– Дорогой Сом Кыт, я подумал, что, может быть, буду вам полезен, подвезу вас на машине к посольству. – Белосельцев хотел искупить свой проступок сердечностью и душевностью.
– Я приеду в посольство через десять минут, – ответил Сом Кыт.
Его жена виновато улыбалась Белосельцеву, будто о чем-то умоляла. И ему показалось, что этих двух людей связывает какое-то мучительное, выдержавшее страшные испытания родство, заставлявшее женщину умолять и надеяться, что странствие, в которое отправляется муж, не принесет им несчастья.
Белосельцев загнал машину за ограду посольства, пустынного в этот утренний час. Передал ключи дежурному, пожелавшему счастливого пути. Направился на улицу, где в зеленой глянцевитой листве уже солнечно золотилась крыша пагоды, одна из немногих восстановленных после погрома.
Хрустя и урча, подкатила белая «Тойота» с помятым, наспех выправленным и подновленным крылом. Сом Кыт распахнул створки в торце. Двое солдат охраны, оставив на сиденье автоматы и вороненую трубу гранатомета, гибко выпрыгнули на землю. Маленький мускулистый шофер тут же открыл капот, сунул в горячую глубину свои крепкие ловкие руки.
– Что-нибудь не в порядке? – спросил Белосельцев, цепким взглядом осматривая поношенную машину, стертые, без протектора, шины, наспех замалеванный рубец на крыле.
Солдаты, молодые, в кофейной выглаженной униформе, улыбнулись Белосельцеву, радуясь предстоящей поездке, свободе без муштры и казармы.
Водитель, не понимая французского, угадал вопрос Белосельцева. Жестами аттестовал свой автомобиль как очень надежный и хороший экипаж и, только кивнув на замызганный, в потеках аккумулятор, сделал руками крест, давая понять, что тот никуда не годится.
– Тогда вперед! – бодро сказал Белосельцев, передавая свой баул солдатам, усаживаясь рядом с шофером.
Пномпень в золотистом солнце промелькнул за стеклами своими руинами, велосипедистами, торопливой толпой. Меконг ударил бесшумной слепящей гладью. И синее пустое шоссе номер пять зашелестело под колесами их белоснежной машины.
Колеса шелестели лишь первые полчаса. Шоссе перестало быть синим и гладким, превратилось в рваную корку ломаного асфальта. Выбоины и колдобины шли непрерывно, словно трассу долбили снарядами. Машина билась, проваливалась в дыры с жестким хряском. Удары сквозь изношенные амортизаторы отдавались в черепе. Автоматы, труба гранатомета, липкая бочка с горючим подскакивали, колотили людей. Белосельцев, боясь стиснуть челюсти, чувствуя болезненный пьяный гул в голове, оглядывался на трясущихся, страдающих солдат, ждал очередного падения в яму. И только маленький скуластый шофер крутился, как вьюн, вращал баранку, пытаясь вписать «Тойоту» в немыслимый зигзаг, словно уклонялся под бомбежкой от очередного взрыва.
Сквозь изнурительную тряску, гул в голове он старался углядеть из окна железную дорогу, которая проходила где-то поблизости параллельно шоссе. Но кругом тянулись холмы, зеленые туманные болота, сочные непролазные заросли, и дороги не было видно.
Они нагнали огромный разболтанный грузовик, ржавый, пятнистый, с поломанными бортами. В кузове тряслось заржавелое, в дырах сооружение, похожее на вытяжной шкаф. Они попытались обогнать грузовик, но медленная громада громыхала, виляла среди ямин, загораживая бортами шоссе, не реагировала на гудки. Белосельцев задыхался от гари и пыли, летевших от грузовика. Не мог понять, куда и зачем движется по мертвой дороге доживающий век грузовик, везущий мертвый, отработанный хлам, не годный даже в мартен. Грузовик был обломком исчезнувшей цивилизации, ее бессмысленным, не имевшим применения ломтем. Так в Космосе летит остывший кусок разрушенного корабля, без орбиты, без экипажа, без цели, превращенный в металлический неодушевленный болид.
Водитель бранился, сплевывал пыль, давил на сигнал, пытаясь сунуться в объезд на обочину. Но грузовик подставлял измызганный борт, сыпал на ветровое стекло сухую рыхлую пыль. Один солдат не выдержал, что-то крикнул, оскалясь. Открыл окошко, выставил автомат, дал в воздух долгую злую очередь. Грузовик остановился. «Тойота» обошла его. Солдаты кричали, грозили кулаками, а из высокой кабины с расколотым стеклом смотрело усталое немолодое лицо с повязкой на лбу и рядом – два испуганных детских.
