– Я говорила тебе, дочь, что он тебе – не пара, – профессорским тоном заметила мама, когда я позвонила ей и сказала самым будничным тоном, на который меня только хватило, что мы расстались. – Ты сама виновата, надо было его еще давно выгнать.
– Что ж, ты была права. Хочешь – переезжайте обратно, – сказала я, но мать только усмехнулась.
– Хочешь – приходи чай пить. Я тут пироги затеяла. А уж в этот хлев я ни ногой. Это, доченька, я уже прошла. Да и папаше твоему тут лучше. Тут за пивом идти дальше.
– И что, он меньше пьет? – удивилась я.
– А что ты думаешь? Возраст не тот уже. Да ему и много-то и не надо, рюмку хлопнул – и свободен. Но ты мне лучше скажи, за каким лядом мы тебе там сдались-то? Нет, ты только подумай – ты молодая, красивая…
– Прям, – фыркнула я.
– Дура ты, в твои годы любая баба – красотка. Чего в тебе не так? Руки – две, ноги тоже. Грудь на месте, зубы, чай, тоже не выбиты. Любимый цвет, любимый размер!
– Мам! – покраснела я. – Меня это теперь не волнует.
– То-то и плохо, – огорчилась мать. – Высосал он тебя, подлец. Ну что тебе в нем, за что ты его так любишь? Что, думаешь, других мужиков нет на свете? Полно! Будут и у тебя еще такие, что ого-го!
– Нет, мам, никого мне не надо. Я ничего этого не хочу. Нет уж, ни за какие коврижки, – замотала головой я.
В принципе, мама говорила дело – я чувствовала себя не просто несчастной, я была именно высосана, я была пуста. Как дом, когда я вернулась от свекрови. В мамином старом гардеробном шкафу, там, где лежали вещи Сергея, остались только пустые полки, какие-то бумажки, обертки от носков, вешалки. Сергей забрал телевизор, который привез с собой после нашей свадьбы. Все было перевернуто – видно, что собирались второпях. Больше всего меня разозлило, что, забирая из кухни кофеварку, Сергей рассыпал кофе по полу и так и бросил, даже не убрал. В тот день я шла по своей квартире, как по полю недавних военных действий. И видела, как несколько часов назад он и Катерина ходили по моему дому, высматривали все хоть как-то интересное для их будущей счастливой жизни, перетаскивали кресло на первый этаж. А Кузька, наверное, лаял, когда они шумно проходили мимо.
– Смени замки, – посоветовала свекровь, когда я позвонила ей, не зная просто, кому еще могла бы позвонить. Маме? Нет, слушать, как я виновата сама, было сложновато. Подруг, ха-ха, теперь у меня нет. И просидев целый час на полу в коридоре, в жалких попытках собрать мысли обратно в единое целое, я почему-то решила, что это хорошая идея – позвонить свекрови. Теперь, собственно, она была мне никем, все – она теперь Катеринина свекровь. Забавно.
– Замки? – удивилась я.
– Да. Выкинь все ваши фотографии, а лучше сожги. А еще лучше – отдай мне. Выброси все его вещи. Смени замки и купи новый телевизор. Я бы сказала еще: сделай ремонт, но в твоем случае, в твоем доме это бессмысленно.
– Но…
– Никаких но. У тебя есть деньги? Давай-ка я тебе одолжу, – решила за меня свекровь. Тьфу ты, бывшая свекровь. Уж почему она начала обращаться со мной по-человечески – понятия не имею. А факт остается фактом, не знаю, как бы я без нее обошлась тогда, полтора года назад. Она забрала меня на две недели на дачу, запретив Сергею даже звонить. Мы с бабулей Сергея, уже совсем худой старушечкой, похожей на одуванчик из-за прозрачно-белых седых тонких волос, шапкой лежащих вокруг лица, сидели на террасе, пили прошлогодний компот из вишен, смотрели на холм и лес, темнеющий вдали, и разговаривали медленно, не спеша, о всякой ерунде. О книгах, о политике, в которой я вообще ничего не понимала, о кулинарных рецептах, от которых не толстеют, и о том, почему вообще толстеют. О чем угодно, только старательно избегая темы Сергея в частности и мужчин вообще. Никакой любви, кроме любви к родине. Когда по выходным приезжала Елена Станиславовна, она привозила с собой шум, ощущение городской суеты, а еще литровые пакеты красного вина и каких-нибудь экзотических сыров.
