Дневники и записные книжки (1909) - Лев Толстой 13 стр.

2) Вся наша жизнь, все интересы нашей жизни в предметах, находящихся известное время в известных состояниях. Сами же предметы различны по занимаемым ими в пространстве местам, а пространство бесконечно, и потому все предметы равны, т. е. ничто по отношению к бесконечности пространства, a/?. То же и с временными состояниями предметов, они все ничто по отношению бесконечности времени. Так что то, что понимаем как бесконечность и называем бесконечностью, есть ничто иное, как только признак иллюзорности, недействительности всего вещественного и личного в нашей жизни.

(Обе важны, особенно первая.) :

Лежу в постели, нездоровится. Прекрасные воспоминания Черткова. Саша проводила Гусева в Туле.

Утром получена телеграмма, что статья о Г[усеве] будет напечатана.. Потом телегр[амма] от Matin о Гусеве же. Читал Канта, думаю всё о движении и веществе, пространстве и времени. Ездил верхом в Ясенки. Здор[овье] получше, иду обедать. Был милый юноша, идущий в Иерусалим, и еще раз Засосов, оч[ень], радостное впечатление.

Встал оч[ень] рано, совсем здоров. Вчера еще появилась моя статья почти полностью. Утром хорошо думал и дома и на прогулке. Немно[го] читал Канта. Получил письма скорее неприятные. От социалиста Ант[онова] и Великанова. Зато и хорошие, трогающие меня очень. Набросал ответы. Слава Богу, отменил письмо об отдаче имущества, — как бываешь слаб временами! Хорошо, что есть в молитве: радуйся, что тебя ругают. Вспомнишь — и совсем другое чувство. Ложное осуждение -да и истинное — только загоняет в ту область, где есть общение только с Богом. И как легко, как хорошо! Кажется мне, что мне открылось нечто оч[ень] важное. Сейчас запишу. Сначала неважное:

1) Раздражаешься, сердишься на себялюбие людей. А вдумайся — и их можно только жалеть: они лишены величайшего, несравненного ни с чем блага сознания в себе того, что всегда свободно, всегда радостно, всегда вне времени и стеснений вещества.

2) Испытываю нынче, 12 Ав[густа], необычайное умиленно радостное, благодарное, любовное ко всем чувство. Неужели это от того, что б[ыло] желчное состояние перед этим? И то хорошо. Всё уравновешивается, и всё благо. — Говорят, нельзя насильно любить. Правда, что бывают такие телесные состояния (желчь), когда это особенно трудно. Но и в такие времена, если поставить свою жизнь в увеличении любви, по крайней мере не даешь ходу своей недоброте и борешься. Зато какая радость, когда, как теперь, и просто хочется всех любить, и знаешь, что в этом всё дело жизни. Любовь в квадрате. Никогда не испытывал такого радостного чувства, как нынче.

3) Теперь самое важное (таким мне кажется). Я сознаю себя Всем, вместе с тем отделенным от Всего. И жизнь моя (и всех существ) есть разрушение того, что отделяет.

Тайна жизни моей, всякого человека, даже существа, в сознании отделенности в себе того, что по существу своему одно во Всем.

Для того, чтобы человек (и всякое существо) мог сознавать свою отделенность от Всего, нужно, чтобы он сознавал себя в движущемся веществе. Вещество без движения ничто, а также и движение без вещества. Вещество можно представлять себе только в бесконечном пространстве и движен[ие] только в бесконечн[ом] времени. Бесконечность того и другого показывает их иллюзорность, воображаемость. Отделенность существ есть одно из проявлений. Чего? Зачем? Не дано знать. Человек знает только то, что он Всё и вместе с тем отдельное существо. Знает, что то чувство любви, к[оторое] он сознает к себе, а потом ко Всему, есть та единая основа, к[отор]ая составляет его жизнь, отделенная от Всего.

