А служу я Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Второму Александровичу. Присягал! - и Виктор круто повернулся и вышел в двери.
Виктор без дыхания прошагал всю канцелярию - к генералу и застрелюсь!
"Ваше высокопревосходительство! Приказ вашего высокопревосходительства в законной точности, и подвергаюсь", - и Виктор видел, как он стоит по-военному, - а он сразу увидит - военный, - и генерал смотрит строго и поощрительно. - И Вавич быстро стукал по ступенькам лестницы, уже взялся за дверь - и вдруг сверху:
- Надзиратель! Вавич!
Виктор хотел уж не слышать, сунулся в двери и взглянул назад: служитель канцелярский с медалями тарахтел каблуками по лестнице.
- Просят назад господин полицмейстер. Просят. - Запыхался, бежал, видно. Виктор шел назад, весь напружился.
- Вы, кажется, обиделись? - полицмейстер улыбался. - А вы садитесь. Да садитесь же, потолкуем. Виктор сел, вертел головой по сторонам.
- Ведь мы на службе иногда и повздорим, без этого нельзя. Не надо все к сердцу. Вы наверно знаете, что этот номер? Как вы записали? - и полицмейстер шарил глазами по столу.
- 287940! - сказал Виктор.
- Да ведь этот номер был у Сороченки? Так это уж кончик. Подумать только - Тиктин и этакое уж знаете... Вавич кивал головой, глядел мимо, в окошко.
Виктор посидел на бульваре. То сидел, ноги расставив, избочась. То крепко скрестив руки, и ноги вытягивал одна на одну. Заходил обедать в "Южный". Спрашивал самое дорогое. Вечером к одиннадцати часам - пришел домой.
- Ждут уж часов с восьми, - шептала Фроська в передней и кивала на дверь в кабинет.
Но дверь уж приотворилась. Сеньковский выглянул в просвет.
Виктор снимал шинель, будто не видел.
- Ага! Что скажешь? - Виктор, стоя, тер руки и глядел строго на Сеньковского.
- Да черт тебя! Три часа тут, чуть не заснул. А супруга твоя... Что, у вас военное положение?
- Не нравится, я ведь не звал, - и Виктор подошел к столу, открыл коробку с табаком.
- Ты не запускай! - шепотом говорил Сеньковский. - Я и не сидел бы здесь, черт с тобой совсем.- Он подошел к Виктору вплотную. - Она велела, чтоб пришел, до часу будет ждать. Слышал?
- Угум? - промычал Виктор и глядел, как набивалась папироса. Набитая папироса отскочила от машинки.
- Merci-c, - и Сеньковский подхватил папиросу.
- Положи! - крикнул Вавич.
- Пулемет какой! - и Сеньковский положил на стол папиросу. - Ты знаешь что? Черт с тобой, я пойду, а ты петухов не запускай лучше, а то - прямо тебе говорю, живо, брат, тебя, - и Сеньковский оскалился и тер в воздухе между ладонями, - фють! - дунул Сеньковский. - Фють и готово.
- Я рапорт подаю генералу Миллеру, - размеренно сказал Виктор и чиркнул спичку.
- Ну и шут с тобой! - и Сеньковский шагнул в прихожую. Виктор слышал, как он сказал: "Не нажгись" - и прихлопнул за собой дверь.
Я унесу
АННА Григорьевна сидела на Надиной кровати и раскладывала на одеяле карты: уж который раз раскладывала на червонную даму, все выходили "дороги", "дороги"... В прихожей позвонили. Анна Григорьевна пугливо дернулась и быстро накрыла карты подушкой. Выглянула в коридор: Башкин стоял, он держал шляпу на уровне лица и шепотом спрашивал Дуню:
- Никого нет? Гостей нет?
- Я одна, одна! - зашагала к нему Анна Григорьевна. - Семен Петрович.
Башкин шел, тихо стукал, озирался.
- Анна Григорьевна! Вы ничего не знаете? - Башкин говорил шепотом. Пройдемте к вам, я с поезда, на даче живу. Идемте, идемте, - шептал Башкин.
