Другой пример невероятного дневника явил миру поэт Велимир Хлебников. Когда я начну вам читать его стихи, вы все в обморок попа́даете – такой он необычный, а потом когда-нибудь поймете его и полюбите. Маяковский называл его «поэтом для поэтов», уж очень много в поэзии Хлебникова загадок и завихрений, а сам он с гордостью носил титул Председателя Земного Шара и титул гения.
Он всюду странствовал, постигая тайны времени, тайны пространств, и заклинал художников будущего вести тщательные дневники жизни – «смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа».
В странствиях Велимир Хлебников делал записи на обрывках случайных бумаг и складывал в наволочку от подушки. Это был его поэтический дневник.
«Мы стоим у порога мира, когда будем знать день и час, когда мы родимся вновь, смотреть на смерть как на временное купание в волнах небытия. По мере того как обнажаются лучи судьбы, исчезает понятие народов и государств и остается единое человечество, все точки которого закономерно связаны», – писал Хлебников на клочке бумаги и бросал в наволочку.
Наверное, и это прекрасное стихотворение хранил до поры до времени в наволочке Велимир Хлебников:
Глава 21 «Люблю я карих лошадей»
Чьи бы вы ни раскрыли дневники, я имею в виду те, что автор доверил читателю, перед вами возникнет личность, неповторимая интонация, особая стилистика… Хоть возьмите «Записные книжки» Ильи Ильфа, автора «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» (Ильф и Петров); тома с письмами Чехова; письма, дневники, записные книжки журналиста, артиста, барда Юрия Визбора; письма и дневники поэта, сценариста, режиссера Геннадия Шпаликова (фильмы «Долгая счастливая жизнь», «Застава Ильича», «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства», «Стеклянная гармоника», «Ты и я»… – один другого лучше. А стихи!) или «Дневник на клочках» мировой актрисы Фаины Раневской.
Очень вы удивитесь, прочитав книгу «И была жизнь…» самодеятельного художника Ивана Егоровича Селиванова. Фактически наш современник, а речь у него, весь склад ума, художественный взгляд на жизнь – каких-то стародавних времен. Из его дневников, писем, картин, полуфантастических-полуреальных зарисовок возникает обыкновенная судьба – деревенский Север, беднота, странничество, тяжелые работы, полная незащищенность. Жизнь эту продувают насквозь холодные ветры, заливают дожди, заваливают снега… Разлука с единственным близким человеком, одинокая старость, дом престарелых…
Но какой необыкновенный взгляд у Селиванова Ивана Егоровича на мир и на свое пребывание в мире. Все привлекает его внимание: каждое лицо, предмет, ко всему относился он до скончания дней с трепетом и почитанием.
Его книгу не сравню я ни с одним захватывающим детективом или любовным романом, все меркнет перед волнующей глубиной этого простого и безыскусного рассказа:
«Я только что из деревни, окунулся в большой губернский город. В поисках счастья. Счастье – где ты есть? Почему ко мне не подходишь? Иль ты боишься меня? Все мои мечты и помыслы: подойди же, счастье, ко мне. Хотя бы мне увидеть вас в лицо – ваш образ. Может, я с тобой подружился, и обнял бы тебя, и расцеловал бы тебя, а ты все же боишься меня. Ты, счастье, – человек всеобъемлющий, всезнающий».
«Решил сегодня я пойти на вольный воздух погулять. Очистить легкие от всякой пыли… Открыл я дверь избы своей. Совсем другой вдыхаю воздух. И как бы радуется грудь, смеются легкие. Улыбается весь божий свет».
«Мечтал я с вечера, что завтра буду делать. Возьму ведро, открою погреб. Накладу картошки, промою, а потом подумаю, что я приготовлю. Сварю в мундире я картошку, может, пюре сделаю, а может, суп-похлебку сготовлю – что сумею. Что сварю – тем и питаться буду. Если нет картошки и нет копейки про запас, дело плохо. Иди в магазин, купи хлеба… Отрежь от булочки кусочек, возьми соли. Солью посоли хлебушко, водичкой мутной запивай из-под снега».
