Он не боялся телефонных звонков. Он вообще терпеть не мог, когда телефон отключен. Сорс смотрел на телефон с любопытством и ленивым ожиданием.
А тот, с кем он поменялся судьбой, не боялся летать. Сорс смотрел, как уносится вниз земля, как самолет закладывает вираж, как подрагивает кончик крыла.
Когда стюардессы стали разносить завтрак, он сидел и улыбался, глядя на плывущие за иллюминатором облака.
Второй визит дался куда легче. Сорс больше не мялся у входа. Коснулся кнопки звонка, открыл приветливо щелкнувшую дверь.
– Проходите, – дружелюбно сказал охранник. Как ни странно, но казалось, что он узнал посетителя.
Сорс не стал уточнять номер кабинета. Вторая дверь направо – она вновь была приоткрыта. Инженер человеческих душ Иванович стоял у окна и смотрел на серый подтаявший снег.
– За вчерашний день два человека сломали ноги на этой улице, – сказал он. – Представляете? Трезвые нормальные люди. Шел, упал, очнулся – гипс… Здравствуйте, мсье Сорс.
– Здравствуйте, Иванович.
Руки инженеру он все-таки не протянул. Что-то удерживало. Это было словно признаться в полной капитуляции.
– Все прошло нормально? У вас нет претензий?
Иван Иванович вовсе не иронизировал. Смотрел пристально, с любопытством, будто даже надеясь услышать упреки.
– Нет. – Сорс покачал головой. – Никаких претензий… все и вправду работает.
Широко улыбнувшись, Иванович указал на мягкое кресло, занявшее место ветхого стула. Да и телефонный аппарат на столе оказался нормальным «Панасоником». Дела у фирмы явно шли в гору.
– Я что-либо должен вашему… объединению? – спросил Сорс, прежде чем сесть.
– Ничего. У нас гуманитарный некоммерческий проект.
Сорс сел. Хозяин кабинета занял свое место напротив.
– Так не бывает, – сказал Сорс. – Я не понимаю, как вы это делаете… я даже не понимаю, что, собственно говоря, вы делаете! Но бесплатного сыра не бывает. В конце концов, содержание этого офиса…
– Мсье Сорс, – укоризненно сказал Иванович. – Прошу вас, не надо предлагать нам деньги или услуги. Иначе мы будем вынуждены прервать с вами все отношения.
– Какие еще отношения?
– Будущие. Ведь вы хотите произвести обмен судьбы еще раз?
Врать было бессмысленно. Заготовленная заранее речь: «Мне это не столь уж и важно, но я хотел бы еще раз ощутить, что именно и как вы делаете» показалась Сорсу до невозможности фальшивой.
– Да. Я хочу… обменять свой риск.
– Опять полет?
– Нет… – Сорс замялся. – Это глупо звучит, вероятно…
– Любовь? – негромко спросил Иванович. – Что вы, мсье Сорс. Любовь – это самое чудесное из человеческих чувств. Сколько прекрасного и сколько трагического сплелось в одном слове. Божественная чистота и низкие интриги, святое самопожертвование и гнусные предательства… Очень, очень часто к нам приходят люди, спасающие свою любовь… Какова вероятность?
– А? – Переход от высокого стиля к сухой арифметике был слишком резок. – Какая еще вероятность?
– Того, что вам откажут.
– Я не знаю.
– Расскажите мне все, мсье Сорс.
О таких вещах говорят либо близким друзьям, либо совершенно незнакомым людям. Но Сорс начал рассказывать. Все, без утайки. В какой-то момент он поймал себя на том, что достает из кармана фотографию, а Иван Иванович, участливо обняв его за плечи, кивает и говорит что-то одобрительно-успокаивающее.
История, старая как мир. История, банальная как мир. Он уже год как развелся с женой. Хорошо развелся, по-мужски, интеллигентно. Оставив и квартиру, и машину, позванивая по праздникам и посылая цветы к дню рождения. Сорсу повезло – ему вообще часто везло. Их любовь умерла раньше, чем он полюбил снова. Детей не было. Квартирный вопрос не успел его испортить – он хорошо зарабатывал.