Вчера прочел свою статью. Приехали Стах[ович] А[лексан]др и Струве. Мало интересны и тяжелы, особенно Струве. Чита[л] им напрасно «О Науке» и напрасно говори[л]. Нынче оч[ень] мало спал и слаб. На душе не дурно. Напряженно работаю над собой, чтобы жить только перед Богом. Можно. Гулял. Ничего не писал. Теперь 12-й час. Записать:

1) Неделание (по Лаотзе) уже по тому важнее делания, что делание большей частью вне, а неделание всегда в нашей власти. — Все несомненные заповеди, как заповеди: Не убий, не укради, не лги, не прелюб[о действуй], всегда отрицательные. Положительные заповеди могут относиться только к духовной, всегда свободной деятельности: Люби, желай другому, чего себе... Неделание же Лаотзе вытекает из его веры (метафиз[ической] основы, говоря скверным словом), веры в то, что Тао и в небе и в человеке, или что есть Бог сам в себе и в человеке. Учение Лаотзе в том, чтобы не делать, т. е. не делать того, чего хочет в тебе человек, а предоставить живущему в тебе Тао Богу делать через тебя то, чего Он хочет.

Сейчас 12 ч[асов], берусь за пришедшие письма.

Вчера писем не б[ыло] интересн[ых] особенно. Студент хочет служить распространению христианства... Оч[ень] слаб был. Ездил немного верхом. Вечер вел себя довольно хорошо, но отвратительно поступил с красноречивым просителем: вместо [того], чтобы пойти (а я играл в шахматы) и поговорить с ним по душе, я холодно отказал ему. Слава Богу, нынче вспомнил — и стыдно, и гадок сам себе. Помоги мне, помоги мне.

Проснулся рано, мало спал и думал.

1) Человек, поднявшийся до религиозного сознания, т. е. до признания себя существом духовным, и человек нерелигиозный говорят на разных языка [х] и не могут понимать друг друга.

2) (казавшееся оч[ень] важным.) В минуты и слабости и силы я люблю говорить: Г[оспо]ди, помоги... И думаю, что никто не слышит меня, а все-таки говорю. И мне пришло в голову: если отношение Начала всего ко мне подобно моему отношению к частям моего тела, так что я могу по своей воле сознавать ту или другую часть своего тела, почему не вообразить, что как я могу, когда захочу, внести себя, свое сознание в свою руку, ногу, палец, так и То, у чего я прошу помощи, может, если захочет, внести Себя, Свое сознание в частицу Себя, в меня, в мою заключенную в тело душу? (Всё это фантазия, но приятная.)

Если это так, то как страдание одной части моего тела вызывает сознание этой части, так точно и страдание мое, всего «я» моего существа вызывает сознание Богом моего «я». Так как же не желать страдания?

(Нет страдания.) Не выходит. Подумаю. Сейчас 11-й час. Жду почты. Оч[ень] слаб. Не могу да и не хочу работать.

Вчера вечер — скучно. Нынче, посоветовав Машеньке ехать к обедне, встал в 6 и ездил к попу. Чудное утро. Как много мы теряем, просыпая утра. Читал Новую философию. Как искуственно, ненужно. Получил письма, и опять от Великанова, и опять тяжело. За что? Письма от Гусева. Ему б[ыло] тяжело. Ездил верхом с Зосей. Грустно. Особенно гадкого ничего. Иду обедать. Ничего не писал. Даже записать нечего.

Оч[ень] скучно б[ыло] весь вечер. Так я далек от того, чем живут все окружающие меня. Приходили два рабочие, зажиточные, интелигентные, социалисты. Страшное самомнение и ограниченность. Ничего своего — нет человека, есть член партии. После разговора с ними пришел к давно напрашивавшемуся и только теперь уяснившемуся выводу. Есть два сорта людей: у одних людей мысль связана с жизнью. Хочешь не хочешь, надо делать то, чего требует мысль, и нельзя продолжать спокойно делать то, что противно мысли: мысль руководит жизнью. У других снят с махового колеса передаточный ремень, и мысль (большей частью чужая) сама по себе, и жизнь сама по себе. Двигатели же жизни таких людей: животные похоти и слава людская. — Доказывать этим людям то, что противно их похоти и славе людской, так же бесполезно, как надевать ремень только на малое колесо с зубьями. Колесо вертится, и они радуются и даже гордятся, что колесо их быстрее вертится, чем колесо работающее.

