— Взгляни, говорит она Цезарино, — вот твой портрет.
Цезарино смотрит на него, удивленный, и коробочка обходит вокруг стола. Все заявляют, что это мой собственный портрет, сделанный десять лет назад, но может сойти и за портрет Цезарино. Тереза поражена и клянется, что коробочка больше не покинет ее рук, поднимается из-за стола и целует снова своего дорогого брата. Я вижу, как аббат Гама строит в своей политической голове развернутый комментарий к этой маленькой историйке. Он уходит к вечеру, сказав мне, что ждет меня завтра к завтраку.
Я провел день, любезничая с Редегондой и с Терезой, которая, видя, что эта девушка мне нравится, посоветовала с ней объясниться, и предложила пригласить ее к себе, как только мне захочется. Но Тереза ее не слишком хорошо знала.
Аббат Гама дал мне на следующий день чашку очень хорошего шоколада; он сказал, что предупредил маршала Бота и что пойдет в четыре часа меня ему представить. Потом, всегдашний раб своего любопытства, он с достоинством упрекнул меня, что в своем коротком рассказе о моих приключениях я ничего не сказал ему относительно своей великой карьеры.
— Моя карьера, месье аббат, не столь и велика, но у меня есть друзья, чьи кошельки для меня всегда открыты.
— Если у вас есть подлинные друзья, вы богаты. Но такие друзья весьма редки.
Выйдя от него, я направился делать визит Редегонде, которую весьма охотно предпочел ла Кортичелли. Она приняла меня в комнате, где я увидел ее мать, ее дядю и трех или четырех детей, ее братьев.
— У вас нет другой комнаты, где вы могли бы принимать ваших друзей?
— Мне не нужна другая комната, так как у меня нет друзей, которых надо принимать.
— Заведите комнату, и вы получите друзей. Эта превосходна, чтобы принимать родственников, но не таких, как я, приходящих, чтобы воздать должное вашему очарованию и вашим талантам.
— У моей дочери, месье, — говорит мне мать, — очень маленький талант, и совершенно нет очарования.
— Она мне, однако, очень нравится.
— Это для нее большое счастье, и она предоставит вам все случаи, чтобы вы с ней повидались, но впрочем, только здесь.
— Здесь, боюсь, вам будет неудобно. Прощайте, мадам.
Я пошел отчитаться перед Терезой о моем визите, и мы посмеялись. Она сказала, что охотно увидит меня в опере в своей уборной, куда я смогу пройти, дав один тестоне человеку, стоящему у маленькой лестницы, ведущей на сцену.
Аббат Гама взял меня с собой, чтобы представить маршалу Бота. Я увидел человека, со всех точек зрения полного достоинств. Он прославился своим делом при Генуе. Он лично командовал австрийской армией, когда генуэзский народ, возмущенный присутствием этих иностранцев, явившихся, чтобы поработить их родину, восстал и заставил их покинуть город. Была восстановлена древняя республика. Маршал Бота был в компании флорентийских дам и сеньоров, которых покинул, чтобы приветствовать меня. Он говорил со мной о Венеции как человек, хорошо знающий мою родину, и, поговорив о Франции, показался мне довольным. В свою очередь, он рассказал о русском дворе, где находился, когда Елизавета Петровна, которая еще царствует, взошла с такой легкостью на трон своего отца, Петра Великого. Он сказал, что только в России в политике широко пользуются ядами.
В час оперы маршал удалился и весь народ разошелся. Проводив аббата, который, разумеется, заверил меня, что я очень понравился маршалу, я также пошел в оперу, где с помощью тестоне поднялся в уборную Терезы, где ее одевала ее хорошенькая горничная. Она посоветовала мне идти в уборную Редегонды, которая должна была переодеваться в мужчину, предоставив мне, может быть, возможность увидеть прелестные вещи.
Я дал себя туда провести, и там мать не хотела позволить мне остаться, потому что в этот момент ее дочь должна была переодеваться, но когда я обещал повернуться к ней спиной, она позволила, сказав мне сесть пред туалетом. Однако на туалете было большое зеркало, которое мне возможность прекрасно увидеть бесплатно все, что было у Редегонды тайного, особенно, когда она неосторожно стала засовывать свои ноги в штаны. Она этим ничего не потеряла, потому что я постарался бы обрести эти радости при любых условиях. Мне казалось невозможным, чтобы она не знала, что из того места, где я находился, я видел все, и эта мысль меня еще больше разогрела. Я повернулся, когда мать мне разрешила, и полюбовался этой изящной девушкой, одетой мужчиной, ростом в пять футов.
Редегонда, переодевшись, вышла, и теперь я смог поговорить с ней тет-а-тет за кулисой.