Он взял Анну Григорьевну за руку. Рука Башкина дрожала, и он крепко зажимал руку Анны Григорьевны.
- Сядемте, - все шепотом говорил Башкин. Плотно запер дверь. - Не зажигайте, так довольно света. Он сел против Анны Григорьевны.
- Вы знаете, ваш сын арестован. АннаГригорьевна вся дернулась вверх и как от боли закусила губу.
- И очень скверно арестован, - Башкин не мог смотреть на это лицо, глядел вбок. - Его арестовал квартальный на улице, и у него в кармане нашли револьвер. - Башкин слышал, как мелко тряслось кресло под Анной Григорьевной. - Это ничего, ничего! - говорил умоляющим голосом Башкин. - А квартальный, Вавич, что арестовал его, говорит, что револьвер, - еле слышно шептал Башкин, - с убитого городового.
Анна Григорьевна вдруг схватилась руками за виски, пригнула голову к коленям и тыкалась головой в колени и стукала об пол ногой в отчаянном такте.
- Что ж это? Что ж это? Что ж это? - все громче и громче повторяла Анна Григорьевна.
- Анна Григорьевна! Нельзя! Нельзя! - вдруг крепко сказал Башкин, почти крикнул. Он толкнул в плечо Анну Григорьевну. - Надо сейчас же действовать, действовать!
Анна Григорьевна раскрытыми сумасшедшими глазами смотрела на Башкина.
- Ведь сейчас же, ночью, могут сделать обыск. Надо все, все в его комнате пересмотреть. Сейчас же! Анна Григорьевна встала.
- Боже, Боже! - говорила она и быстро шла с Башкиным в Санькину комнату.
- Дуняша! - крикнул Башкин в кухню. - Никого кроме барина не впускать! Я буду просматривать, а вы складывайте обратно, - шептал Башкин.
- Боже! Боже! - повторяла Анна Григорьевна. Она стояла посреди комнаты, давила ладонями виски, расставив вбок локти.
Башкин зажег обе лампы в Санькиной комнате. Он выдергивал незапертые ящики стола, судорожно быстро перебирал, пересматривал.
- Укладывайте! - командовал шепотом Башкин. И выдергивал другой ящик.
Анна Григорьевна с раскрытыми настежь глазами укладывала аккуратно вещи - ручки, кисточки, стеклянные трубочки - и дышала все с тем же:
- Боже! Боже!
Башкин обезьяньей хваткой перекидывал книги на этажерке. Он дошел доверху: поверх книг, завернутая, толстая. Он схватил, сунулся к столу, к лампе, быстро рвал веревочку, отрывал бумагу. Сверху переплет, от Библии, не приклеенный! И руки сразу почувствовали железо. Башкин осторожно оглядывал, приткнулся близорукими глазами.
Анна Григорьевна оставила укладку, глядела, задохнувшись.
Башкин вдруг переложил железную книгу на кровать, осторожно, бережно.
- Что это? Что? - шепотом спрашивала Анна Григорьевна.
- Я унесу! - сказал Башкин.
Анна Григорьевна глядела на него, на дверь.
- Что? Вы боитесь, что сейчас придут?
- Пусть придут! - выкрикнул Башкин. - Я скажу, что я! Я принес. Да! Вот сейчас заверну в бумагу, - Башкин сдернул синий оберточный лист с письменного стола, - вот! - Он обернул на кровати в бумагу железную книгу. - Вот! и надпишу: Семена Башкина. Прямо распишусь, подпись пусть будет!
Башкин схватил из поваленного стаканчика цветной карандаш и надписал красными буквами - С. Башкин и расчеркнулся.
- Вот, пожалуйте! - он двумя руками осторожно показывал Анне Григорьевне. - Это же бомба! - сказал в самое ухо Анне Григорьевне Башкин. - Я в прихожей положу под стол. Да! И шляпой своей собственной накрою сверху.
Анна Григорьевна молча поворачивалась за Башкиным.
