Хотелось плакать, сесть где-нибудь в сторонке и попросту поплакать. Но позволить себе этого я не могла. Степняки не любят выражения сильных чувств, а уж слабости тем более.
Я снова покосилась на своего переводчика. В ответ Карим осторожно заглянул мне в лицо (он делал это уже не в первый раз):
– Настя, ты словно спросить что-то хочешь?
Я хотела, я очень хотела у него спросить! До смерти хотелось поднести к нему, связанному, горячий утюг и поинтересоваться: «На кого работаешь, гад?!» Но утюга под рукой, ни горячего, ни холодного, не находилось, а без него, боюсь, Карим не стал бы отвечать, потому пришлось просто пожать плечами:
– Долго мы еще тащиться будем?
Конечно, Карим не понял, ему еще и переводчик с моего на древнерусский нужен.
– Долго еще ехать?
– Устала? Неудивительно, женщина столько времени в седле… Я говорил, что тебе верблюд нужен, на нем можно сидеть удобней. Монгольские знатные женщины ездят на верблюдах, медленно, но много легче. В Сарайджуке сменим тебе лошадь на верблюда…
Что?! Это он меня считает слабой? Да мне просто надоел этот однообразный пейзаж за окном! То есть вокруг, потому как никаких окон не имелось.
– Никаких верблюдов, мы поедем на лошадях, и так ползем еле-еле.
Это было правдой, мы двигались с караванной скоростью, ориентируясь на верблюдов, которые, как известно, особо не спешат, некуда.
– Когда там этот твой «джук»?
– Сарайджук завтра. Там отдохнешь.
Если бы он просто сказал «отдохнем», я бы не взбрыкнула, но Карим выделил меня, словно именно из-за меня придется отдыхать всему каравану. Конечно, я взвилась:
– Я не буду отдыхать, не требуется.
Взгляд Карима стал жестким:
– Ты не одна, люди должны отдохнуть, к тому же там придется продать лошадей и взять верблюдов.
– Как это, почему?
– Вятич почему-то требовал, чтобы мы шли через Самарканд, потому от Сарайджука после Сагыза мы пойдем очень тяжелым путем через пустыню, где колодцы редки и воды мало…
Чтоб мне это о чем-нибудь говорило! Но на всякий случай я важно кивнула, словно соглашаясь с мнением советника. Подозреваю, что если бы и не согласилась, мало кто послушал.
– …а потом на Гургенджи…
– Ургенч?
– Да, только ты странно называешь, и на Самарканд.
Вот это уже лучше. Я по части Великого шелкового пути туристкой ездила, что такое Ургенч и Самарканд знала, потому еще более важно согласилась:
– Мараканд…
Выглядело это так, словно я своей волей вообще разрешала встать из пепла Самарканду. Но Карим чуть усмехнулся:
– Так его зовут греки, а сами жители…
– …Согдианой! – я продолжала демонстрировать осведомленность в вопросах географии, а заодно и истории.
– Да, Согдианой его тоже называли, но раньше, а сейчас именно так и зовут: Самаркандом. Правда, после Чингисхана там мало что осталось, разве что базар шумит снова.
– А остальное?! Гур-Э… – я чуть ни ляпнула «Гур-Эмир», но вовремя вспомнила, что это будет лет через сто пятьдесят.
– Что остальное? – словно не заметил моей оговорки Карим.
– Ну-у… там же много что было. Мне один купец рассказывал, что там много что было построено…
– Какой купец, там все разрушено почти тридцать лет назад?
– А… а он от старших слышал, от тех, кто раньше ходил, до монголов…
Глаза Карима смеялись, почему-то мне показалось, что он сейчас скажет: «Трепло ты, Настя!» Стало не по себе, ну почему Вятич не объяснил, что именно рассказал Кариму? А то ведь может оказаться, что он «из наших», из попаданцев, а я как дура тут перед ним выделываюсь.
