- Во всем надо поступать по пределу закона, - сказал лавочник строго и раздельно, но не повышая голоса, как бы зная, что он и так заставит всех слушать. - Это раз!.. - Он, держа счеты левой рукой около бока, правой отрубил в воздухе ладонью с растопыренными пальцами.
- ...Потом надо еще знать планты и по ним доказать предел нарушения. Это два!.. - продолжал он, отрубив еще раз рукой, причем смотрел не на Захара, против которого выступал, а прямо в землю перед собой, стоя с несколько расставленными ногами. - А то ты выставил, как дурак, этот свой амбарчик, его на другой же день и сковырнут к чертовой матери, а самого по чугунке на казенный счет.
- За хорошими местами... - подсказал, подмигнув, Сенька.
Лавочник рассеянно, как полководец в пылу битвы, оглянулся на него и, как бы считая свой аргумент неопровержимым, отошел в сторону. Потом опять быстро повернулся к Захару, посмо-трел на него и крикнул громче и тоном выше:
- Ты линию закона найди, вот тогда будешь действовать на основании, да давность опро-вергни! - кричал он, глядя на подвернувшегося Фому, а своим кривым пальцем тыкая в направ-лении Захара. - Он тебя одной давностью убить может.
Сказав это, лавочник под молчаливыми взглядами вышел из круга и сел на бревно.
Все нерешительно переглядывались. Возбуждение, загоревшееся было от слов Захара, показавшихся самой очевидностью, вдруг погасло.
- Так напорешься, что ой-ой... - сказал, как бы про себя, староста.
Все оглянулись на старосту.
- И не разберешь, что... - сказал чей-то голос.
Все молчали.
- Это тогда ну ее к черту, - сказал кузнец, всегда первым отпадавший от принятого решения, если результаты оказывались сомнительны.
- Пока руки связаны, ни черта не сделаешь, - сказал Николка-сапожник, сидевший на траве, сложив босые ноги кренделем.
- А кто их развяжет-то?.. - спросил сзади голос.
Все уныло молчали.
- Хоть бы общественные дела, что ли, делать, - сказал кузнец, - а то к колодезю не подъедешь, мостик в лощине уж такой стал, что чертям в бирюльки только на нем играть.
- И лужа еще эта поперек всей деревни, нет на нее погибели, - прибавил кто-то.
- Лужа-то к середке лета сама высохнет, а вот насчет мостика изладиться бы как-нибудь, это верно, - сказали голоса.
- Вот чертова жизнь-то: не то что как у других - год от году все лучшеет, - а тут что плохое, не хуже этой лужи, держится, а хорошее год от году только все на нет сходит.
XIII
И правда, сколько ни помнили мужики, деревня оставалась такою же, какою она была пятьдесят, сто лет назад.
Тянулась та же, широкая, грязная от осенних дождей, улица с наложенными около плетней кучами хвороста, ракиты около изб, кое-где опаленные давним пожаром, на развилках ракит были положены жерди, и на них всегда мотались на ветру вниз рукавами рубахи и всякая дрянь, вывешенная для просушки.
Стояли те же рубленые, крытые соломой избы из потемневших от времени и дождей бре-вен, кое-где украшенные резными коньками на верху крыши; те же грязные дворы с телегами под навесом; а около завалинки водовозка на колесах, покрытая рядном.
И сколько ни помнили, из года в год жизнь шла по своей извечной колее без всяких перемен.
Так же великим постом притаскивали из клети в избу ткацкий стан, мотали нитки на боковой рубленой стене, набив в нее деревянных колышков, и ткали бумажные рубахи, гоняя нагладившийся деревянный челнок.
Так же старушки в беленьких платочках ходили говеть с копеечной свечкой и медными деньгами, завязанными в уголок платка; пекли жаворонков и гадали по приметам, какой будет весна и хорош ли уродится лен.
