– Ну-к, и чевой-т вы (Хм-м) и-веселитесь? – и продолжал ходить и раскачивать пуговицей, пока я не сказал ему:
– Дмитрий Иванович, у вас на пиджаке пуговица висит!
Он посмотрел вниз, пуговицу оторвал и продолжал расхаживать. «Спасибо» мне он не сказал, но я не обиделся – мы уже знали, что он почти всегда живет в собственном мире. И находится там один, так что и здороваться ему – не с кем.
Второй случай произошел зимой в 1965 году. Дело было так.
В силу времени года и низких температур мы одевали в зимние комплекты – темные пиджаки, свитера. И учителя – тоже.
А Дмитрий Иванович вообще приходил в школу только в черном или темно-сером костюме.
И вот прозвенел звонок, урок был – математика, мы стоим каждый у своей парты, и ждем прихода учителя. Открывается дверь и заходит Дмитрий Иванович.
И на нем модный светлокоричневый пиджак «в искру», а на носу – темные солнцезащитные очки.
А за окном – декабрь месяц!
Естественно, при виде такого зрелища мы «пали в лежку» от хохота.
А Дмитрий Иванович нам и говорит:
– Ну-к, и чегой-т вы и-хохочете? Мишка мои очки куда-то спрятал, его и-в садик увели, и я и-не смог и-найти (Хм-м).
У Дмитрия Ивановича, не смотря на возраст, был сынишка лет пяти от роду по имени Миша.
Вот таким был Дмитрий Иванович. И так проходило обучение нас математике.
Хочется еще отметить учителей физики и истории. Причем, если «физика» мы любили, то «историчку» однозначно и не любили, и боялись.
Учительница истории Нина Ивановна Архангельская была женой 1-го секретаря райкома партии и имела в школе кличку «Орангутанга» (именно «Орангутанга», а не «Орангутанг» – потому что была женщиной). Кличку эту она получила заслуженно, за свою внешность. У нее было лицо со скошенной вперед к низу поверхностью, маленькие голубые глазки сидели глубоко, а сверху над ними нависали массивные надбровные дуги.
И она была идейно и политически выдержанной донельзя, то есть – ортодоксальнее любого ортодокса.
Вот пример. Осень 1964 года, на октябрьском пленуме ЦК КПСС снят с должности и отправлен на пенсию Никита Сергеевич Хрущев. Главой партии и государства на долгие семнадцать лет становится Леонид Ильич Брежнев. На уроке истории я, отвечая у доски по теме «ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза» рассказываю, как Хрущев развенчал культ личности Сталина, как выступил с докладом ХХ съезду партии «О культе личности Сталина», как, тем не менее, не до конца были вскрыты перегибы во времена руководства страной Иосифом Виссарионовичем, и связано это с тем, что Никита Сергеевич сам был в то время…
И тут «Орангутанга» перебивает меня и гневно говорит:
– Ты чего, Монасюк, развенчиваешь один культ, и тут же возводишь другой! Хрущева осудили на пленуме, в частности – за волюнтаризм! Садись, тройка!
Я всегда был отличником по истории, и вот, в 11 классе, я рисковал получить за год по истории «четыре». Если и страдал кто субъективизмом и волюнтаризмом – так это наша «историчка», и если кто-то попадал к ней в немилость… Это был конец!
Потому что если Дмитрий Иванович Любавин был невнимателен и добр к нам, то Нина Ивановна Архангельская была обостренно внимательной и исключительно злопамятной. Мы ее называли между собой просто-напросто «злой».
Садясь на место, за парту, где я сидел в одиночестве единственный в классе (особая привилегия, положенная мне как старосте класса и авторитетному для других ученику), я думал: «Вот и накрылась серебряная медаль! Даже если бы я планировал ее получить,…»
«Орангутангу» мы не любили. Она была не только недоброй, она была столь категоричной, что отвечать учебный материал на ее уроках была очень сложно – обязательно придерется к чему-нибудь! Так что мы ее, как я уже говорил, не любили.
А вот наш «физик» Александр Петрович Брович был и добрым, и требовательным, и справедливым к нам. Аккуратно одетый, всегда гладко выбритый и аккуратно подстриженный, он пользовался у нас и авторитетом, и уважением.
Видите ли, он видел в нас уже взрослых людей. И он никогда не ябедничал.
В сентябре, пока было еще тепло, на «большой перемене» мы бегали курить в парк на танцплощадку.
Ее еще не закрывали на зиму, мы проходили через нее на прикрытую козырьком возвышенность эстрады и там стояли. Одни курили, другие просто стояли и болтали.