— Я горю, очаровательная Редегонда, — сказал я ей, — и чувствую, что умру, если вы не осчастливите меня. Никакого притворства, вы знаете, что в вашем зеркале я видел вас всю, и не считаю вас способной зажечь меня, чтобы затем ввергнуть в отчаяние.
— Что вы могли видеть? Я ничего не знаю.
— Ладно. Может быть и так; но ответьте мне. Это главное. Что мне надо сделать, чтобы получить вас?
— Получить меня? Я не понимаю такой язык. Я порядочная девушка.
— Я этому верю, и поверьте также, что после того, как вы меня полюбите, вы не станете непорядочной. Говорите мне ясно, потому что я должен немедленно знать свою судьбу.
— Я не могу вам сказать ничего иного, кроме того, что вы можете приходить меня повидать.
— В какое время вы будете одна?
— Одна — никогда.
— Ну, ладно! Пусть ваша мать присутствует; мне это все равно. Если она разумный человек, она сделает вид, что не видит, и я буду давать вам каждый раз сотню дукатов.
— На самом деле, вы либо сумасшедший, либо мы с вами незнакомы.
Когда я рассказал все это четверть часа спустя Терезе, она посоветовала мне, как следует посмеявшись, предложить сотню дукатов ее матери, и если она их отвергнет, наплевать на это и идти искать удачи в другом месте. Я вернулся в уборную, где мамаша была одна.
— Мадам, я иностранец, и я уезжаю через восемь или десять дней; я богат и влюблен в вашу дочь. Не хотите ли прийти этим вечером ко мне вместе с ней и быть доброй? Я дам вам сто цехинов, и в дальнейшем вы меня продолжите разорять.
— С кем это вы думаете, что говорите? Ваша наглость меня удивляет. Справьтесь о том, кто я, и справьтесь о поведении моей дочери. Вы первый, кто осмелился обратиться к мне с подобным предложением.
— Тогда прощайте, мадам.
— Прощайте, месье.
Я нашел Редегонду за кулисой и передал ей диалог слово в слово. Она прыснула смехом.
— Хорошо ли или плохо я поступил?
— Скорее хорошо, чем плохо; но если вы меня любите, приходите повидаться.
— Прийти повидать вас теперь?
— Почему нет? Кто знает?
— Кто знает? Вы меня не понимаете. Надежда меня отравляет, прекрасная Редегонда, и я говорю вам об этом ясно.
Решив больше не думать об этой девушке, я отправился ужинать с Терезой, где провел, в полной радости души, три прекрасных часа. На другой день, имея много чего написать, я не выходил, и к вечеру вижу перед собой ла Кортичелли с ее матерью и братом. Она пришла напомнить мне о моем обещании по поводу протекции перед евреем-антрепренером, который не хочет дать ей танцевать па-де-де, как обещал в записке. Я пригласил ее прийти завтра ко мне позавтракать, сказав, что буду говорить с евреем в ее присутствии, если, однако, он не придет; я обещал ей за ним послать. Поскольку мне надо было окончить мои письма, и я еще не ел, я приказал Коста сервировать нам ужин.
Покончив с почтой и желая посмеяться, я усадил глупую малышку рядом с собой, чтобы поболтать таким образом, чтобы синьора Лаура не имела чего возразить, но был слегка удивлен, когда молодой человек стал вмешиваться.
— Вы же не девочка, — говорю я ему.
На это замечание маленький негодяй демонстрирует мне, что он мальчик, но столь скандальным образом, что его сестра, сидящая у меня на коленях, разразилась взрывом хохота и оттолкнула его в руки его матери, которая из уважения, хорошо поужинав, держалась в другом конце комнаты. Маленький мерзавец, видя, что его сестра отошла, сделал мне лаццис [24], который вывел меня из терпения, и я дал ему легкий шлепок. Я встаю и спрашиваю у синьоры Лауры, зачем она привела ко мне этого сорванца. Она же отвечает мне лишь одним:
– Не правда ли, он очень красивый мальчик?
Я ей велю пойти вон, дав экю миньону , чтобы не обижался за шлепок. Он берет его, поцеловав мне руку.
Я лег спать, смеясь над этим приключением, потому что по своей природе я никогда не был склонен к педерастии, разве что в результате опьянения, побуждаемый большой дружбой.
На следующий день я отправил Коста к еврею, чтобы тот пришел ко мне выслушать несколько слов, что я имею ему сказать. Немного спустя пришла ла Кортичелли вместе со своей матерью, и в тот момент, когда мы завтракали, пришел еврей.