А потом, встретив и проводив светлый день воскресения Христова, с зажженными в заутре-ню свечами, колокольным звоном во всю неделю, и покатав на зеленеющем выгоне красные пасхальные яйца, выезжали в поле с сохами. Поднимали нагладившимся железом влажные, мягко заворачивающиеся пласты сырой черной земли и, перекрестившись на восток, бросали в землю освященные семена весеннего посева, среди блеска утреннего солнца и карканья летаю-щих над пашней грачей.
Подходил Петров день, а с ним и веселая пора сенокоса. Травы на утренней заре стояли наполненные росой и благоуханием цветов, спершимся и душным от теплой безветренной ночи. И, белея неровной извилистой ниткой, уже виднелись растянувшиеся по лугу мужики, утопая по пояс в густой высокой траве.
Весело и шумно проходила страдная пора, жатва и вязка снопов среди полдневного июль-ского зноя. И до поздней ночи стоял на деревне скрип возов, и долго не умолкали песни.
Приходила осень со своими дождями, низкими туманами на полях; листья на деревьях облетали, насорившись на грязи дороги. Хмурые, серые, низкие тучи быстро неслись над мокрой бесприютной землей и сеяли мелкий осенний дождь.
Избы стояли почерневшие, унылые. На грязной дороге деревенской улицы, залитой водою от плетня до плетня, изредка виднелся одинокий пешеход с палкой или убогая водовозка, тащив-шаяся с торчавшей палкой черпака из кадушки.
Люди прятались от мокрой осенней стужи, все пустело - и поля, и дороги. И только, как беспризорные, бродили по зеленям спутанные лошади и тощие, запачканные телята с обрывком веревки на шее.
Но когда наступал ранний осенний вечер и в избы со двора приносили кочаны капусты, ставили на лавки вдоль стены корыта да собирались девушки, - лица прояснялись и слышался дробный стук острых сечек, рубивших сочные кочаны. Поднимался звонкий девичий смех и говор, так как, по заведенному исстари обычаю, рубка капусты проводилась весело, и звонко откусывались и хрустели на молодых зубах сочные кочерыжки, очищенные в виде заостренной палочки. А старушки, с молитвой и крестным знамением, готовя зимний запас, складывали нарубленную капусту в кадочки, выпаренные кирпичом и окропленные святой водой.
Приходила зима. В пахучем морозном воздухе, медленно кружась, садились на мерзлую дорогу первые хлопья молодого снега. Застывший пруд, с накиданными на лед палками и кирпичами, в солнечный день искрился звездами и синел в низу лощины сквозь оголившиеся ветки старых ракит; и мягкая зимняя дорога, обсаженная по сторонам вешками, однообразно и уныло вилась среди побелевших полей с редкими овражками, покрытыми дубовой порослью.
Работы все кончались; разве кто-нибудь запоздалый обмолачивал последние снопы в полу-шубке и рукавицах на зимнем замерзшем току, перед раскрытыми воротами плетневого сарая.
Начинались долгие унылые вечера с дымной лучиной или тусклой висячей лампочкой над столом, с лежащим на печи дедом и играющими на полу ребятишками, с завязанными узлом на спине рубашонками. Зимние вьюги, проносясь над помертвевшей землей, засыпали до малень-ких окошек убогие деревенские избы и жутко шуршали завернувшейся на углу крыши соломой.
И только когда приходили зимние праздники Рождества и святок, тогда на время как бы просыпалась жизнь в этих заброшенных пространствах. Весело скрипел морозный снег под ногами, искрился синими звездами и блестел на месяце по накатанной зимней дороге.
Ходили славить Христа по избам и усадьбам и пели рождественские стихи еще задолго до рассвета, когда в окнах, запушенных морозом, искрились ранние рождественские огни. Шумно проводили с играми и песнями долгие святочные вечера, собравшись в просторной избе или на горе с салазками и подмороженными скамейками. Уже месяц сиял над церковью, и дороги ясно виднелись, блестя наглаженными раскатами среди пухлой снежной пелены. Уже в избах, осве-щенных месяцем, гасли огни, а в зимнем воздухе, закованном крещенским морозом, долго еще слышались с горы молодые голоса.