– А чего? Живем один раз. Кто нас будет баловать, если не мы сами? – размахивала руками она и предлагала бабуле отведать кусочек «Франции».
– Этот твой тухлый сыр – гадость, – смешно морщилась бабуля.
– Ничего вы не понимаете в колбасных обрезках, – только смеялась в ответ свекровь.
Эти две недели… Мы были как небольшой, очень закрытый частный женский клуб, в котором мужчин не существовало как явления. Безоблачное небо, солнце, зеленая трава, и никакого дождя, никогда. Круглый год хорошая погода. Мир без мужчин – это мне нравилось. И я была рада стать членом этого клуба. И потом, когда вернулась, действительно сменила замки и даже переставила мебель – оборудовала себе кабинет в маленькой комнате, а в большой сделала спальню и с наслаждением стала курить в постели – никогда прежде никто бы мне этого не разрешил. В одиночестве определенно нашлось и много других плюсов. Никто не храпел, не смотрел бесконечные новости и передачи об автомобилях, типа «Карданного вала». Не надо было готовить завтрак, если не хотелось есть. Не имело значения, сколько именно грязных вещей набито в баке для грязного белья. Никто больше не мог сказать мне:
«Ну что ты за свинья. Я не для того женился, чтобы…»
– Да пошли вы все! – сказала я и через полгода даже почувствовала себя если не счастливой, то удовлетворенной, что ли. Я приоделась. Оказалось, что моей зарплаты более чем хватает, чтобы комфортно существовать… в одиночку. Почему, интересно, Сергей обходился мне так дорого? Что вообще за бизнес у него, если из него не получается вынуть даже деньги на хлеб? Или это просто я такая дурища, что не спрашивала? Интересно, а как у Катерины? Неужели она тоже станет оплачивать его трусы и пропитание? Катерина не из таких. Хотя… что я вообще знаю о Катерине? Оказывается, что ничего. Я думала о ней часто, чаще, чем о Сергее. Измена мужа – штука противная, конечно, но я потеряла сразу все. И не знала, если честно, кого мне не хватает больше. Без какой руки легче обойтись, без правой или без левой, особенно если вам отрубили обе? Но в остальном я наслаждалась жизнью. На работе познакомилась поближе с Танечкой, нашей главнокомандующей бумажных войск, старшим администратором, потому что ее в свое время, как выяснилось, тоже бросил муж. Ушел к любовнице, а потом еще отсудил полквартиры.
– Тебе еще повезло! – заверила меня она. – Что у тебя квартира только твоя.
– Тринадцатая, – гордо кивнула я. – Счастливая.
– Поедешь на концерт? – как-то спросила Танечка после работы.
– На концерт? – удивилась я. Как-то так получилось, что и к двадцати пяти годам я была ужасно дикой и непродвинутой. Никто меня никуда не продвигал, кроме магазина и таза с замоченными грязными носками, так что я и была не продвинутой. Концерты, впрочем, как и кинотеатры, магазины, распродажи, тихие московские кафешки, в которых так уютно посидеть, поболтать, – я ничего этого не знала. И знакомство со всем этим миром принесло мне немало удовольствия. Я ходила на премьеры в театры, я присоединилась к сообществу любителей игры в мафию и раза два в месяц была мирным гражданином или, если повезет, мафиозой. Оказалось, что я прекрасно умею врать. Еще я начиталась Толкиена (и почему я его никогда раньше не знала?) и один раз даже ездила под Питер, где по заросшим болотистым лесам носились одетые в костюмы эльфов и хоббитов люди. Но для этого я все-таки чувствовала себя уже слишком взрослой. Какие-то вещи были уже безнадежно упущены, я плохо изображала гоблина, и мне не понравилось спать в палатке. А в остальном передо мной лежал весь мир.