Представив ему жалобу ла Кортичелли, я зачитал ему его записку, я ласково ему заметил, что легко найду способ заставить его дать ей ангажемент. Сославшись на некоторые причины, которые ла Кортичелли признала несостоятельными, он закончил тем, что пообещал мне поговорить в тот же день с начальником балета, чтобы тот назначил ее танцевать с танцовщиком, которого он назвал, и который, как она говорила, был очень рад исполнять с ней па-де-де. Покончив с этим делом, я проводил их.
Я отправился к аббату Гама, чтобы пойти с ним обедать к маршалу Бота, который нас пригласил. На этом обеде я познакомился с шевалье Манн, резидентом Англии, который был идолом Флоренции, — человек богатый, любезный, большой любитель искусств, с большим вкусом… Назавтра я нанес ему визит и в его маленьком саду, среди мебели его дома, среди его картин и изысканных книг я увидел человека гениального. Отдав мне визит, он пригласил меня пообедать и имел любезность пригласить также м-м Палези, ее брата и ее мужа. После обеда Цезарино развлекал общество за клавесином. По поводу портретного сходства, шевалье показал нам портреты в миниатюре, поразительной красоты.
Незадолго до ухода Тереза сказала мне серьезно, что подумала обо мне.
Я сказала Редегонде, — сказала она, — что заеду за ней, что оставлю ее ужинать и что потом привезу ее обратно. Приходи также ужинать, скажи, чтобы твоя коляска подождала у дверей, и сам отвезешь ее обратно домой. Ты останешься с ней наедине только несколько минут, но это уже кое-что. Держу пари, что ты найдешь ее отзывчивой.
— Завтра ты все узнаешь. Я, несомненно, буду на твоем ужине.
Я пришел туда в девять часов. Тереза встретила меня как неожиданного друга, я сказал Редегонде, что рад ее здесь увидеть, и она с живостью отвечала, что не ожидала этого удовольствия. За ужином никто не проявил аппетита, одна Редегонда ела с удовольствием и смеялась над всеми историйками, что я ей рассказывал. После ужина Тереза спросила у Редегонды, не желает ли она, чтобы послали за портшезом, или предпочитает, чтобы я отвез ее; она ответила, что если я хочу оказать ей такую любезность, портшез не нужен. Этот ответ сказал мне все. Пожелали доброй ночи, расцеловались, я подал ей руку, которую она продела под свою, мы спустились, ее брат отдернул занавеску; Редегонда садится, я сажусь вслед за ней, и когда я хочу сесть, я нахожу, что место занято, и слышу одновременно взрыв смеха, и Редегонда мне говорит:
— Это мама.
Я должен был бы проявить любезность, но не нашел в себе силы. Редегонда уселась на свою мать. Я спросил холодно у нее, почему она не поднялась, чтобы ужинать с нами. Подъехав к своим дверям, эта мать примадонны сказала, что я могу подняться, но должен вести себя разумно. При той антипатии, которую внушала мне эта мать, я надавал бы ей оплеух, и мужчины в ее доме имели бы повод для убийства.
В той ярости, в которой я находился, я подумал пойти к ла Кортичелли, час был поздний, и я никогда у нее не был, но неважно. Мне надо было успокоиться, и я был почти уверен, что найду болонку любезной, а синьору Лауру — неспособной противостоять власти денег.
Мой лакей отводит меня к ее комнате.
— Хорошо, ступайте, ждите меня в коляске.
Я стучу, снова стучу, там откликаются:
— Кто там?
Я называю себя, мне открывают дверь, я вхожу в темноте, и синьора мне говорит, что пойдет зажечь свечу, и что если бы я ее предупредил, она ждала бы меня, несмотря на холод; действительно, мне показалось, что я в леднике. Я слышу смех ла Кортичелли, нащупываю ее кровать, нахожу ее, засовываю туда руку и нащупываю слишком очевидные признаки мужского пола. Я догадываюсь, что это ее брат, и вижу его при свете свечи, которую зажгла ее мать. Я вижу ее сестру, лежащую в той же кровати, которая смеется, укрывшись до подбородка, потому что она совсем голая, как и ее брат. Несмотря на свое отношение к этим вопросам, вполне вольное, это безобразие меня отвращает.
— Почему, — говорю я м-м Лауре, — вы не кладете свою дочь с собой?
— Чего мне опасаться? Они брат и сестра.
— Это нехорошо.
Постреленок убирается и идет в постель к матери, и ла Кортичелли мне говорит на своем болонском жаргоне, который меня смешит, что это все ни хорошо, ни плохо, потому что она любит своего брата только как брата, и что он ее любит как сестру. Она заключает, говоря мне, что если я хочу, чтобы она спала одна, мне надо оплатить ей кровать, которую она сама привезет из Болоньи.