Анна Григорьевна стояла, все глядела на Башкина, когда он вернулся из прихожей, и что-то шептала неслышно.
- Что? Что? - Башкин наклонил ухо.
- Это, наверно, тот оставил... сегодня один заходил без него.
- Я унесу, унесу! Дальше, дальше! - Башкин бросился к постели, отгибал матрац. - Господи! - говорил Башкин. - Господи! Почему у меня, у меня именно, нет матери. Нет, нет матери, - Башкин порывисто откидывал подушки. - На миг, на один миг чтоб была, я все бы отдал, чтоб вот теперь, теперь была б, у каждого прохвоста есть, вот сейчас бы. Нет, нет! Вы ему мать, и вам в десять тысяч раз лучше, чтоб я с десятью бомбами попался, чем он с одним револьвером. Нет, нет! Не то! Не для этого. Не для этого! - почти крикнул Башкин и бросил на кровать Санькин сюртук. - Со мной ничего, ничего бы не было. - Башкин сидел на кровати и говорил, захлебываясь. - Я бы об ней думал бы, вы знаете, мне эту ночь она снилась, как умирала, закрыла глаза и не дышала, а я бросился - мама! и она встрепенулась и схватила меня за голову и прижала губы поцелуем и - рот уже трупный, а я пересиливаюсь и целую, а она меня зубом единственным укусила в губы. Страшно больно, - я проснулся. Башкин поднял к губе руку.
- Кончаем, кончаем, - вскочил Башкин. Он бросился перебирать полотенца. - Все! Все! - говорил возбужденно Башкин. - А ему грозит военный суд. И он, может быть, вас тоже ночью укусит в губу.
Анна Григорьевна в столбняке глядела на Башкина.
- Анна Григорьевна! Вы, вы, вы! верите, что я ваш друг? Анна Григорьевна медленно поднимала, протягивала руки. Башкин взялся за ручку двери. Анна Григорьевна протягивала к нему руки - Башкин вытянул вперед голову:
- А Варька! Варька-то! полицмейстерша проклятая, знаете? Живет с Миллером, - шепотом, ясным раздельным шепотом сказал Башкин, - знайте!
Он вышел. Анна Григорьевна не могла двинуться с места.
Анна Григорьевна у себя в спальне на коленках стояла в полутемной комнате, и святой Николай-чудотворец все держал с иконы руку - будто отстранял - нет, нет, не проси! А она сплела пальцы и до боли выворачивала их друг об друга и била сплетенными руками об пол:
- Яви, яви чудо! Молю! Ну молю же! Жизнь мою возьми, возьми! возьми! и Анна Григорьевна стукала лицом об пол.
Дуня на цыпочках вошла в столовую и, не звякнув, поставила бурлящий самовар на стол.
- Умоли! Умоли его! - шептала Анна Григорьевна, шатала в тоске головой, и скрипели сдавленные зубы. - Умоли! Она знала, - в этот миг муж там, у генерал-губернатора.
- Умоли! - и Анне Григорьевне всей силой хотелось, чтоб вышла душа с этим вздохом, вышла бы жертвой, и опустил бы святитель неумолимую руку.
Так-с
- ЧТО же вы этим хотите сказать? - генерал Миллер глянул строгим и рассудительным взглядом на Тиктина. Глянул грудью со строгим Владимиром у воротника, аксельбантами, приличными, аккуратными, и спокойной звездой. Достойно и прямо стояли пиками две мельхиоровые крышки чернильниц по бокам. И серьезная лампа деловым зеленым уютом поддерживала ровный уверенный голос.
Андрей Степанович набрал в грудь воздуху, глянул на громадный кабинет, и в полутьме со стены глянул в ответ большой портрет великого князя Николая Николаевича, в рост; глянул сверху, опершись белой перчаткой на палаш.
- Да я ведь не возражаю, что принципиально вы, может быть, со своей точки зрения абсолютно правы, - Андрей Степанович умно нахмурился. - но ведь вы же допускаете тысячу случайностей, - Тиктин серьезным упором глянул в голубые блестящие глаза, - случайностей, которые могут привести к роковой несправедливости.