А потом шли с кувшинчиками и свечками святить крещенскую воду и опять ждали весны.
И жизнь текла, не изменяясь. И казалось, что какие бы чудеса ни создавались в мире, эта жизнь, - то тяжелая, то веселая и чуждая всему, будет продолжать хранить заветы своей старины.
XIV
До первого организационного собрания Общества, основывающегося по инициативе Павла Ивановича, оставалось шесть дней, а Дмитрию Ильичу Воейкову нужно было еще съездить к Валентину Елагину, чтобы проехать вместе с ним в город с жалобой на мужиков. Потом сходить к своему соседу, мещанину Житникову, пригласить его в Общество по поручению Павла Ивановича.
Когда он вернулся домой от Левашевых, то ему в такой ясности представилась вся неле-пость его прежней жизни, что ее нужно было переменить теперь же. Главная бессмыслица ее состояла в том, что, пока он был занят заботой о чужих правах и нуждах, в его личной жизни, в его делах царил хаос и запустение. На дворе был беспорядок, поломанные изгороди, непроходи-мая грязь после каждого дождя. Хозяйство давало только убыток, а дом медленно, но постепен-но разваливался.
Дверь на парадном крыльце - он уже не помнил даже сколько времени висела на одной петле и каждый раз, срываясь, пугала входящих и его самого. Карниз оторвался и доска висела, грозя каждую минуту проломить голову. Митрофану, очевидно, не могла прийти та, в сущности, несложная мысль, что сломанные двери надо чинить.
Дверь на парадном крыльце - он уже не помнил даже сколько времени висела на одной петле и каждый раз, срываясь, пугала входящих и его самого. Карниз оторвался и доска висела, грозя каждую минуту проломить голову. Митрофану, очевидно, не могла прийти та, в сущности, несложная мысль, что сломанные двери надо чинить.
Все было в таком состоянии потому, что при прошлом направлении жизни это считалось им самим чем-то узколичным и потому не заслуживающим внимания. А чем это считалось Митро-фаном и Настасьей, - это был, очевидно, их профессиональный секрет. Но, в особенности в самом доме, с его рядом комнат с белыми высокими дверями, была унылая пустота и запущен-ность. Сам он жил в одной комнате, где обедал, работал и спал. Делалось это отчасти затем, чтобы вытравить из себя всякое стремление и привычку к роскоши и комфорту, а потом, кроме того, приходила мысль, что мужики могут подумать про него: "Мы хуже скотины живем, а он, вишь, сколько комнат понаделал".
Благодаря всему этому, благодаря тяготевшей над ним духовной повинности самоотрече-ния, он мало-помалу лишил себя всего того, что имели и чем наслаждались самые обыкновен-ные люди: у него не было чистого, опрятного угла, где можно было бы, не краснея, принять гостя. Не было семьи. В жизни не было никаких ярких красок, которые есть во всякой русской семье, которые были когда-то и в его семье.
У него не было даже приличного костюма, чтобы явиться как следует в общество и не испытывать того, что он испытал на балу у Левашевых в своей тужурке. А все из-за той же повинности воздержания от всякой роскоши, когда он считал глупым и слишком несерьезным заботиться о всяких галстуках и хороших костюмах.
Митенька Воейков, точно из стыда, как перед чем-то низшим и мещански обыкновенным, даже не думал о возможности брака и появления у него детей.
И вот, когда он дошел до великой скуки и тупика безрезультатного одиночества, когда увидел, что разучился подходить к людям и боялся их, теперь он решил, отбросив мировые масштабы, устроить хоть свою собственную-то жизнь, но как следует.