Нынче спал лучше. Но проснулся слабым и умиленно добрым.

И как-то (Зачеркнуто: весело радостно,

И так всё хочется плакать.

В объятья вечности

Так бы и кинулся.

Особенно радостно умиленное чувство. Ночью видел во сне...и блуд, и беседу с Лаотзе, и так ясно было отношение человека к неделанию, скорее — к Неделающему. Делает человек только по своей слабости в этой жизни. Только не делая, он сливается с Тао, неделающим Началом. Не делает, а живет с Тао. Ночью было вполне ясно и радостно.

Думал о славе людской. Есть в этой потребности доброго мнения о тебе любви к тебе людей что-то непреодолимое и законное. И сейчас мне пришло в голову то, ч[то] насколько ложно, преступно желание похвалы, любви людей при жизни, настолько хорошо, добро, законно желание продолжения своей жизни в душах других людей после своей смерти. В этом желании нет ничего потакающего личности, нет ничего исключительного; а есть одно желание участия в общей, всемирной, духовной жизни, участия в деле божием, бескорыстное, безличное. Кажется, ч[то] это верно.

(В подлиннике ошибочно: 18 Авг. См. прим. 569).

(В подлиннике ошибочно: 18 Авг. См. прим. 569).

Ничего не писал вчера. Даже письма не мог писать — так чувствовал себя слабым, но, слава Богу, не злым. Приехали Ив[ан] Ив[анович] и Мар[ья] Ал[ександровна]. Ездил верхом с Зосей. Оч[ень] приятно лесами. После обеда прогоняли пришедш[их], а оказались милые ребята. В письмах ничего особенного. Вечером Голд[енвейзор] играл оч[ень] хорошо. Нынче спал не мало, а всё слаб. Ходил гулять, хорошо молился, Тем хороша молитва, когда она состоит из глубоких религиозн[ых] истин, что, смотря по расположению, воспринимаешь их с новых сторон. Так б[ыло] нынче. Дома бывший офицер из Варшавы с проэктом общества христиан. Я старался изо всех сил не оскорбить, не огорчить его, а — и то, и другое. На душе б[ыло] очень радостно, мягко, любовно. Благодарен за всё. Занимался — теперь 11 часов — Таосизмом. Читал и кое-что записал. Ночью с необычайной ясность[ю] видел Тениш[ева] и музыкантшу и ее мать и разговоры с ними. Думал:

1) Только то, что духовно в нашей жизни, действительно есть. Так новое сознание духовной истины есть совершившийся факт, несмотря на то, что сознание это не получило еще или вовсе не получит (вследствие смерти н[а]п[ример) своего осуществления. Духовное вне пространства и времени, и потому сознание, если оно истинно духовное, искреннее, то оно уже в одном сознании (намерении) совершилось.