Вот только та, ради которой он ушел от умной, красивой и удобной во всех отношениях женщины, не торопилась выйти за него замуж.
Показалось – или глаза Ивановича и впрямь стали оживленно поблескивать?
– Я бы оценил ваши шансы как двадцать – двадцать два процента, – сказал Иванович наконец. – Это такой тип женщин… нет, я не хочу сказать ничего плохого… но семейная жизнь редко их привлекает. Она должна по-настоящему вас любить.
– Вот я и хочу, чтобы она любила.
– Не любовница, а жена. – Иванович кивнул. – Это очень здорово, мсье Сорс. Это так редко сейчас встречается! Итак – у вас один шанс из пяти. Вы согласны обменять свою судьбу, исходя из этих условий?
Что-то царапало. Что-то смущало.
– Какой риск я получаю взамен?
– Давайте оценим последствия отказа, – неожиданно легко стал объяснять Иванович. – Вы ведь не покончите с собой, если она откажет. Не сопьетесь, не уедете на край света. Вы просто будете страдать – около года, возможно – полтора. Итак, вашим риском станут тяжелые душевные страдания на протяжении полутора лет… впрочем, что я говорю! На протяжении года.
– Почему я буду страдать?
Иванович развел руками.
– Это не болезнь, вероятно, – рассуждал Сорс вслух. – Не смерть кого-то из близких… я не прощу себе, если поменяю свое счастье на чужую беду.
– Разумеется, – быстро вставил Иванович. – Мы не затрагиваем других людей. Это исключительно ваш выбор и ваш риск.
– Она будет со мной? – еще раз уточнил Сорс.
– Да, – быстро ответил Иванович. – Да.
– Я согласен.
На этот раз все было иначе. Они встретились в ресторанчике на Таганке, в приличном, пусть и шумноватом месте. Едва увидев ее, Сорс понял – она знает. Чувствует, зачем он позвал ее сюда, на место их первой встречи (два года, а словно все было вчера, когда он был моложе, то не верил в такие сравнения). Женщины часто чувствуют загодя, когда им признаются в любви, а уж предложение выйти замуж почти никогда не застает их врасплох.
Они выпили по бокалу вина, Сорс говорил о какой-то ерунде, она отвечала… и все сильнее и сильнее ему становилось ясно, каким будет ответ на еще не произнесенный вопрос.
А раздвоения не было. Может быть, на этот раз его и не должно было быть, ведь Иванович не спрашивал насчет времени?
– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил Сорс.
Она долго смотрела ему в глаза. Ну что же ты медлишь, – хотелось крикнуть Сорсу. Твои родители спят и видят, что мы поженимся. Твои подруги сходят с ума от зависти. Все твои тряпки куплены на мои деньги. Ты студентка заштатного вуза, а я еще не стар, я обеспечен, я люблю, я обожаю тебя…
Она медленно покачала головой.
В кармане Сорса зазвонил мобильный телефон.
Он выхватил трубку, чтобы хоть как-то оттянуть ее ответ. Изреченное слово становится правдой, но пока оно еще не произнесено – возможно все.
– У нас проблема, – даже не здороваясь, сказал его компаньон. И голос был таким, что сразу становилось ясно – и впрямь проблема. – Вагоны остановили на таможне… что-то не в порядке с декларацией…
Он знал, что именно не в порядке. Знал это и Сорс. Но о таких вещах не говорят по телефону.
– Я занят, – сказал Сорс.
– Да ты что! – закричал его компаньон, с радостью переходя от уныния к злобе. – Ты понимаешь, что случилось?
Сорс выключил аппарат. Снова посмотрел на девушку. И сказал:
– Кажется, моей фирме конец. Допрыгались. Ладно. Ты выйдешь за меня замуж?
– Ты это серьезно?
– Да.
– О фирме?
Сорс кивнул. И увидел, как теплеют ее глаза.
– Тогда что ты здесь делаешь? Тебе теперь не до игрушек.