«Здравствуй, Петя (текст в книге около его картины «Петух». – М.М.)! Я к тебе. Принес гостинца. Смотрю давно я на тебя. Стар ты стал, красу младую потерял. Пока живи, не умирай, красавец мой, тебя храню, как особую реликвию красоты твоей. Твоя красота на полотне снята мной уже давно. Известна в Лондоне людям. Не погасла слава о тебе. Ты будешь жить на полотне, пока полотно не развалится и краски не померкнут».
«Люблю я карих лошадей».
«Любовь – необъяснимое дело, и об ней слишком много разговоров, я не хочу в них вдаваться. Считаю, любовь зарождается от душевного взаимопонимания. Хорошие отношения, когда каждый знает, что другой не покинет его. Это и есть любовь».
«Считаю за счастье быть независимым от других. Пусть будет в избушке моей неуютно и грязно, это неважно. За важность посчитаю зимою в избушке моей тепло. Подобных мне мужиков и старух сколько угодно на всей земной коре».
Емкое слово у Ивана Егоровича Селиванова, колоритное, насыщенное. Могучая интонация. Пристальное внимание ко всему. И в слове, и в рисунке, и в живописи. Есть чему поучиться нашему брату. А он и пишет:
«Предлагаю каждому читателю читать писанину мою со вниманием, ибо прозорливых людей в человечестве единицы».
Только бы мы с вами оказались в их числе!
И – другая планета: «Записные книжки» Сергея Довлатова. Ленинградский писатель, наш современник, эмигрировал в Америку, жил в Нью-Йорке. Вошел в двадцатку лучших писателей США, на Западе было издано и переведено на европейские языки множество его книг.
К счастью, теперь и мы с вами тоже читатели Довлатова. (Только не провороньте своего счастья!) Сначала в России появились повести «Заповедник» и «Чемодан», и вот уже который год издаются и переиздаются компактный четырехтомничек с нежными и в то же время хулиганскими рисунками художника Александра Флоренского, повести «Зона» и «Компромисс», почти все собрание сочинений.
Кто-то хорошо сказал: художественная мысль Довлатова проста и благородна – рассказать, как странно живут люди, то печально смеясь, то смешно печалясь.
И среди крупных, теперь знаменитых вещей не затерялись «Записные книжки» – «Соло на ундервуде». Например, такие записи:
«Хармс говорил:
– Телефон у меня простой – 32–08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев».
«Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье».
«Соседский мальчик:
– Из овощей я больше всего люблю пельмени…»
«По Ленинградскому телевидению демонстрировался боксерский матч. Негр, черный как вакса, дрался с белокурым поляком.
Диктор пояснил:
– Негритянского боксера вы можете отличить по светло-голубой каемке на трусах».
«Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной!»
Все это вошло потом в его повести и рассказы.
«Записные книжки» Довлатова поэт Виктор Некрасов назвал собранием новелл, одни из которых занимают полторы строки, а иные растягиваются до целой страницы, но это всегда законченные новеллы со всеми чертами настоящей прозы: изяществом, ясностью, юмором и глубиной.
То же можно сказать и про «Монохроники» Юрия Коваля, которые автор считал хотя и неполной и разрозненной, но все-таки хроникой его жизни. Они были изданы в толстой книге «АУА». В издательстве «Подкова» вышли целых два тома – «АУА» и «Листобой»: рассказы, песни, стихотворения, повести – с живописными картинами Коваля, его рисунками и фотографиями.
Но я видела «Монохроники», сделанные рукой Юры: альбом внушительных размеров, записки, рукописные заметки, рисунки, я ведь говорила вам, что Коваль – художник!