Белосельцев смотрел на шоссе, помнившее роскошные стремительные лимузины, безмятежные веселые лица богачей и туристов, мчавшихся развлекаться в Таиланд, подивиться на каменное чудо Ангкора, не ведавших, не прозревавших будущего. С тех пор по этой дороге, прогрызая асфальт, прокатились войска, простонали колонны изгнанников, прошаркали бесчисленные подошвы беженцев. Мятущийся, сорванный катастрофой народ прошел по этой дороге, унося на ногах частицы асфальта, превратив дорогу в драную пыльную рытвину. Белосельцев двигался в желобе людской беды и несчастья, упавших на эти плодородные красноватые земли с зеленью пернатых, волнуемых ветром пальм, с голубоватой, пленительно-чудной далью, не сравнимой ни с чем в своей нежности, красоте.
– Вы знаете эту дорогу? – спросил Белосельцев Сом Кыта, который молча, стоически переносил толчки и ухабы, напоминая маленькую статуэтку с качающейся головой. – Вы путешествовали по этой дороге?
– Да, – помолчав, ответил Сом Кыт, словно за секунду молчания проделал давнишнее странствие. – Вместе с женой. Как только поженились, совершили свадебное путешествие в Ангкор. Но это было давно.
Белосельцев вспомнил измученное лицо стареющей женщины, собиравшей Сом Кыта в дорогу. Быть может, в семейном альбоме хранятся их фотографии – молодые, счастливые, перед огромным каменным храмом. С тех пор по этой дороге проскакало, прохрипело огромное страшное чудище, сжирая их светлые дни. Но об этом ни слова. Этика их недолгих отношений исключала выспрашивание.
– Хотите пить? – предложил он Сом Кыту, не желая, чтобы рвалась хрупкая паутинка их разговора. – У меня в бауле есть бутылка минеральной воды.
– Благодарю, – ответил Сом Кыт. – Лучше потерпеть.
Белосельцеву показалось, что слово «терпеть» относилось не столько к бутылке с водой, сколько к чему-то гнетущему, тягостному, обременявшему жизнь этого замкнутого в себе человека.
– Какое печальное зрелище – разрушенный Пномпень. – Белосельцев не давал угаснуть огоньку, затеплившемуся в их хрупких отношениях. – И какое удивительное зрелище – эти голубые далекие холмы.
– У природы человек учится мудрости. Звезды будут всегда, даже тогда, когда города исчезнут.
Белосельцев больше не тревожил его разговором. На первый раз этого было достаточно. Они еще были чужие, еще испытывали отчужденность. Но что-то неуловимо изменилось между ними. Они узнали друг о друге самую малость, и эта малость не разобщила, а сблизила.
Удары и броски стали жестче, машину поволокло на обочину. Водитель вылез, горестно замахал руками, и стало понятно, что спустило колесо. Все вылезли наружу, отдыхая от тряски, а водитель, огорченный, виноватый, стал раскручивать винты, готовясь ставить запаску.
За обочиной зеленела луговина, на ней одиноко, неправдоподобно круто возвышалась гора, словно торчащий из моря утес. На вершине виднелась пагода, и к ней, обвивая склоны, восходила ступенчатая тропа. Белосельцев решил воспользоваться остановкой, подняться на гору, осмотреть окрестность и, быть может, обнаружить железную дорогу.
– Любезный Сом Кыт, покуда длится остановка, я хочу подняться к молельне и оттуда полюбоваться природой.
Не дожидаясь ответа, он спустился с обочины и по едва натоптанной тропинке пошел к горе.
Тропка оказалась заросшими травой каменными плитами. Среди клочков дикой кустистой травы росли садовые лилии, белели их нежные благоухающие цветы. Тропа превращалась в тесаные, уходящие в гору ступени, которые, несколькими витками окружая утес, подымались к темной молельне, к ее толстым замшелым стенам и резной каменной кровле, под которой таилось деревянное изваяние Будды в красных и золотых облачениях. Это был скит, куда смиренные бонзы, опираясь на посохи, медленно восходили по склону, желтея своими хитонами, и там, на вершине, среди голубых волнуемых далей, возжигали благовония, предавались мистическому созерцанию вечности. Подымаясь по ступеням, Белосельцев думал об этих исчезнувших монахах, писавших друг другу трогательные стихи и послания. Скит был безлюден, словно робкая безмолвная жизнь ушла по ступеням вверх, оторвалась от вершины и улетела, как бабочка, которую ненароком спугнули.
Он устал подниматься, остановился на полпути, поднял голову, озирая окрестность, и увидел железную дорогу. Линия насыпи прямо и тонко тянулась сквозь сырые низины, зеркальца болот, туманные перелески, удалялась в голубую пустоту, терялась в мягкой дымке. Шоссе, отделенное от насыпи зарослями, шло параллельно. Казалось, в перспективе они сливаются и там, в густой лазури, среди теней и туманов, находится чудесный город, с башнями, храмами, дивными чертогами, в который ведут все дороги, в котором обитают счастливые люди, о котором, как о пристанище благодати, помышляют монахи.