Эта мысль так заняла меня, что следующие четверть часа я пристально вглядывалась в лицо Карима, пытаясь понять, «наш» он или нет. Не поняла, пришлось задавать наводящие вопросы:
– Карим, а ты много где побывал?
– Много.
– А где?
– В Каракоруме был, в Багдаде, в Китае, в Риме…
– А в… Стокгольме был?
– Где?
– Ну, в Швеции?
– Нет.
Я спешно прикидывала, о каких еще городах можно спросить, которых пока еще нет на карте, но появятся в моей нормальной жизни.
– А в Стамбуле?
– Я не знаю, где такой город.
– Константинополь…
– Был, только ты его странно называешь.
Спросить открытым текстом про Нью-Йорк, что ли? Спросила про Лондон.
– Нет, не знаю, где такой…
Выяснить ничего не удалось, к тому же Карима позвал погонщик, стал о чем-то говорить, показывая вперед. Сомнения остались, я совершенно не верила своему переводчику. Неужели Вятич действительно мог отправить меня вот так за три девять земель с чужим мужиком, зная, что тот свой, и ничего при этом мне самой не сказав? Это жестоко.
Появилась надежда, что я не одинока, это заметно облегчило жизнь, теперь мне уже было не так тошно. Жизнь, кажется, начинала налаживаться. Не все так плохо под этим небом… А Вятич за такую конспирацию еще ответит!
– Вон Сарайджук, – показал вперед Карим.
На горизонте виднелись какие-то не то строения, не то снова ряды кибиток, поставленных на землю. То, что впереди по крайней мере караван-сарай, определить можно и с закрытыми глазами. Ветер дул с востока, принося запахи жилья. Теперь тянуло уже не степными травами, которые приелись за несколько дней, а дымком с примесью жареного мяса, запахом какой-то еды, скотины, человеческого жилья…
Я понимала, что это не будут многоэтажки или вообще дома, но просто отдохнуть на нормальной постели, а не на земле с тонкой подстилкой, увидеть крышу над головой, пусть и с дырой посередине, все равно приятно.
Проводник, едущий впереди, закричал, чтобы мы прибавили шаг, потому что на горизонте облака, может пойти дождь, а до караван-сарая еще далеко…
Погонщики тут же подогнали двух верблюдов, лошади подтянулись. И вдруг… если бы я шла, то встала, как вкопанная, но моя кобыла продолжала движение, потому остановки не произошло. Просто я осознала, что… поняла крик проводника без перевода. Могла бы и не понять, никто бы не заметил, так бывало уже не раз, просто лошадь и без понуканий делала то, что остальные. Но я поняла! И понимала крики остальных монголов. Я понимала монгольский!
В голове метнулись тысячи мыслей, нет, тысяча и одна, и эта одна последняя была самой умной – пока никому не подавать вида. Почему такое пришло в голову, и сама не знала, но мгновенно осознала, что это правильное решение. Сказать об этом никогда не поздно, а сначала лучше послушать…
Однако не подавать вида, что понимаешь разговоры вокруг, не так-то легко. Вот когда я оценила степную привычку не выражать эмоций ни взглядом, ни жестом. За внешней бесстрастностью можно спрятать любые мысли и подозрения. А они появились тут же.
Один из погонщиков, неунывающий Даритай, видно, отвечая кому-то на очередной укор из-за его небольшого роста и щуплости, рассмеялся:
– Э-э… большой не всегда лучший. Маленький жаворонок песни поет, а большой ворон только каркает…
Это было тем смешней, что пристававший к нему кипчак действительно был крупногабаритный, с противным резким голосом. Вокруг засмеялись, глаза обидчика начали наливаться краснотой, но боясь, как бы Даритай не сказал еще чего, на что он не сможет достойно ответить, кипчак поспешил сделать вид, что ему срочно нужно обиходить свою лошадь. Хитрый Даритай быстро отвлек остальных какими-то байками, ни к чему наживать себе врага в столь небольшой компании…
Решив проверить, правильно ли все поняла, я спросила у Карима, о чем шла речь. Тот пересказал, но неточно, совсем неточно. Почему? Мало того, сказал и внимательно вгляделся мне в лицо, словно подозревая, что я его разоблачу. Мне тоже пришлось немедленно заняться подпругой, чтобы не выдать своего понимания… После этого долго не давала покоя мысль, почему Карим переводит неточно. Неужели ему нельзя верить? Это плохо, очень плохо, потому что от переводчика я завишу полностью.