- Простите, - прилично и твердо зазвучал в огромной комнате круглый голос, - я военный и сам тем самым ставлю себя в зависимость и постоянную да-с! - Миллер положил руку на стол, мягкую, с крепкими ногтями, и перстень с печатью на синем камне, - постоянную подсудность военному суду. Я сам ему вверяю себя. Каким же образом я могу...
- Но ведь студент не военный! Простите! Вы скажете, что военное положение и все должны... Но ведь надо же принимать во внимание и молодость и всю ту атмосферу,- Тиктин нагнулся через стол, - из этих же людей выходят деятели, государственные...
И Тиктин увидел на себе взгляд, как с ордена, со звезды - прямой, достойный, твердый и блестящий тем же блеском, и все сразу с генерала смотрело теми же глазами. Тиктин отряхнул волосы, - ведь это же учащийся! и Тиктин встряхнул рукой над столом, и звякнула запонка в крахмальном манжете - дерзко немного. И вдруг вспомнил, как Анна Григорьевна рыдала в прихожей - "ведь его повесят, Саню нашего повесят, задушат же! Андрюша!"
- Ведь это не военные даже суды! нет! - Тиктин поднял голос. - Это военно-полевые суды, когда все, всякая жестокость замаскирована спехом, совершенно ненужным, которому нет оправданья! Чтоб прикрыть расправу и месть, что недостойно государства. Ведь не война же на самом деле, - Тиктин встал.
- Простите, - твердо сказал Миллер, как будто крепкий, жесткий кирпич положил, и стали слова в груди у Андрея Степановича, - простите! Не война! А как вы полагаете: можете вы гарантировать мне безопасность, если я хотя бы вас сейчас решусь проводить домой. Сейчас выйдем, и я с вами пешком дойду до вашего дома? Вернусь ли?
Тиктин молчал. Он стоял все еще с прислоненной к груди горстью.
- Так-с. А что же вы требуете, чтоб мы были ангелами? Простите, еще не наступило Царство Божие, чтоб ангелы могли управлять государством, - Миллер откинулся на спинку стула, он вытягивал средний ящик стола. Тиктин глядел на ящик.
Миллер вытянул из ящика толстый трос, заделанный крепко с конца проволокой.
- Вот это вам понравится? Так вот этой штукой они - ваши дети - я боюсь верить, - расправляются с нами. И без всяких судов, - Миллер встал и крепко в кулаке держал конец троса под лампой. - Это отобрано у одного,- и Миллер назидательно кивал головой. - А то - бац - и готово! Это в каком суде я приговорен, позвольте справиться?
Миллер стоял с тросом, смотрел в глаза, молчали минуту.
- Так что вот видите, - и Миллер сел. Трос положил на письменный стол поверх аккуратных бумаг. - Я вам гарантирую все от меня зависящие меры соблюдения законности, но если судебное решение... слушайте, - и Миллер заговорил глубоким голосом, - вы же не требовать пришли, чтоб я совершил беззаконие? И если этот человек ваш сын?.. У каждого, знаете ли, есть или был отец... - Миллер отвел руку и слегка шлепнул по ляжке. - Ну, будем надеяться, что все это недоразумение, - живо заговорил Миллер, выступил из-за стола, протягивал руку.
Подумайте
ПЕТР Саввич взял тихую привычку по воскресеньям заходить в городе в чайную. И водочку малым ходом уж подавали ему по знакомству в чайничке. И чаем даже подкрашена "для блезиру". И Петр Саввич спокойно, с улыбкой, помешивал ложечкой - не в кабаке, не в кабаке, упаси Бог! Увидит кто. И без того разговор, и отламывал потихоньку бубличек, жевал, не торопясь. Людей смотрел, люди в блюдечки дуют, дуйте, дуйте, милые. Вот двое парней зашли, эти уж помоложе - и местов уж нет. - Позвольте присесть? - Ну как не позволить? - А пожалуйста, с дорогой душой. Чаю пареньки спрашивают хватит места, да, Господи, я и пойду скоро. И вот один говорит чего-то.