– Ты никогда не была для меня игрушкой, – сказал Сорс. И подумал – пораженно, растерянно, – что она и впрямь не понимала того, что для него казалось само собой разумеющимся. Она не игрушка, с которой он ездит на теплые тропические острова и ходит по кабакам. Она для него – весь мир. Вся жизнь.
Она взяла его руку в ладони и прошептала:
– Сядешь в тюрьму – разведусь. Понял? Я женщина молодая и горячая.
В тюрьму Сорса не посадили.
До этого было близко. Фирма трещала по швам, бухгалтер пила валокордин столовыми ложками. Сорса вызывали на допросы по два-три раза в неделю. Потом взяли подписку о невыезде – как раз накануне свадьбы. Веселья на свадьбе не было, родственники сидели словно пришибленные, большинство деловых партнеров проигнорировали приглашение, компаньон быстро и умело напился. Арестовали, а потом выпустили бухгалтера. Компаньон внезапно исчез из Москвы, прихватив немногую оставшуюся наличку. Следователь, молодой и энергичный, не то из этой, новой, очень честной породы юристов, не то хорошо имитирующий государственность своего подхода, сказал: «Я бы поставил десять к одному, что вы сядете. Может быть, ненадолго. На год – полтора. Но сядете».
Но Сорса не посадили.
Выходя из двери под скромной офисной вывеской, он поскользнулся на невесть как долежавшем до середины апреля клочке подтаявшего снега, упал и получил тяжелый сочетанный перелом. Боль была дикая, он даже потерял сознание. Его оперировали, соединили сломанные кости таза, посадили на титановый болт головку бедра, почти полгода он провалялся в больнице – пусть и в дорогой, комфортабельной палате, но все-таки не вставая с койки. Жена приходила к нему каждый день, сразу после института, глупенькая девочка, что так неудачно вышла замуж за разорившегося бизнесмена. Приносила фрукты, бульон, какие-то неумелые, подгорелые пирожки. Искусно делала минет – на большее Сорс еще долго был не способен. Приохотила его к чтению Вудхауса и Гессе. Жаловалась на то, как одиноко и грустно в большой квартире, рассказывала «вести с фронтов».
Следователь утратил интерес к Сорсу. Его компаньон, чьи подписи и стояли под большинством незаконных контрактов, был объявлен в розыск Интерполом. Бухгалтер уволилась. Но фирма кое-как жила, даже приносила небольшую прибыль, и, уходя от Сорса, его молодая жена до поздней ночи просиживала в офисе – пыталась склеить треснутое доверие и связать порванные нити.
Сорс лежал на кровати, смотрел телевизор и вспоминал Ивана Ивановича. «Вы согласны поменять судьбу из расчета восьми процентов удачи? В тюрьму вы не сядете, это я гарантирую».
Десять к одному.
Восемь процентов.
Сорс улыбался.
Октябрь был теплым, неожиданно теплым для Москвы. Сорс оставил машину за два квартала от офиса, у метро, припарковаться ближе было бы трудно, да и врачи советовали ему больше ходить. Поздоровался с охранником и прохромал на второй этаж.
Инженер человеческих душ Иван Иванович (с ударением на последнем слоге) встретил его у двери. Пожал руку, даже сделал попытку подвести к креслу.
– Не надо, – сказал Сорс.
Иванович кивнул. Печально сказал:
– С вами было интересно работать. Вы ведь зашли попрощаться?
Сорс кивнул. Поинтересовался:
– Всем хватает трех раз?
– Кому как, – уклончиво сказал Иванович. – Нет, ну вы скажите мне, мсье Сорс, почему всех так раздражают эти два процента? Ведь это совсем небольшие комиссионные. За услуги, подобные нашим, плата была бы столь высока… я боюсь – не по карману большинству граждан. А тут – всего два процента!
– Я и сам не знаю, – ответил Сорс. – Я много думал. Ведь и впрямь – мелочь. Два процента риска. К тому же основное обещание вы выполняете. Но есть в этом что-то…
Иванович напряженно слушал.