2) Думал о том, как мы мало принимаем количество людей, когда говорим о влиянии и распространении того или другого направления мысли. Направление революционное, социалистическое захватывает в России, скажем, ну 100, ну 200, ну 300 тысяч человек. В России при 150,000,000, если вычесть детей от 0,30 и, скажем, больных, идиотов 0,05, будет все-таки около 100 милионов, и 300,000 будет составлять только 1/300 или около того всего населения. Т. е. что надо в 300 раз больше, чтобы изменилось свободно устройство общества. Так это по арифметике, но в действительности совсем не то. Есть огромная масса, составляющая едва ли не 0,999, то есть 100,000,000— 150,000 = 99,850,00, а то и все 149,850,000, кот[орые] избирают положение 81аЬи[з] ио, т. е. того, какое есть, к[отор]ое не принужда[ет] изменять, хлопотать, не нарушает привычного. И это-то большинство, 0,999, только тогда перейдет на сторону революционеров, когда мень[ше] беспокойства будет при новом, чем при старом устройстве. Приближает к этому три влияния: одно — сознание всё большей и большей тревожности, беспокойства существующего устройства и [второе -] всё большая и большая ясность, спокойствие нового устройства, и третье, главное, всё большая и большая ясность нравственно религиозной неправильности прежнего и правильности нового устройства.

Третье главное. Для усиления же этого третьего влияния есть два средства: уяснение невыгод старого и выгод нового и самое могущественное средство — воспитание.

Вот и всё, пойду в дом читать письма и завтракать.

Вчера ездил с Сашей верхом. Всё слаб. Вечером отделал все письма. С[о]н[я] сказала неприятное, я упрекнул мягко, она промолчала. Да, надо уметь. То же б[ыло] с Копыловым, призываомым на суд за дубы. — Я сказал, она сделала. Сегодня рано встал, мало спал. Ничего не работал. Читал Менция и полученные письма. Приехал Димочка, письмо от Ч[ерткова], и был Заболоцкий, оч[ень] возбужденный, но милый. Написал письмо Ч[ерткову]. Приехали Дубенские. Она ужасающе глупа. Объявила мне, что ее мальчик сын ненавидит меня и любит царя. Иду завтрак[ать] и ко всем гостям.

Испытал на прогулке особенно радостное, веселое чувство любви ко всем, ко всему и подумал, от всей души подумал и пожалел тех людей, к[оторые] лишают себя этого, к[отор]ые думают устраивать себе увеселения внешними средствами.

Бездна народа. Девочка, из к[отор]ой делают предмет. Весь вечер б[ыл] оч[ень] тяжел, и нынче при воспоминании о вечере ощущение стыда разумеется, за себя, за то, что дурно, не правдиво, поддаваясь воздействию, внушению держал себя. Постараюсь вперед быть правдивее. Сегодня спал мало, встал рано. На прогулке почувствовал новое и радостное, умиленное состояние любви, особенной любви ко всем, желание передать им свое душевное состояние, свое радостное, свободное отношение к Богу, и сострадание, уважительное, любовное к ним, и уверенность в том, что можно, можно помочь им. Пришел домой, поговорил с Мар[ьей] Ал[ександровной], и сейчас уже не то на душе. Да, надо как можно больше молчать. А если говорить, то только тогда, когда чувствуешь, что говорит в тебе Он. Думал:

Вся тайна нашей жизни, сущность нашей жизни в переходе сознания себя, как отделенного существа, к сознанию себя Всем, не раздельным, единым, свободным, всемогущим существом — Богом. Жизнь есть кажущееся нам постепенное освобождение в себе божеского сознания. Жизнь есть только, только это. Те, кто держится старого, установившегося понятия Бога, могут говорить, что Бог дал людям благо познавать Его в себе. Но это предположение произвольно. Есть и верно только одно: то, что жизнь человеческая есть освобождение в себе (невещественного, неподвижного, внепространственного, вневременного начала) от отделенности и неизбежных условий отделенности. Условия эти: вещество в пространстве и движение во времени.

Допишу после. Сейчас 12. Принесли почту.

Вчера ничего не делал, кроме коротких ответов на письма. Ездил в Овсянникове. Буланже еще нет. Разговор с Тенишевым об Ед[ином] Налоге. Спокойно, кротко на душе. Вечером с Мих[аилом] Сергеевичем] приятно. Всё слаб.