Он жадно всматривался в линию дороги, которую впервые увидел на карте в Москве, в сумрачном кабинете разведки, в свете лампы под старомодным зеленым абажуром. Тонкая указка двигалась по карте, мимо городов и селений, и генерал, ставя задачу, перечислял параметры трассы, которые должен был проверить разведчик. Теперь дорога пересекала нежно-зеленую, влажную равнину, терялась в синих далеких джунглях у границы с Таиландом. Глаза, увлажненные, сквозь огромную голубую линзу воздуха, искали на дороге дымок паровоза, признак движения и жизни. Но трасса оставалась пустой. Казалось, и здесь жизнь была потревожена какой-то незримой опасностью. Спасаясь от напастей, оставила после себя тонкий след, который медленно растворялся в синеве воздуха, в туманах болот, в водяном блеске солнца.
Это была первая встреча с дорогой, с объектом его исследований. Он остро чувствовал ее сквозь воздушную пустоту. Но, озирая ее с высоты, ощущал тайные опасности, скрытые в нежной голубизне и зелени, застывшие под солнцем невидимые силы, подстерегавшие здесь его, наблюдавшие за ним, ожидающие его неверного, неосторожного шага.
Он двинулся выше, вокруг горы по каменной спирали, желая достичь вершины и оттуда, от алтаря красно-золотого Будды, еще раз взглянуть на дорогу. Рассмотреть ее мосты, переезды, те места, где она сближалась с шоссе и можно было свернуть на проселок, подъехать к насыпи.
Он одолевал последние ведущие к молельне ступени, собираясь погрузиться в тень ее тяжелой каменной кровли, под которой сидела улыбающаяся, с опущенными веками статуя. Но из темных проемов вдруг вышел солдат с автоматом, направил ствол ему в живот. Появился офицер в форме вьетнамского капитана, с пистолетом в руке, с биноклем на груди, грубо, резко крикнул ему, наводя пистолет ему в лоб.
Их появление было столь неожиданно, худые, обтянутые желтоватой кожей лица были столь враждебны, что Белосельцев испугался. Выстрел мог прозвучать немедленно. Его гибель здесь, на одинокой вершине, у подножия Будды, была возможна, завершала собой его недолгий путь, превращала его тайные предчувствия и страхи в короткую вспышку, в толчок. Бездыханный, он лежит на истертых ступенях, и его неживые глаза смотрят на голубую долину с тонкой линией железной дороги.
Офицер что-то сердито выкрикивал. Солдат наводил автомат. Но снизу, из-за каменной кручи, на спиралевидной тропе появился Сом Кыт. Произнес несколько фраз по-вьетнамски. Достал из кармана бумагу. Протянул офицеру. Тот недоверчиво, настороженно читал. Двигал бровями. Глаза его успокаивались. Он сунул пистолет в кобуру, знаком отослал солдата, и тот, опустив автомат, скрылся в молельне. Офицер строго, недоброжелательно оглядел Белосельцева. Что-то сказал Сом Кыту, повернулся и пошел в молельню, и Белосельцев заметил, что его выцветшие зеленые брюки аккуратно залатаны на худых ягодицах.
– Здесь расположен вьетнамский пост наблюдения, – сказал Сом Кыт, когда они спускались с горы. – Удобная точка. Стратегическое направление.
Белосельцев был благодарен Сом Кыту за его своевременное появление. И был раздосадован на себя за свою оплошность. Сом Кыт наблюдал за ним. Вьетнамец наблюдал за дорогой. И кто-то невидимый наблюдал за ними из солнечного размытого блеска. Здесь повсюду были глаза, неотступно следившие за его продвижением. Из волнистых голубых холмов. Из зеленых болот. Из тенистых зарослей. Даже в гранитных истертых ступенях, на которые ступала его нога, раскрывались на миг глаза, осматривали его, захлопывались каменными веками.
Машина с исправным колесом была готова. Они погрузились в нее, продолжили путь по шоссе номер пять.
От шоссейной дороги в обе стороны уходили проселки. Иные из них – заросшие, травянистые, с едва заметной колеей, и это значило, что поселений, к которым они вели, больше не существует. Другие – пыльные, красноватые, со следами тележных и автомобильных колес, и это означало, что они ведут в населенные, живые деревни. Белосельцев вглядывался в мелькавшие заросли, искал прогал, в котором откроется насыпь и он увидит переезд или мост. Но придорожные пальмы мотали своими глянцевитыми листьями, кусты, как плотный зеленый войлок, застилали дорогу.