И вот один раз, когда мы вот так «перекуривали», мимо площадки проходил Александр Петрович, увидел нас и, укоризненно покачав головой, пошел дальше. Мы, конечно, тут же бросили окурки, затоптали их и пошли на урок, ожидая последствий. А их не было! «Физик» не только никому ничего не сказал, он и нам никогда ничем не дал понять, что помнит об этом случае!
Сейчас я думаю, что он любил нас. Мы ведь и на уроках физики в 11 классе не могли, чтобы как-то не выпендриться.
Припоминается такой случай.
В те времена столовых в школах не было. Был буфет, в нем можно было купить стакан сладкого чая или компота и сдобу.
Да и не было нужды в школьных столовых! Тогда был жесткий порядок проведения занятий – проводить ни в коем случае не больше шести уроков в день! И все мы были дома уже к двум часам и обедали дома. И денег с собой у нас, естественно никаких не было – ну, какие-то копейки, которые могли заваляться в карманах.
Но… Но однажды часов в одиннадцать мы все дружно захотели перекусить. И вот, собрав копейки, на большой перемене мы командировали в «дежурку» (дежурный магазин на площади напротив памятника Ленину) группу, которая должна была купить и принести в класс буханку черного хлеба.
Звонок прозвенел, мы только-только расселись в кабинете физике за столами (в кабинетах химии и физики стояли не парты, а учебные столы – ну, вроде тех, что сейчас в нынешних школах), и в кабинет ввалилась наша делегация с раскрасневшими лицами.
Александр Петрович разрешил опоздавшим сесть на места, не обратив внимания, что под полой пиджака у одного из них что-то было.
За последним столом всегда сидели Заславский и Петров. И Заславский прошептал в никуда – вперед, классу:
– На скольких делить?
Ему кто-то ответил:
– На всех, на сорок одного!
Ножей у нас не было, но у кого-то нашлась в портфеле катушка с черными суровыми нитками. Ее передали Заславскому, он сделал из нее прочную режущую струну и принялся аккуратно резать ниткой булку хлеба, разделяя ее на равные 41 части.
Класс ждал. Урок шел свои чередом, стояла тишина, но никто не слушал объяснения Александра Петровича. Все ждали хлеба. За которым, безусловно, должно было последовать и зрелище…
Вскоре кусочки споро передавались из рук в руки от заднего стола вперед, по классу. И скоро все 41 человек, прикрывая ладошками рот, медленно и по возможности незаметно жевали хлеб. Он умопомрачительно пах, был свежим и вкусным.
Александр Петрович, повернувшись от доски, на которой он писал, не мог не увидеть, что все ученики сидят, прикрывая рот, и что-то жуют.
– Вы чего жуете? – спросил он.
– Хлеб! – хором ответили мы.
Наш «физик», улыбаясь посмотрел на нас – внешне вполне взрослых молодых людей, но на самом деле – еще детей.
– Ну, дожевывайте – сказал он, сел за свой стол, поставил подбородок на ладони упертых в столешницу локтей рук и стал смотреть на нас, улыбаясь и думая о чем-то своем.
Наверное, он вспоминал себя в нашем возрасте, и поэтому улыбка его была немножко печальной. Ведь мы были так молоды, а он, он уже не мог стать таким, как мы. Молодым, озорным и глупым.
А мы быстро доели хлеб, и урок пошел своим чередом.
Такими вот были наши учителя. И вот теперь я думаю, что отношения учителей и нас, учеников в те далекие времена были другими. Они были лучше, чем сейчас!
Да, к нам относились строго, нас целенаправленно воспитывали, но к нам относились у в а ж и т е л ь н о.
Да ведь и мы относились к учителям также. А как же иначе? Я вот попытался вспомнить – и не припомнил ни одного случая, что бы кто-то назвал нас дебилом, идиотом или даже просто дураком. Да даже слово «глупый» старались не употреблять – в самом крайнем случае кому-то могли сказать, что «до тебя доходит с трудом». Могли назвать невнимательным, несобранным. Но по-настоящему грубые и оскорбительного значения слова в лексиконе наших учителей отсутствовали. Я подчеркиваю – н а ш и х учителей. В нашей школе. А о других школах я не говорю. Может быть, где-то факты грубости и были.
И как я уже говорил – мы относились к учителям тоже с уважением. То есть и дисциплина, и уважительность были двухсторонними, взаимными.
Никак по другому я их охарактеризовать не могу. Если рассматривать в общем.