– Что-то бесчестное, – кое-как сформулировал Сорс. – А сколько получаете вы лично?
– Полпроцента с каждого клиента, – признался Иванович. – Остальное идет выше. Вы же сами понимаете. Как часто сильные мира сего гибнут в катастрофах, болеют неизлечимыми болезнями, теряют близких, попадают в скандальные истории?
– Ну, всякое бывает, – не удержался Сорс.
– Эх, вы бы знали, мсье Сорс, что должно было происходить на самом деле, – таинственным шепотом сказал Иванович. – Что ж… удачной вам судьбы.
– Спасибо. – Сорс встал, тяжело опираясь на подлокотник. – И вам счастливой судьбы.
Они пожали друг другу руки вполне по-дружески.
У дверей Сорс все-таки остановился и спросил:
– Скажите, Иванович, а приходят к вам счастливые люди? Менять ненужное счастье на нужное?
– Что вы, мсье Сорс! – Иванович развел руками. – Разве бывает счастье ненужным? Это уже не счастье, это горе. Мсье Сорс, все-таки рано или поздно…
– Нет. – Сорс покачал головой.
– От судьбы не уйдешь, – напомнил Иванович.
– А вы не судьба. – Сорс уже шагнул в двери, но все-таки не удержался и добавил: – Вы только два процента судьбы.
Живи спокойно
Когда я все понял? Точно не скажу. В детстве. До школы, наверняка, а вот год не припомню… Играли во дворе в прятки. Ну где может спрятаться пятилетний ребенок… Что? Нет, пять лет – это к примеру. Может быть четыре мне было. Может быть шесть или семь. Так вот, спрятался я за кустами, возле мусорных бачков. Залег в кустах. Для взрослого место отвратительное: стекло битое, какашки засохшие и хорошо еще, если собачьи, бумага рваная и подозрительная, тухлятина всякая… А ребенку что? Для ребенка мир цельный, в нем все имеет свое место и все сообразно. Дерьмо? Пусть лежит, подсыхает, видоизменяется. Сопля из носа вылезла особо длинная – интересно-то как, всем надо ее немедленно показать! Червяки в тухлом мясе расплодились – целая вселенная возникла!
Так вот, прятался я среди всякой гадости. И очень мне хотелось победить. Ну очень-очень! Была в игре одна девочка, старше меня года на три, уже в школу ходила… Думаете, маленькие не умеют влюбляться? Еще как умеют. Вот я и выпендривался перед ней как мог. На руках ходить пробовал, через канавы прыгал, громче всех в игре орал. Теперь вот спрятаться решил лучше всех.
Конечно же меня должны были найти. Первым делом мальчик, который водил, пошел за мусорные баки. Он старше был, опытнее. Идет, а мне так обидно стало! И так захотелось, чтобы он меня не заметил!
Он и не заметил. Прошелся, едва на меня не наступив и отправился других искать. Перепрятываться не полагалось, так что он больше за мусорку не заглядывал. А я лежу, радуюсь, вспотел весь, сердце колотится, тело ослабло. Сейчас бы я это с оргазмом сравнил, а тогда с чем сравнивать было… Лежу – и одна мысль в голове. «Я невидимка! Я невидимка! Димка-невидимка!»
Потому что иначе меня должны были найти!
Всех нашли. Кроме меня. Меня долго искали. Потом стали кричать: «Димка, выходи, сдаемся!»
Я и вышел, дурачок… Гордый. Уверенный, что девочка та на меня с восторгом посмотрит…
Конечно же мне сказали, что я сжульничал. Что перепрятывался. Потому что за мусоркой никого не было, там первым делом смотрели. А когда стал спорить, то отвесили тумаков. И девочка смеялась. Пошел домой – и получил от мамы за испачканную одежду.
Вот это и было самым первым разом…
Можно еще кофе? Спасибо. Я немного волнуюсь, знаете ли.