За исключением одного: когда кто-то пытался улыбнуться мне или каким-либо еще дебильным образом дать понять, что я «очень даже ничего» и у меня есть все шансы упасть в чьи-нибудь гостеприимные объятия. Тут я сразу же спасалась бегством. Или если уж так случалось (а такое пару раз все-таки случилось), что на вечеринке или на концерте, или, на худой конец, на день рождения у кого-то я перебирала лишнего и все-таки падала в чьи-то гостеприимные объятия, то уж на следующий день, крайний срок – через неделю-другую, я пугалась и рвала – рвала отношения, рвала и стирала номера телефонов, переставала отвечать на звонки. Особенно если кто-то мне нравился. Это пугало больше всего. Второй раз пережить большое и светлое чувство настоящей любви я уже не хотела. И не могла.
– Так и будешь куковать? – едко интересовалась мама.
– А что?
– А то, что надо уже и о будущем думать!
– Но я как раз думаю о будущем, мама. Я о мужчинах не думаю, а о будущем думаю, – заверяла я. Но мама, хоть и проворчала всю жизнь, что ей с нами одна сплошная мука, что ей даже выдохнуть (или вдохнуть) нет времени, теперь считала свою жизнь, как и свой брак, делом вполне удачным.
– Вот хоть на свекровь свою посмотри, – аргументировала мамуля. – Бедная женщина, всю жизнь одна!
– Она – бедная? – расхохоталась я. Вот уж не видела я в жизни более веселого, уверенного в себе, счастливого, полного жизни человека, чем моя свекровь! Если честно, я хотела быть похожей на нее. Я даже стала тоже говорить: «Кто же нас побалует, если не мы сами».
За исключением одного: когда кто-то пытался улыбнуться мне или каким-либо еще дебильным образом дать понять, что я «очень даже ничего» и у меня есть все шансы упасть в чьи-нибудь гостеприимные объятия. Тут я сразу же спасалась бегством. Или если уж так случалось (а такое пару раз все-таки случилось), что на вечеринке или на концерте, или, на худой конец, на день рождения у кого-то я перебирала лишнего и все-таки падала в чьи-то гостеприимные объятия, то уж на следующий день, крайний срок – через неделю-другую, я пугалась и рвала – рвала отношения, рвала и стирала номера телефонов, переставала отвечать на звонки. Особенно если кто-то мне нравился. Это пугало больше всего. Второй раз пережить большое и светлое чувство настоящей любви я уже не хотела. И не могла.
– Так и будешь куковать? – едко интересовалась мама.
– А что?
– А то, что надо уже и о будущем думать!
– Но я как раз думаю о будущем, мама. Я о мужчинах не думаю, а о будущем думаю, – заверяла я. Но мама, хоть и проворчала всю жизнь, что ей с нами одна сплошная мука, что ей даже выдохнуть (или вдохнуть) нет времени, теперь считала свою жизнь, как и свой брак, делом вполне удачным.
– Вот хоть на свекровь свою посмотри, – аргументировала мамуля. – Бедная женщина, всю жизнь одна!
– Она – бедная? – расхохоталась я. Вот уж не видела я в жизни более веселого, уверенного в себе, счастливого, полного жизни человека, чем моя свекровь! Если честно, я хотела быть похожей на нее. Я даже стала тоже говорить: «Кто же нас побалует, если не мы сами».
– А что это за жизнь? Столько денег – и никто с ней не хочет жить! Нет, уж лучше по-простому, как у нас с папой. Не в деньгах счастье, – искренне пожала плечами мама.
