских заграждений.
Посольство, конечно, работало в обстановке приближенной к боевой — но это означало всего лишь отмену отпусков и ненормированный рабочий день, а также запрет на поездки в магазины дальше Макати. Идеальный дипломат Кирилл Фокин отвечал в посольстве за внешнюю политику Филиппинской Республики, а когда военные устраивают мятеж, внешняя политика любой страны как бы замирает, правда, бумаги на эту тему все равно следовало слать в Москву каждый день — это еще был век факсов и телетайпов, они работали без устали. Кирилл Фокин, как все, бегал по посольству с бумагами. Видел я его, впрочем, редко, поскольку в посольство не ходил, был занят массой своих дел.
И, конечно, мятежников через сутки отбросили от дворца.
Накануне ночью они попытались подтянуть туда еще одну колонну — она прошла по мгновенно опустевшему авеню Эпифанио де лос Сантос, или ЭДСА, мимо моих окон.
Семья спала, а я проснулся от содроганий земли и с высоты двенадцатого этажа увидел — извините, из окна туалета — пару ползущих по проспекту жутких железных машин, на вид — не иначе как двадцатых годов.
Потом они приостановились, и коридор белого света протянулся в мою сторону, мазнул по стене моего дома, ослепил меня, замер. Они не видят меня в окне туалета, успокоил я себя.
Танк, или как это следует называть, медленно повернул орудийную башню в нашу сторону, но потом возобновил движение к президентскому дворцу. Земля перестала дрожать. Ночь затихла.
На следующий день, после обеда, все изменилось — по городу ездили военные патрули, один взял под контроль мой угловой дом (на двух ключевых проспектах города — ЭДСА и Айяла), по радио сообщили, что мятеж подавлен, о чем я утомленно сделал репортаж в редакцию. Последняя фраза его была эффектной: «У подъезда моего дома замер танк».
Солнце заходило; я пошел в бассейн под уважительными взглядами военных — танкистов, или кто они там были.