Потом был совсем другой случай. Я очень хотел, чтобы меня прокатили на мотоцикле. Настоящем, взрослом мотоцикле. И почти незнакомый парень с нашего двора, прекрасно понимавший, как ему попадет за катание шпингалета-дошкольника на мотоцикле, меня прокатил. Два раза вокруг дома. Страшно было! Но какой восторг, вы себе и представить не можете. Разве что Гагарин, когда кричал «поехали», подобные чувства испытывал…
Но мама увидала в окно, как меня катают. И влетело мне – по первое число.
Наверное были и другие случаи, но эти два особенно запомнились. Как-то само собой я понял: если очень сильно захотеть, то все сбудется. Повезет. И родители перестанут ругаться. И хулиганы отвяжутся. И пятерку можно получить, даже если ничего не знаешь. В общем – сплошная удача.
Но потом придет расплата.
Ребенок я был спортивный, пускай и занимался спортом смешным, в детском коллективе неуважаемым – фигурным катанием. И потому первая аналогия, что мне пришла в голову, была именно со спортом связана: перенапрягся, перетрудился – получишь результат, но будешь ходить без сил. Объяснение это меня вполне устроило. Если можно мускулы напрягать, то почему бы не напрягать удачу?
Рассказывать? Нет, никому не рассказывал. Не знаю, почему. Будто инстинкт включился. Так дети не рассказывают родителям про игры в доктора и прочие шалости. Хотя… постойте! Один раз я разговор завел. Лет десять уже было. Сказал папе, что если очень сильно захочу, то чего угодно могу добиться. Папа мои слова одобрил. Ответил, что так и есть, что если очень захотеть – чего угодно добьешься. И я успокоился. Будто получил разрешение пользоваться своим даром. Это сейчас я понимаю, что папа слова мои понял в обычном, бытовом смысле…
Годам к пятнадцати я уже понимал, что способность моя – уникальная. И довольно хорошо умел ей управлять. По мелочам больше не разменивался – на пятерки, мороженное, поцелуи с одноклассницами или найденные на тротуаре деньги. Очень уж неприятной была отдача…
Да, к тому времени я стал называть период, следующий после исполнения желаний, «отдачей». Чем сильнее везло, тем тяжелее были последствия. Когда в девятом классе (ну а какие еще мечты в этом возрасте?) мне отдалась признанная красавица школы, десятиклассница Галя Стрельникова, отдача была очень серьезной. Видимо, мало у меня было шансов добиться ее любви при естественном ходе событий. Меня поочередно избили три ухажера Гали, родители ее грозились отдать меня под суд. Спасло лишь то, что Галя честно стояла на своем: все случилось добровольно. Дома тоже творилось черт знает что. Перитонит, уложивший меня в больницу на две недели, хоть и был несомненно частью отдачи, на деле оказался спасением. Школу я заканчивал уже другую… и стал осторожнее. Гораздо осторожнее.
Но все-таки отдача от поступления в МГИМо меня едва не прикончила.
С языками у меня было хорошо. С общественными науками тоже. Но для института международных отношений одних лишь знаний было мало.
Я поступил – и весь первый курс расхлебывал последствия своей удачи. Меня сбил мотоциклист, квартиру родителей обворовали – и вынесли только мои вещи, какая-то сволочь пустила слух, что я стукач, вся профессура дружно меня невзлюбила и предрекала скорое отчисление. Пользоваться удачей было нельзя. Я сцепил зубы и терпел. Зубрил с утра до ночи. Научился играть на гитаре и потихоньку стал своим в студенческой компании. Убедил преподавателей, что «небезнадежен». В общем – выпутался. И после этого решил на время завязать со слишком уж наглыми требованиями к леди Фортуне. Если и пользовался своей способностью – то аккуратно. «Сдам экзамен? На тройку – наверняка. На четверку? Вероятно. На пять? Возможно. Что ж, тогда хочу сдать на пять…» А когда понимал, что пятерка мне не светит ни при каком раскладе – желал четверочку. Или даже троечку. Во время отдачи был очень аккуратен – улицу переходил только на зеленый свет, в сомнительных забегаловках не питался, поздно ночью по улицам не ходил. Иногда удавалось перетерпеть отдачу без всяких неприятностей…