– А в чем? – любопытствовала я. Оставшись одной и имея достаточно досуга, я огляделась вокруг себя и поняла, что нет ни одной семейной пары, о ком бы я могла сказать, что вот оно – счастье. Все ругались, всем чего-то не хватало, у женщин были темные круги под глазами и тяжелые пакеты в руках. Мужчины вели себя как дети, некоторые приползали домой на карачках, некоторые били спьяну своих половинок – такая вот любовь. Может быть, это происходило только в нашем доме или, скажем, в нашем квартале, где все живут, объединенные одной мечтой, – чтобы их дома снесли к чертовой матери? Но если под словом «счастье» мама имела в виду именно это – спасибо, увольте. Я лучше буду как-то сама по себе.
Ох уж мне это пресловутое счастье! Я пыталась его увидеть. Хотя бы у Катерины. Да, она увела у меня мужа – и что дальше? Счастлива она? Я не могла этого понять, хотя очень хотела. Мне просто было необходимо это знать. И я стала наблюдать. Нет, не то чтобы наблюдать, чтобы там как-то специально, но… если случалась такая возможность, я старалась внимательно присмотреться к тому, как моя бывшая подруга живет с моим бывшим мужем.
Сергей все так же продолжал ставить свою «Субару» в дырку между пунктом приема стеклотары и старыми тополями – она как раз туда влезала. Я часто видела, как он уезжает и приезжает. Как выходит из машины, деловито смотрит на нее, щелкает брелоком сигнализации и идет в наш подъезд. Аркашка, сосед, сидя у меня в гостях за бутылочкой красной «Изабеллы», сказал:
– Он у тебя просто лентяй.
– В смысле?
– Ему стало лень подниматься по лестнице на пятый этаж. А лифтов-то нет у нас. Вот он на первый этаж-то и переехал.
– То есть, если бы у нас были лифты, это бы спасло крепкую советскую семью? – ехидно уточнила я, отойдя от окна.
– Не знаю, как семью, а ему бы не помешали ежедневные физические упражнения, – хихикнул Аркашка, пополняя бокалы.
– Да, ты тоже заметил, что он потолстел? – обрадовалась я и снова подошла к окну.
– Что ты там высматриваешь? – нахмурился Аркашка.
– Ничего, – пожала я плечами и снова присела на табуретку.
– Бросала бы ты это дело.
– Какое дело? – я сделала вид, что не понимаю, о чем он.
– А такое, что надо тебе уже выкинуть их обоих из головы, – с грустью сказал он. – И перестать уже смотреть в это окно. Чего ты хочешь увидеть?
– Да я давно уже выбросила всех из головы. Пусть живут как хотят, я их не трогаю.
– И ты. И ты тоже живи уже как хочешь, – добавил Аркашка. – Ладно, пойду. А то там Кузька мой обоссытся. Совсем он старый стал.
– Фу, Аркадий. Какие выражения.
– Да какие еще могут быть выражения, если уж он лужу напрудит в доме, – пожал он плечами и ушел. С ним мы в последнее время частенько сиживали то у меня, то у него дома. У нас было много общего, мы оба были одиноки и оба частенько не знали, куда деться вечером, вместе со всей этой свободой.
– Ладно, звони, – я закрыла за ним дверь и, сдержав желание еще раз посмотреть, как там, стоит «Субару» во дворе или нет, прикурила новую сигарету. Да уж, Сергея и Катерины в моей жизни слишком много. По большому счету, то, что мы живем в одном доме, просто ужасно. Но самым тяжелым для меня было, когда мы встречались перед подъездом. Одно дело из окна посмотреть, из-за занавески, и другое дело – столкнуться лицом к лицу. Обычно мы пробегали мимо, старательно отводя глаза так, чтобы даже на доли секунды не соприкоснуться взглядом. Первые месяцы после каждой подобной встречи я рыдала и искуривала целую пачку сигарет. Потом все как-то сгладилось, но все же оставалось весьма болезненным.
Иногда мы все-таки встречались взглядами, не сумев вовремя посмотреть в другую сторону. Как-то раз, не зная, как себя повести, я зачем-то сказала Катерине «привет». Я, выходя из дома, открыла дверь подъезда, а она налетела на меня. Мы уставились друг на друга, раскрыв рты, и я, сама не знаю, зачем, сказала:
– Привет.