Ну, а «финты» мы, ученики, конечно, выкидывали. Мы ведь были, как уже я говорил, лишь физически, внешне взрослыми. А ум-то у нас был пока еще скорее детский, чем взрослый…
Глава 3-я. Наши родители
Конечно, хотя в 1965 году мы были уже как бы взрослые, на самом деле мы оставались всего лишь детьми. Детьми своих родителей.
А родители наши были очень различными.
Начну с родителей Валерки Миуты. Так как он был самым близким моим другом.
Фамилия у него такая странная потому, что когда он родился, его родители жили в Корее. Я вот до сих пор ломаю голову – какое отношение имеет место жительства к фамилии – ведь Валерка русский. И я неоднократно задавал ему этот вопрос. А он говорил мне в ответ, что все дело не в том, кто родители, а в делопроизводителе войсковой части, офицером которой был его отец, Василий Иванович. Его фамилия – Миут, а когда родился Валерка – кореец-делопроизводитель записал новорожденного на свой лад – Миута.
Буквально через несколько дней часть быстро погрузили на грузовики и горными дорогами сначала до КВЖД (железная дорога на Дальнем Востоке), а потом этой железной дорогой вывезли в Союз. И уже здесь Василий Иванович и Мария Константиновна обнаружили, что у них, Миутов (то есть имеющих каждый фамилию Миут) сын – не Миут, а Миута.
Ну, и не стали ничего переделывать. Кстати, кличка у Валерки как раз Миут – сокращение от Миуты.
Так вот, отец у Валерки был экономистом по образованию и в тот описываемый мною далекий 1965 год был директором Пищепрома – перерабатывающего предприятия, на котором изготавливались лимонад, мороженое и – плодово-ягодные вина.
Мы, например, всегда во время наших вечеринок пили только местные вина. Особенно любили крепленое вино «Черноплодная рябина». Оно было густым, терпким, и стоило всего 1 рубль 20 копеек за бутылку.
Ну, а руководил Пищепромом как раз Василий Иванович – Валеркин отец.
Его мама, Мария Константиновна, была сначала секретарем райкома партии по идеологии, потом – редактором районной газеты «Боговещенская правда».
Интересное у них было правило в семье. Мария Константиновна вставала всегда в шесть часов утра.
Она готовила на весь день: завтрак, обед, ужин. И затем шла к 9 часам на работу и приезжала с работы часов в 9—10 вечера.
И вот если ей говорили, что она слишком поздно приходит с работы, что ее сутками никто не видит, она отвечала:
– Я вам еду приготовила на день? Вот и останьте от меня!
В принципе, так работали все руководители в то время.
Родители еще одного моего приятеля, Чернявского Вовки, тоже были из интеллигентов.
Отец его был начальников районного военного комиссариата (военкомом), а мама – учительница. И вот мама Вовки была народным учителем СССР. Она одна в районе имела такое звание. Как учительницу я ее не знал – она работала в начальной школе.
А вот отец Вовки был фронтовиком, причем не просто фронтовиком, а боевым командиром, и имел орден «Александра Невского». Ну, кроме других орденов – Красной Звезды, «Отечественной войны». Орден был красивым, и когда мы приходили к Вовке то, если не было дома его родителей, мы обязательно просили его показать нам орден. Вовка доставал из шкафа парадную форму отца, и мы любовались и осторожно трогали ордена.
И Вовку, и Валерку, родители чрезмерно не опекали. Правда, Валерка учился на тройки, Вовка – получше. Ну, а я – учился хорошо, почти на одни пятерки. Хотя, конечно, мог схватить и тройку, а то и – «пару», как мы называли двойки.
Что касается меня… Ну, лучше бы меня опекали.
Мои родители были, как я уже упоминал, тоже интеллигентами. Мама – учительница, а папа – народным судьей районного народного суда.
В то время в каждом районе были все по-одному: один прокурор, один адвокат, один судья. Ну, и все они были кто – членами бюро райкома КПСС, кто – членом райисполкома.
Как, кстати, и военком Чернявский и редактор газеты Миут.
Так что во время посевной компании, а также во время уборки урожая наши родители разъезжались в командировки по Боговещенскому району. Каждому члену бюро райкома партии и члену райисполкома определялось одно какое-то хозяйство, и наши родители несли ответственность наравне с председателем колхоза или директором совхоза за проведение весенней и осенней сельхозкомпании.
Такое вот было время. Ну, а мы, ребятишки, росли на воле, и нас без особой нужды не контролировали.
Итак, мой отец судил, а мама – учила в школе ребятишек. Правда, наш класс она никогда не учила.