Не откладывая ни на минуту, он хотел начать дело с Митрофана и Настасьи. Но, проходя через сад, встретил там целую ватагу деревенских телят. И, точно обрадовавшись случаю, сейчас же призвал деревенского старосту и составил протокол для присоединения к жалобе.
- Жалобу подаю против своего желания, но это присоединяю с удовольствием, - сказал себе Митенька Воейков. Потом глаза его наткнулись на сломанную парадную дверь и помои на дворе. - Я их сейчас распод-дам!.. сказал Митенька, как обыкновенно говорил в этих случаях. - Позвать ко мне Митрофана!
И когда пришел Митрофан в своей вечно распоясанной фланелевой рубахе и зимней шапке, Митенька, подождав, когда он подойдет вплотную к крыльцу, молча указал ему рукой на слома-нную дверь.
Митрофан сначала посмотрел вопросительно на хозяина, потом перевел глаза на дверь.
- Что же ты молчишь? - сказал хозяин.
Митрофан подошел к самой двери, потрогал рукой, поставил ее, как ей надо было бы стоять, если бы у нее были обе петли. Потом, сплюнув, отошел от нее.
Митенька молча, немного иронически наблюдал.
- Ай сломалась? Когда ж это?
- Она уже целый год как сломалась, а ты только сейчас заметил, да и то когда тебе пальцем ткнули. Я все ноги по твоей милости переломал, лазивши через нее, а ты преспокойно целую жизнь можешь ходить мимо и не видеть.
Митрофан опять посмотрел на дверь.
- Надо, видно, будет поправить, - сказал он, продолжая смотреть на дверь.
- А больше ты ничего не видишь?
Митрофан сначала посмотрел на хозяина, потом обвел кругом взглядом, каким считают ворон, и опять взглянул на хозяина.
- А что ж больше?
- Больше ничего?.. А это? а это? - крикнул хозяин, тыкая пальцем в одну, то в другую сторону. - По-твоему, и балясник и цветник в нормальном состоянии?
Митрофан только повертывался в своей фланелевой рубахе, справляясь каждый раз с направлением пальца хозяина.
- Да это уж давно так.
- А по-твоему, если давно, так пусть так и будет?
Митрофан на это ничего не ответил, только еще раз обвел глазами.
- Неужели тебе самому-то ни разу в голову не пришло? А ведь ты старший на дворе, тебе поручено все как настоящему человеку.
- А чем же я ненастоящий? - сказал, обидевшись, Митрофан.
- Тем, что настоящий человек глазами смотрит и видит, что нужно сделать. Чтобы этой гнили и старья тут не было! Возьми плотников и, что нужно, сломай, убери и поправь.
- Это можно, - сказал Митрофан. И, подойдя, еще раз зачем-то потрогал дверь и даже попробовал заставить ее стоять. Хозяин смотрел на него, ожидая.
- Тут и дела-то всего на пять минут, - долотом старую петлю поддел да новую прибил, - вот и все.
- Да ты не рассказывай, пожалуйста, а сделай. Другой бы на твоем месте и дверь бы эту давно прибил, и карниз... посмотри, пожалуйста, ведь того и гляди сорвется доска и прихлопнет.
Митрофан поднял вверх голову и долго смотрел на карниз, даже отойдя шага на два.
- Ничего, - сказал он и опять подошел к крыльцу.
- Что это значит - ничего?
- Потерпит еще, - пояснил Митрофан, - у него другой конец крепкий, он на нем держится.
- Дурацкое рассуждение... Значит, и чинить не надо?
- Отчего ж не починить, против этого никто не говорит.
- И, слава богу, уж ты, кажется, давно бы мог починить. А то ты только все ходишь, а что делаешь - никому не известно.
- Как же не известно, - сказал Митрофан, поднимая на хозяина глаза.
- Да так. Ну что ты сейчас делал?
- Ну как что... - ответил Митрофан, почесав большим пальцем сзади повыше поясницы и оглянувшись в сторону сарая, где обыкновенно протекала значительная часть его деятельности.