А вот и не полностью, я не могла говорить, но монголов понимала! Настроение откровенно поднялось, даже отбитый зад уже не так беспокоил.
Географическим кретинизмом я никогда не страдала, но карту в подробностях, тем более не Московской области, а Казахстана, не помнила. Мое любопытство заставило в свое время (то есть в нормальной московской жизни) объездить добрую половину мира, терпеть не могла валяться на пляже, особенно когда в жизни столько интересного! Именно это толкало меня по городам и весям, а часто без оных, то на джипах, то на лошадях, то на верблюдах… Сплавляться на байдарках не получилось, но по Великому шелковому пути, вернее, его части, я ездила и в Каракоруме в Монголии побывала.
Но сейчас, пытаясь определить, где же мы находимся, совершенно потерялась. Никогда не бывала в городе под названием Сарайджук. Сарай-Бату – это недалеко от Астрахани на Ахтубе, а «джук» где?
Все оказалось гениально просто, «джук» это вроде «чика», то есть Сарайчик, Сарай, только маленький. И верно, городок, вернее, очередная ставка из больших и маленьких юрт была похожа на свою старшую сестру. Здесь тоже уже начали строить дворцы и сажать сады, но пока мало. И караван-сараи тоже были просто юртами, но за неимением целую неделю хоть какой-то крыши над головой я рада и такой. Теперь точно знала, что скажу, когда вернусь (если вернусь): «Ребята, все познается в сравнении».
Все оказалось гениально просто, «джук» это вроде «чика», то есть Сарайчик, Сарай, только маленький. И верно, городок, вернее, очередная ставка из больших и маленьких юрт была похожа на свою старшую сестру. Здесь тоже уже начали строить дворцы и сажать сады, но пока мало. И караван-сараи тоже были просто юртами, но за неимением целую неделю хоть какой-то крыши над головой я рада и такой. Теперь точно знала, что скажу, когда вернусь (если вернусь): «Ребята, все познается в сравнении».
Ответ на вопрос, что за река, меня вполне удовлетворил.
– Жайык.
– Яик?
– Да, Жайык.
Яик – это Урал, это я помню, в нем Чапай утонул. Значит, Сарайджук на Урале, а что дальше? Сколько ни пыталась себе представить карту местности, ничего не получалось. Дальше, по моим представлениям, до самой Сибири степи. Хотя до какой Сибири, вон же она, за рекой… или нет? Вернусь домой, обязательно изучу карту России и окрестностей.
Встал вопрос, куда это домой? В Новгороде никаких карт нет, значит, в Москву? Нет, об этом лучше вообще не думать…
Пришлось размышлять о предстоящем пути. Но и здесь нашлась проблема, ничего путного, кроме самой цели путешествия, я обдумать не могла.
Это Вятич и князь Александр Ярославич считали, что я еду спасать Батыя, да и сам хан тоже. Пусть думают, так лучше. Знай Вятич о моих настоящих мыслях, он ни за что не отпустил бы меня в Каракорум. А Батый и вовсе вздернул на березе! И неважно, что берез вокруг нет, ради такого случая не поленился бы откочевать поближе к рощице.
Дело в том, что для себя я решила, что спасать Батыя – глупость. Чего ради? Чтобы жить в мире с монголами и нас боялись рыцари?