- Чего это? - и Петр Саввич улыбается, наверное по-смешному что. И тот, что пониже, чернявый:
- Слушайте. У вас сидит один политический. Петр Саввич огребал скорей улыбку, еле собрал лицо в хмурость.
- Ну-с... не один, - сказал Петр Саввич и поскорей допил стакан.
- Так вот: нужно сделать полет. Не бойтесь, никто ничего знать не будет. Вы можете, он сидит в третьем корпусе. Скажите, сколько вы тысяч хотите.
- Это что то есть... тысяч? - и Петр Саввич уперся из-под бровей глазами в чернявого.
- Господин Сорокин, - говорил ровным голосом чернявый, - мы вам можем за это дать так, что вы вовсе можете уехать, хоть за границу, и мы даем вам паспорт, и можно жить, где хотите и как хотите. Можете в деревне себе малый маентех справить, ну, домик. Вас все равно выбросят со службы, это мы знаем, - и все говорит и наливает чай, и варенья спросил тот, что повыше, русая бородка. Петр Саввич молчал, сердито глядел в глаза чернявому.
"Черт их, кто такие", - думал Петр Саввич, вспомнил, что револьвер-то оставил, висит на гвозде на белой стенке, кобура на ремне.
- Вы будете совсем свободный человек и дочери можете помочь. Понимаете - в случае чего. У ней ребенок будет. А зять ваш...
Петр Саввич вдруг дернулся:
- Это как то есть зять!
- Не кричите, а можно тихо и весело все говорить. Зять ваш мерзавец, вы же к нему даже в гости...
Петр Саввич вдруг замотал вниз головой - хмель вышел было, а сейчас наплыл в голову, Петр Саввич покраснел, вспотел даже - шатал опущенной головой, бормотал:
- Вот и люди знают - подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше подлец.
- А вы ее можете к себе взять! - басовито заговорил что с бородкой. Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, - выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?
Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: "А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка". Он - "что? куда?" - "К отцу! Погостить!" Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад - а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, - и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.
- Не хотите? - спросил чернявый. - Вы испугались?
- Я испугался? - вдруг выпрямился Петр Саввич. - Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой!
- Если согласны, то сколько? - чернявый навел глаза, и Петр Саввич заморгал бровями, чтоб собрать ум.
- Пять тысяч хотите?
Петр Саввич вдруг повернулся боком на стуле, хлопнул тяжелой ладошкой по столу.
- Десять!
Он глядел в сторону, все еще моргал бровями и выпячивал губы.
- Слушайте, ребятки, - вдруг наклонился к столу Петр Саввич, он улыбался, и глазки сощурились как на солнышке, - давайте вы мне, ребятки, одну тысячку... да нет! Просто хоть пять катерин мне дайте, и я вам что-нибудь другое. Мне много не надо, не дом строить. А? Ей-богу! Нет? Ну так я пойду!
И Сорокин хотел подняться. Чернявый прижал его руку к столу.
- Выйдете после нас. И подумайте. Завтра в шесть вы можете быть в парке. Мы вас найдем. Только ежели вы чуть что... Ну то-то, вы знаете, конечно, с кем тут есть дело.
И чернявый вдруг улыбнулся белыми зубами и так чего-то ласково.
- Подумайте, - говорит, - вы старый человек, а товарищ наш молодой, и ему, может, придется... Ну так вот, - и он трепал Петра Саввича за руку, и Петр Саввич, сам не знал с чего, все улыбался, пока они расплачивались. И муть рябила в глазах, и все люди будто на ходу через частокол - мельтешат вроде.
- Не придет он, - говорил Алешка дорогой из чайной.
- А если спросит десять тысяч, где возьмем? Ты Левку спрашивал? - Кнэк шагал аккуратно через лужи, глядел под ноги.
- Левка говорит - тысяча, пай мой, я не идейник, я говорил, что иду на дело, а заработаю - еду учиться, в Цюрих, что ли.
- Грузины уже уехали?