Сегодня проснулся всё слабый и не бодрый умом. Ходил навстречу лошадям и дорогой думал только одно и практически оч[ень] важное, именно то, что я, должно быть, всем надоел своими не перестающими писаниями всё об одном и том же (по крайней мере так это должно казаться большой публике), вроде Croft Hiller'а, и что надо молчать и жить; а если писать, и то если оч[ень] захочется, то только художественное, к к[отор]ому меня часто тянет. И, разумеется, не для успеха, а для того, чтобы более широкой аудитории сказать то, что имею сказать, и сказать не навязывая, а вызывая свою работу. Помоги Бог.

Еще было то, что встретил мальчика из Тулы с рисунками — хочет быть живописцем и просил протекции, а я, увидав, что рисунки его плохи, холодно обошелся с ним. Хоть то хорошо, что не прошло даром, а совестно, больно стало.

Записал всё о том же так:

Я всё, и я ничто. Я всё, когда я сознаю себя духовным, нераздельным со всем существом и проявляю это сознание любовью к тому всему, какое я сознаю, т. е. ко всему тому, что я признаю живущим; и я ничто, когда я сознаю себя телесным, отделенным от всего существом, проявляющим это сознание любовью только к своему телесному, отделенному от всего «я». Ничто, п[отому] ч[то] тогда я — n/?.

Нет достаточной ясности мысли, чтобы продолжать. Теперь 12-й час.

Вчера ответил неважные письма. Ездил с М[ихаилом] С[ергеевичем] и с Сашей в Телятинки. Дама с проэктом о воспитании. Во время обеда приехали Боткины — скучно. Говорил с Голд[енвейзером] и Микол[аевым] о Ед[ином] Нал[оге]. Сегодня проснулся рано. Оч[ень], оч[ень] слаб. Начал читать Photer о Китае. Хорошие, добрые письма, к[отор]ых не стою. Ничего не хочется писать. И слава Богу. Записал пустое:

Было пшеничное зерно, оно лежало тысячи лет в египетских гробницах, и оно ничего не знало про себя. Для него самого — для зерна — было всё равно, что его не было. Ученые раскапывали гробницы, и найдя в них зерца пшеничные, чтобы испытать их, взяли несколько и покрыли землей и стали поливать водой. И вот зерно, к[отор]ое было, но ничего не знало про себя, вдруг узнало про себя, что оно есть, и есть в одно и то же,время и зерно, и росток.

Не могу продолжать, оч[ень] слаб.

Может быть, и выйдет. Иду к рабоче[му] и завтракать.

Рабочий милый, но просил денег. Ездил верхом. Оч[ень] слаб б[ыл] до вечера. Вечером лучше. Сегодня встал свежее. Душан принес письмо Польке. Немного поправил. Гулял хорошо. На душе хорошо, но слаб, и мысль не работает. E sempre bene [Всё хорошо.]. Как бы хорошо не писать. Думал о зерне дальше, но писать не могу. С пользой и наслаждением читал Круги Чтеy[ия). Как для того, чтобы зерно получило жизнь, нужно закрыть его землей, так и для того, чтобы душа жила, нужно, чтобы она б[ыла] закрыта телом. Теперь 12-й час. Ничего не делаю и не буду делать. Слабость, слабость, слабость. Стал замечать за собой поступки и мысли, вызываемые славой людской. Прежде не замечал их.

Вечером Андр[ей] с женой, Голд[енвейзер] милый, Николаев. Хороший с ними разговор. Ночь спал мало, но мысль начала работать. Гулял по заказу, чудное утро. Как облачко с неопределенными очертаниями с одной стороны, месяц высоко в ярко голубом, над зеленым морем леса, небе. Оч[ень] хорошо. Думал много и хорошо, но не хочу записывать. Одно записал ночью:

1) Что ни представляй себе в пространстве и во времени, всё a/?, т. е. ничто. Так что есть, действительно есть только то, что вне пространства и времени — мое духовное сознание — единое с сознанием всех людей, единое нераздельное, познаваемое мною в вневременном и внепространственном моменте настоящего.