Но если Батый начнет всерьез бодаться с Гуюком, то монголам будет совсем не до Руси и их можно хотя бы какое-то время не бояться. Этого хватит, чтобы князь Александр привел в чувство всех, кто точит зубы на Русь с запада. Вятич думает иначе, но Вятич далеко, и я буду делать то, что считаю нужным.
Батый, зная, что я уехала травить Гуюка, никого другого посылать с тем же заданием не будет, это было бы опасно, два агента могут помешать друг дружке. Ну а потом просто разведу руками, мол, его, гада, яд просто не взял. Если будет перед кем разводить руками. Я действительно очень надеялась, что Батый с Гуюком сцепятся, как два скорпиона в банке, и нам останется только наблюдать со стороны их взаимную агонию. Вот будет праздник души! Моей, во всяком случае.
Так думала я, а Батый думал несколько иначе. На его счастье, я об этом не догадывалась, иначе не поленилась бы вернуться и придушить лично.
Странная уруска действительно отправилась в Каракорум. Ну и женщина! Хан не забыл встречу с ней в урусутском лесу и потом ее же гибель у городских стен Сырни, а также испытанный там монголами ужас. Не могла простая смертная снова оказаться живой! Шаманка тогда говорила, что она Чужая. Посоветоваться бы с шаманкой, но той нет среди живых, а объяснять про урусутку кому-то другому – значило открывать свою тайну.
Бату нашел выход – он отправил своего человека, но не к Сохрахтани-беги, как сказал урусутке, а к Огуль-Гаймиш с просьбой, чтобы ее шаманы посмотрели женщину, но не убивали, все равно бесполезно, а только поняли, что же ей действительно нужно. У жены Великого хана Гуюка Огуль-Гаймиш много шаманов, она дружит с такими.
Казалось бы, нелепо – он отправил предупреждение и просьбу жене своего врага. Но Бату знал, что Огуль-Гаймиш куда умней, чем о ней думают, и она не хочет войны между двоюродными братьями. Столкновения с Гуюком не желал и сам Бату, оно означало бы сильное ослабление обоих, что очень опасно. Как ни ненавидел наглого, заносчивого Гуюка Бату, хан предпочел бы просто жить отдельно от Каракорума, признавая Гуюка на расстоянии, безо всякого почитания и клятв.
Огуль-Гаймиш достаточно умна, чтобы понять это. Если она сможет остановить своего мужа, чтобы все осталось, как есть сейчас, то в империи будет мир, но если не поймет или не сможет и Гуюк будет требовать подчинения, тогда война. Другого выхода нет.
Уруска решила, что сможет убить Великого хана? Кто ее допустит к Гуюку? Разве что она умеет убивать на расстоянии, но тогда зачем ехать в Каракорум, сделала бы это из Сарая. Что-то здесь было непонятно, потому Бату не стал полагаться на уруску, да и на Огуль-Гаймиш тоже. В путь отправились еще двое. Эти ничего не ведали ни об уруске, ни о письме к хатун, зато знали, у кого в Китае, ближе к Каракоруму, нужно взять неприметный порошок, который никому не рекомендуется пробовать… Если Огуль-Гаймиш его не поймет или ничего не сможет, порошок пригодится.
А уруска? Она будет для отвода глаз, если понадобится.
Ничего этого я, конечно, не знала. Если бы узнала, я б ему показала «отвод глаз»! Тавро на заднице показалось бы мелочью, недостойной внимания.
Ну и где здесь затюканные и укутанные в чего они там носили-то? – паранджу, кажется, женщины? Уже вторая, которую я видела перед собой, была просто хозяйкой дома, а заодно и мужа. Этот самый муж, габариты которого откровенно уступали габаритам супруги (ну почему у крупных женщин так часто бывают мелкие мужья?), мотался позади своей благоверной и только кивал, во всем с ней соглашаясь. Вот тебе и восточное неравноправие! Древние бабы держали своих древних мужиков в руках не хуже современных мне, если, конечно, мужики это позволяли. Наверное, так было во все времена. Какой-нибудь звериного вида солдафон, возвращаясь домой после похода с руками по локоть и ногами по колено в крови, послушно мыл эти руки и вытирал ноги, потому что жена ругается, когда он оставляет кровавые следы на полу, мол, отмывай потом.