Ну, а что касается внутрисемейных отношений… Мои родители очень любили друг друга. Любили нежно, трепетно, были внимательны друг к другу. И учитывая их загруженность работой, на меня уже особого внимания не обращали.
Я не чувствовал тепла по отношению к себе в семье.
Вот я помню лишь два факта, который относится к описываемому времени. Я имею в виду факты, касающиеся меня.
Где-то в сентябре 1965 года мама решила меня поднакачать физической силой, и выписала мне книжку по самбо.
Излишне говорить, что самбо невозможно изучать самостоятельно. Нужен либо тренер, либо, на худой конец, спортсмен-самбист.
Ни того, ни другого рядом со мной не было. И книжку забрал себе Валерка Миут, который был разносторонне развитым спортсменом и по крайней мере, мог прочитать ее.
Второй факт – вскоре после книжки мама выписала мне боксерские перчатки. Но одни перчатки ничего не давали – нужно две пары, тогда можно пытаться как-то изучать бокс.
В итоге и перчатки оказались ненужными.
Такие неожиданные и какие-то неуклюжие порывы любви только укрепили меня во мнении – не нужно таким людям, как мои родители, которые т а к любят друг друга, иметь детей. Им просто ни до кого нет дела. Они слишком заняты друг другом.
Нет, отдыхать каждое лето на Юг мы ездили. У нас были родственники в городе Феодосии в Крыму, прямо на берегу моря, и мы были, в принципе, желанными гостями. Но…
Но эти поездки в первую очередь были нужны им, а не мне.
Весь год они копили деньги, и когда ехали летом на юг, на обратном пути останавливались в Москве, где у отца был родной брат. Там они покупали все для себя – зимние и осенние пальто, различную обувь.
Тогда в московских магазинах можно было купить все.
А что касается меня… И в 10, и в 11 классе я ходил с протертыми на ягодицах брюками, которые сам же тщательно и штопал.
А на мои просьбы мне говорили, что вот в Москве купим, позже – летом!
Но купленный в Москве костюм я протирал через полгода, и уже весной вновь ходил с подштопанной попой.
Вообще-то тогда никто не шиковал. И на мои штаны мои одноклассники внимания не обращали, но…
Но почему первые в школе войлочные ботинки появились именно у Вовки Чернявского? А одна из первых «москвичек» (зимнее полупальто с двумя парами наружных карманов – горизонтального разреза с клапанами внизу, и нагрудными косыми, чтобы ходить, держа в карманах на груди руки) появилась у Миуты? А мне купили «москвичку» одному из последних в классе?
Такие вот детальки заставляли меня обижаться на родителей…
Нет, физически меня не наказывали, что называется – не били. Помню, классе в восьмом моя мама однажды вдруг решила меня выпороть ремнем. Я не помню, за что именно, но обращающая внимание лишь изредка на сына, она как-то не заметила, что у меня пробиваются усики, и ростом я с нее саму…
Я не сопротивлялся, упал на живот на диван и закрыв лицо руками, хохотал. А она стегала меня, приговаривая:
– Вот тебе, вот тебе, вот тебе!!!
Но в какой-то момент вдруг заметила, что я не плачу, а хохочу. И, бросив ремень, села на диван рядом и заплакала сама. И больше меня уже никогда не «лупили».
Невнимание проявлялось и в том, что моих родителей не интересовало, куда я пойду учиться после школы, чем хочу заняться… Нет, как-то вяло отец предложил мне помочь с поступлением в институт в Свердловске, но я не вдохновился. А мамино предложение пойти в ее стопам в пединститут я отверг горячо и с негодованием.
– Сами найдем, куда идти учиться! – сказал я. – Не маленькие!
Примерно так же было у других ребят.
Правда, однажды родители вмешались все сразу – Чернявские, Миуты, Монасюки… И еще несколько родительских пар. Это случилось, когда мы перед Новым годом объявили о намерении поступать после школы в Новосибирский университет на геолого-минераловедческий факультет.
Но об этом – чуть позже.
Ну, а чтобы завершить рассказ о родителях, скажу в заключение, что после того, как Рукавишникова подсела ко мне в парке на скамейку, я спросил вечером отца, знает ли он Рукавишниковых из «Заготзерна».
Отец ответил, что да, они с Петром Петровичем вместе бывают на заседаниях исполкома. И маму, Людмилу Олеговну, знает – она главный бухгалтер Боговещенского элеватора.
– Хорошие люди, – сказал коротко мой папа. – Добрые, умные, чувствуются – в семье у них лад. А ты что, с дочкой их учишься?