Разговаривая и жестикулируя, она показывает мне, сама того не замечая, добрую треть своей наготы, и я не вижу ничего, что стоило бы увидеть, несмотря на это, мне было явлено свыше влюбиться в ее кожу, потому что это все, что у нее было. Если бы она была одна, я бы так и поступил, но ее мать и ее брат были тут, и я опасался сцен, которые могли мне испортить настроение. Я дал ей десять цехинов, чтобы она купила себе кровать, и ушел.
Я вернулся в мою гостиницу, проклиная всех мерзких матерей примадонн-девственниц.
Я провел все утро следующего дня в Галерее Медичи с г-ном Манн, где отметил пять или шесть чудесных произведений искусства, на полотнах, в скульптуре и выгравированных на камне. Прежде чем пойти обедать с аббатом Гамой, куда я был приглашен, я пошел рассказать Терезе о двух приключениях, которые имел ночью, и мы посмеялись. Она сказала, что настоятельно нуждаясь в женщине, мне надо было взять ла Кортичелли, которая наверняка не заставила бы меня страдать.
Аббат Гама, разговаривая за столом все время о политике, спрашивал, не хочу ли я взяться за поручение Португальского двора на конгрессе, который должен состояться, как полагает вся Европа, в городе Аугсбург. Он меня заверил, что отчитавшись аккуратно в поручении, которое он хочет мне поручить, я могу быть уверен, что, будучи затем в Лиссабоне, получу при дворе все, чего мог бы пожелать. Я ему ответил, что готов предпринять все, на что он сочтет меня способным, что ему стоит только мне написать, и я хотел бы, чтобы у него всегда был мой адрес. В этот момент я ощутил в себе большое желание стать министром.
Вечером в опере я поговорил с начальником балета, с танцовщиком, который должен был стать компаньоном моей протеже, и с евреем, который дал мне слово, что она будет танцевать па-де-де через три-четыре дня и все дни остающегося карнавала. Кортичелли сказала мне, что у нее есть теперь кровать, и что она приглашает меня поужинать с ней. Я пообещал ей прийти Будучи уверена, что я все оплачу, ее мать заказала у трактирщика ужин, достаточно хороший, на четыре персоны, и графины лучшего флорентийского вина, кроме того крепленого вина, которое называют алеатико , которое я нашел превосходным, но мать, сын и дочь, которые не были привычны так крепко пить, опьянели. Мать и сын без церемоний отправились спать, и маленькая плутовка — тоже, или притворилась спящей. Я не осмеливался ложиться, было очень холодно, в комнате не было огня и в ее постели было только одно одеяло, если бы я разделся, я бы простудился. Она отдалась мне и хотела меня уверить, что я у нее первый любовник, и я притворился, что поверил. Я ушел, проведя с ней два часа, пообещав провести с ней следующую ночь, при условии, что она отопит комнату с помощью углей, и что она купит одеяло, и оставил ей пятьдесят цехинов.
На следующий день меня весьма заинтересовало письмо из Гренобля. Валенглар мне писал, что Роман поехала в Париж со своей тетей, поверив, что если они туда не поедут, все, что говорил гороскоп, не сможет осуществиться.
Они бы не поехали, если бы мне не пришел каприз выдать им экстравагантный гороскоп, потому что, даже если астрология — наука, я в ней ничего не понимаю. Тысячу событий мы находим в истории, которые никогда бы не случились, если бы их не предсказали. Мы сами — авторы нашей так называемой судьбы, и все заранее предсказанные факты стоиков — не более чем химера; рассуждения, доказывающие силу судьбы, кажутся убедительными только на словах. Цицерон ошибался. Некто, которого он пригласил на обед, который обещал ему там быть и обманул, написал ему, что, не пойдя туда, он был убежден предсказанием, что он там не будет убежден, что он не будет и обманул, написал ему, еде факты стоиков — наука, уществиться. отопит комнату с помощью вала. мой . Цицерон ему ответил: Veni ergo crus, et veni etiamsi ventnrus non sis [25] . Я должен теперь, когда чувствую себя полностью зависимым от моего здравого смысла, дать это объяснение моему читателю, вопреки аксиоме: Fala viam inveniunt [26] . Если фаталисты должны считать, по своей системе, неизбежной а-приори цепь последующих событий, то для человека совсем ничего не остается от моральной свободы, и в этом случае он не может быть ни достойным, ни недостойным. Я не могу согласиться признать себя машиной.
Направляясь в театр, чтобы увидеть, как ла Кортичелли репетирует свой па-де-де, я увидел ее в прекрасной шубе. Когда остальные танцовщицы меня увидели, они стали разглядывать меня с презрением, но моя фаворитка, гордая своим отличием, подошла со мной поговорить и щелкнуть других по носу.