Монгольские девицы так вообще словно парни, скачут во весь опор, оружием владеют не хуже меня, из лука бьют даже лучше, спуску не дадут ни одному мужику. Считалось, что после свадьбы молодая женщина, переодевшись, становится почти рабыней супруга, то есть вся работа наваливается на нее, а муж только знай себе попивает кумыс.
Но я уже заметила, что, во-первых, женщин много, и юрты ставит не одна, а куча жен. Как тут не вспомнить Гюльчатай из «Белого солнца пустыни»? Одна женщина еду варит, одна детей воспитывает… а у нас все одна, что в тринадцатом веке, что в двадцать первом! И все чаще вообще без мужа.
Во-вторых, мужики все же помогали, а делали все рабы.
В юртах четкое деление на общую и хозяйкину половину. Прямо напротив входа лежбище главы семьи, непременно так, чтобы физиономией на юг, то есть ко входу. Над его головой всегда засаленная кукла из войлока, которую перед каждым обедом тоже «кормят», но никогда не стирают. У него в ногах большой короб вроде сундука с ценным барахлом. Слева гостевая зона, а вот справа за занавеской нечто вроде кухни – хозяйкина. Прямо по центру очаг, чтобы дым вытягивало вверх через дыру в потолке.
Так вот, в гостевой зоне можно толочься сколько угодно любому, кого вообще пустили в юрту, а на хозяйкину за занавеску только по приглашению, и то не всем. Если занавеска откинута, значит, хозяйка в духе и не против видеть гостей, а если нет, никому в голову не придет сунуть нос и поинтересоваться:
– А ты чего тут сидишь одна, скучаешь, пойдем к нам!
Можно не просто схлопотать по шее, а остаться без головы.
В юртах страшная вонь от дыма, горелого мяса, старого жира, пота, годами немытых тел, кожи, шкур и еще много чего. Шкуры, покрывающие остов юрты, и кошма на земле пропитываются этим настолько, что никакой ветер не выветрит. Не лучше и в тех юртах, которые стоят на повозках, только земля под ногами не такая холодная.
Первое время я ела с трудом, потому что мыть посуду у монголов не принято, в нее годами наливают и выкладывают еду, отчего слой жира и грязи становится просто ужасающим. Удивительно, но оказалось, что монголы не любят ни золотой, ни серебряной посуды, предпочитая деревянную. Особенно это бросалось в глаза в праздники, их закон Яса запрещает использовать металл в праздничных застольях. А когда гадали или шаманили, вообще убирали все металлическое. Вроде это связано с происшествием у какой-то горы, притянувшей все железные вещи Чингисхана и его спутников, даже копыта их лошадей, и потому чуть не погубившей Потрясателя Вселенной.
Что ж, логика в этом есть, дерево как-то теплее, но немытые годами деревянные чаши и блюда засаливаются до невозможности и аппетитному виду еды не способствуют.
Но голод не тетка, пришлось привыкнуть и к этому. Постепенно тошнота перестала мучить даже меня, а ведь первое время чуть наружу не выбегала, чтобы не облевать юрту. Да… человек может привыкнуть ко всему… ну, или почти ко всему. Отучиться мыться мне так и не удалось, а потому сложностей было много. У них закон (опять-таки Яса): нельзя мыться или стирать в проточной воде. В то же время больших корыт или тазов просто не было, от поливания на руки из небольшого кувшина толку мало, и немного погодя уже казалось, что на мне корка грязи, которая вот-вот начнет отваливаться кусками. С одной стороны, удобно: отколупал и живи дальше, с другой – я нормальный человек, и мне требовалось мытье пусть не каждый вечер перед сном, но хотя бы раз в неделю, иначе сдохну.