- Нет, ты скажи определенно и ясно.
- Ну, молоток искал, - ответил неохотно Митрофан, все глядя в сторону сарая.
- Вот ты только и делаешь, что ищешь что-нибудь. А ищешь потому, что никогда у тебя ничего не лежит на месте. И во всем у тебя ералаш.
- Да нешто один за всем углядишь!
И Митенька знал, что как только Митрофан садился на этого своего конька, так его уже нельзя было никакими силами свернуть с этой позиции. Так оно и оказалось.
- Вы вот говорите, что я делаю... а тут с одними мужиками жизнь проклянешь: утром опять с луга телят бегал сгонять.
- С мужиками уж конечно! - поспешно сказал Митенька. - Они получат свое. А кроме этого, ты сходи сейчас на деревню и позови ко мне человека три-четыре. Я им прочищу глаза. Скажи, что, мол, хозяин хочет говорить с народом. Понял?
- Да что ж тут понимать.
- У тебя всегда нечего понимать, на поверку выйдет, что так напутаешь все, что сам сатана не разберется.
- Напутаешь потому, что один за всем не углядишь.
- Постой, постой, как это одному? У тебя есть Тит, у тебя есть другие рабочие.
- Что же другие рабочие, нешто это люди? Да я лучше один буду, у меня тогда и порядок и всё, чем с этими...
- То-то вот у тебя и есть порядок, - только и делаешь, что какие-то молотки ищешь.
- Когда ж итить-то, сейчас? - спросил Митрофан, оставиь без возражения последнюю фразу.
- Да, сходи сейчас же. И вот что: грачиные гнезда в березнике тоже долой. Возьми ребятишек с деревни, и пусть их поскидают. А потом выкопай здесь, перед окнами, ямы для сирени, чтобы прямой линией шли от того места к черному крыльцу.
- От того места? - сказал Митрофан.
- Ну да, только попрямее бери.
- Это можно.
- А для цветника привези телеги три навоза. И главное, чтобы двор весь привести в порядок, убрать всякий хлам.
- Нынче уж не успеешь, - сказал Митрофан, оглянувшись еще раз кругом и подняв глаза на хозяина.
- Я тебя и не заставляю нынче.
- То-то; я к тому говорю, что больно много, кабы одну дверь - это бы тут и толковать не об чем: долотом ковырнул, новую петлю прибил и ладно, а то - где ж столько сразу сделать.
- Да кто тебе говорит - сразу. У тебя почему-то всегда непременно сразу требуется, а я говорю тебе: распредели все и делай постепенно. А эти тряпки и горшки прямо в грязь швырни, чтобы эта дура вперед знала, как всякую дрянь перед окнами развешивать. Я ее сейчас распод-дам. - Он повернулся и пошел в дом.
Митрофан еще некоторое время стоял уже один и водил глазами с цветника на грачей, с грачей на балясник, потом, сказавши "где ж это все сразу сделать", - пошел к сараю.
XV
Теперь предстояла схватка с Настасьей. Нужно было сейчас посмотреть, исполнила ли она и как его приказание убирать комнаты. Иметь дело с Настасьей для Дмитрия Ильича было всегда каким-то испытанием. Да и достаточно взглянуть на нее, чтобы понять, что с ней действи-тельно может быть трудно.
Уже наружность Настасьи производила несколько невыгодное впечатление: она была вся толстая, неповоротливая и ровная от плеч до боков. Бросались в глаза из накрученных на голову платков толстое, мясистое лицо и маленькие, сонные, ко всему равнодушные глаза.
Лицо у нее всегда в саже. Руки всегда черные, главным образом потому, что Настасья никогда не прибегает к помощи совков, вилок, щипцов. Она не умеет и не любит пользоваться никакими техническими приспособлениями и всегда все делает руками: уголь в самовар сыплет пригоршнями, мясо ест руками, грязные ведра моет тоже руками.