Вдруг все это кончилось, возникла пустота с высоким небом. Равнина, изрытая длинными, бесконечными бороздами, напоминавшими противотанковые рвы. Казалось, здесь прошелся огромный, из неба опущенный плуг, взрыхлил темно-красную землю, оставил ровные, уходящие к горизонту рытвины. Пересекая их под косым углом, близко проходила насыпь. Белосельцев исподволь, сквозь пыльное стекло, осматривал ее рыжие склоны, старался углядеть на ней рельсы.
– Это каналы, – сказал Сом Кыт. – Они были вырыты по приказу Пол Пота. Сюда пригнали горожан из Пномпеня, чтобы создать здесь житницу риса. Тут работало много тысяч человек, даже старухи, даже малые дети. Рыли руками, палками. Большинство погибло. Направление каналов было выбрано неверно, и вода по ним не пошла.
Белосельцев смотрел на ровные, сужавшиеся к горизонту каналы, исчертившие красноватую землю. Их марсианский чертеж свидетельствовал об исчезнувшей цивилизации, о погибшем инопланетном народе, о заблудившемся времени, которое вовлекло в себя множество усилий и устремлений и бесследно сгубило их. И было неясно, куда исчезла эта неземная жизнь, как выглядели трудолюбивые инопланетяне, где их капища, жилища и погребения, какая болезнь и война унесла их с земли, оставив после них огромные борозды, которые из Космоса складываются в загадочный чертеж и иероглиф.
Он увидел проселок, сбегавший с обочины, проложенный по гребню канала. Проселок упирался в насыпь. В том месте, где канал касался дороги, виднелся небольшой мост. Там на проселке, недалеко от моста, толпились люди, пестрели одежды. Стояли запряженные волами телеги, взлетали и опускались мотыги.
– Дорогой Сом Кыт, – Белосельцев моментально принял решение приблизиться к мосту, – нельзя ли нам подъехать к тем людям? Хочу поговорить с ними. Пусть расскажут о каналах.
– Через полчаса у нас запланирована остановка, – мягко возразил Сом Кыт. – Посещение кооператива Претьлуонг. Там вы сможете поговорить с людьми.
– Давайте остановимся здесь. Хотя бы на пять минут. Хочу побеседовать с крестьянами, – настаивал Белосельцев.
Сом Кыт колебался, застигнутый врасплох просьбой Белосельцева. Было видно, что эта остановка, не предусмотренная планом поездки, нарушает строгий регламент. И в то же время ему было неловко отказывать, стеснять журналиста мелочными ограничениями.
– Только недолго, – сказал он. – Нас ждут в кооперативе.
Шофер, повинуясь указанию Сом Кыта, свернул с шоссе, съехал на пыльный проселок.
На растресканной, без травинки, земле, рядом с осыпью сухого, ржаво-красного канала, копошились люди. Долбили рытвины, взмахивали мотыгами. Наклонялись, подымали с земли что-то круглое, похожее на кочаны или тыквы. Белосельцев смотрел не на них, а на близкий мост. Он был полуразрушен. Насыпь, потревоженная каналом, была размыта. Опоры покосились, поперечные балки просели, образовался уступ, ломавший колею. Тут же у моста виднелись груды отесанных бревен, какие-то ручные станки и пилы. Под осевший пролет подводились деревянные опоры. Мост ремонтировался, готовился к эксплуатации.
Это была удача. Знак того, что дорогу запускали в работу. Первая добытая развединформация. Оставалось приблизиться к мосту, исследовать прочность деревянных опор, их способность выдержать пролетающую тяжесть груженных танками составов.
Он вышел из машины, ощутив теплое дуновение ветра, пропитанного сладким запахом тления. Крестьяне продолжали работать, извлекая из земли загадочные плоды. Белосельцев, стараясь придумать повод, который позволил бы ему взойти на мост, рассеянно гадал, какой агротехникой заняты молчаливые крестьяне, какой корнеплод они собирают на этих безводных, бесплодных почвах, сносят к телегам, в которых серые худые волы качали острыми рогами, отбивались хвостами от мух и кровососов.
– Что это за культура? – поинтересовался он у Сом Кыта, придумывая тут же второй вопрос, который бы позволил ему приблизиться к насыпи.
Тот не ответил. Крестьяне, опустив мотыги, смотрели, как они подходят. Белосельцев всматривался в белые, аккуратно-округлые кучи, напоминавшие бурты с кочанами. Напрягал, расширял зрачки, еще не веря, еще боясь ужаснуться и уже ужасаясь, столбенея, угадывая в округлых, костяного цвета шарах человеческие черепа, многоокие, с темными провалами носов, с оскалом хохочущих ртов. Одинаковые, словно калиброванные, устрашающие своим обилием, веселостью, неправдоподобной, не свойственной смерти свежестью белых зубов.
Мимо прошла девочка с худенькой шеей, несла в руках череп. Держала его бережно, как кувшин. Донесла до телеги, положила с костяным легким стуком на груду других. Поправила, нацелив пустые глазницы в ту же сторону, что и другие.