– Ага, – быстро, нервно кивнула она и, не произнеся больше ни звука, вбежала в подъезд. Не оборачиваясь и с каменным лицом. Я побледнела и тут же пожалела, что это дурацкое слово вырвалось. С тех пор я больше не ошибалась и никогда не здоровалась с ней, как и она со мной. Мы старались делать вид, что это все – галлюцинация и ложь и что на самом деле мы живем на разных планетах, но только не в одном подъезде. Или что мы с ней – совершенно незнакомые люди, абсолютно чужие, что мы даже имени друг друга не знаем. И никогда прежде не встречались.
Но при этом что-то неуловимо, но неразрывно связывало нас. Что-то непреодолимое заставляло меня смотреть на то, как они ходят, разговаривают, пытаться заглянуть в их окна на первом этаже, подслушать их случайный разговор, посмотреть на выражение их лиц, когда они вместе идут из магазина. Кстати, я убедилась, что Катерина взяла моего мужа в оборот и заставила-таки ездить за продуктами на машине. Почти каждые выходные они отбывали и потом прибывали с кучей пакетов, которые разгружали, стоя перед подъездом. Катерина держала дверь, а Сергей таскал сумки. В нашу с ним семейную эру я все таскала сама.
– Зачем ты себя терзаешь? – возмущенно корил меня Аркаша, видя, как я жадно высматриваю их, сидя на лавочке у стеклотары.
– Не знаю. Нет, честно, я не знаю, о чем ты. Ерунда, мне просто любопытно, – отмахивалась я. Но на самом деле я знала, что происходит. Дело в том, что все это Катеринино счастье, ее любовь, ее семья, ее благополучие и даже ее поездки с Сергеем за покупками – все это построено на моем несчастье. И мне важно, жизненно необходимо знать, что она на моем несчастье своего счастья не построила. Что она проиграла. Может быть, что он ей тоже изменил, или что она с ним ругается страшно, или что он ее бьет. Что угодно. И, видимо, Катерина это чувствовала.
Когда она меня видела и ей не удавалось вовремя сделать вид, что она смотрит в другую сторону, у нее появлялась какая-то смутная тревога в глазах, как будто она что-то хотела мне сказать и в то же время никак не могла, хоть режься. А иногда выражение лица было другим – злым, колючим и даже немного вызывающим. Как будто она хотела показать: «И что? Что вы от меня хотите?! Я делаю что хочу, и вы не смеете меня судить». Такое бывало чаще. Она вообще очень изменилась за это время, стала более дерганой, резкой, взвинченной. Сильно осунулась, у нее похудело лицо. Ходила она тяжело, медленно и все время выглядела усталой. Когда я убедилась в этом, сначала даже обрадовалась. Так обрадовалась, что даже удивилась – получалось, что я просто ненавижу ее лютой ненавистью. А потом, когда выяснилось, почему она выглядит такой усталой, я вдруг поняла, что теперь совершенно не понимаю, как жить дальше. Катерина была беременна.
Глава вторая, в которой я начинаю понимать, что мне нужно от этой жизни
Случалось ли вам мечтать о дальних странах? О неизведанных мирах и о другой жизни, в которой все было бы не так, все было бы иначе? Где солнце светило бы ярче или, наоборот, не так бы жарило, а люди бы улыбались и не обзывали вас последними словами, если вы долго ищете мелочь, чтобы расплатиться на кассе. Или чтобы зимой было лето, а летом зима? В общем, все, что угодно, чтобы выбраться из того болота, в котором вы застряли в силу вашего рождения, восселения в тринадцатой квартире и всей последующей не слишком-то удачной жизни. Конечно, я все понимаю, перемещение тела во времени и пространстве не решает проблему. И мама, в ответ на мои дикие вопли и просьбы забрать меня к себе из этого проклятого дома, тоже говорила именно это.