Вот первая запись – «Рябиновый год». (Обратите внимание, какие разные у авторов дневников объект наблюдения, угол зрения, интонация и «градус» взаимодействия с НАТУРОЙ. Но есть одна общая черта: любовное и глубокое погружение в случайную, казалось бы, картину жизни, которая неожиданно предстает перед твоими глазами. Читать такой текст надо медленно, смакуя каждое слово, как его творил мастер.)
«Повсюду, под Москвой, очень много рябин. Зрелые полные гроздья. Какой-то рябиновый год. Не успевши выехать из Москвы и не доехавши до Загорска, купили для смеху и наслаждения ящик помидоров. Рябина и помидоры чем-то похожи меж собой.
Рябиновые годы, как я знаю, случаются редко. Я помню несколько за свою жизнь. Годы эти не были для меня безмерно счастливы, зато уж пожалуйста – сколько угодно рябины».
И маленькая приписка его рукой – прямо в книге:
«…Говорят, високосные годы – рябиновые».
«Нашли на дороге убитого, как видно, сокольцом козодоя. Необыкновенность его облика – крупные глаза, странные волоски, торчащие из широко распахнутого рта. Нет, наверное, не соколец. Скорее – сова. Козодой – птица вечерняя. Крылья у него стройные, узкие, стремительные».
«Болотная дорога привела меня вначале к брошенной в ольшанике ржавой барже. Будто из-под баржи вытекал торфяной ручей. С полсотни шагов прошел я по ручью, и, окруженная лесами, открылась мне медленная болотная река. Это и была – Модлона.
Модлона – ударение ставят местные жители на первом слоге. Это обычно в вологодских краях – Модлона, Сухона…
Как ни поставь ударение, Модлона – слово удивительное. Медленно течет Модлона, и не от этого ли слова “медленно” происходит ее названье?
…Модлона течет модлонно… Дремучая, по-болотному ласковая река. А водятся в ней чернейшие окуни и воронёная сорога. Обычно нет рыбы светлей и серебристей сороги, а тут – темна, глаз и плавник красен, брюшко тёмного серебра, а уж спина – воронёная».
«Вадик указал мне на звезду Арктур. Но выше было созвездие Персея. Я быстро нашел Арктур и сказал, что под Персеем нет яркой звезды. А это была взошедшая уже прекрасная – Капелла».
«Ночью кричали над Горой уходящие на юг табуны гусей».
Там обо всем в «Монохрониках» Коваля, это ведь абсолютно всеобъемлющий жанр – о друзьях, поэтах и художниках, о случайно встреченных людях, о зверях, о звездах, о деревьях, о северных городках и деревнях… Разрозненные отрывочные записи, эскизы, наброски. Но есть в этом и склад, и лад, и ритм, и единая мелодия, сыгранная на разных инструментах.
Как-то раз после открытия Недели детской книги (мы выступали перед детьми в Колонном зале Дома союзов) вчетвером – Яков Аким, Юрий Коваль, поэт Марина Бородицкая и я – зашли пообедать в ресторан Дома литераторов. Ну и, слово за слово, зашла речь о дневниках писателей. Как раз я прочитала в журнале выдержки из дневников Марины Цветаевой, опубликованные на выбор, – я точно не помню чей, что-то вроде «полковника А. Николаева».
Мне публикация очень не понравилась. Казалось, этим человеком были отобраны заметки, которые написаны явно «для себя», и сама Марина Цветаева не стала бы их публиковать ни при какой погоде.
Мы стали говорить о том, как лучше отбирать наиболее интересные дневниковые записи для публикации.
Я говорю:
– Вот я читаю свой дневник позапозапрошлого августа – там написано: «Был вечер, солнце клонилось к закату. В деревне Уваровке пошла я к забору выбрасывать помойку. А за забором Толя Паскин – наш сосед. Вообще он выпивает основательно, орет, дерется, без всякой меры употребляет нецензурные выражения, но он добрый малый, всегда мне огурчиков перезрелых дает или подкинет ненужный его маме кабачок, я, кажется, к нему неравнодушна. Короче, иду я на закате вдоль забора, а Толя Паскин окучивает картошку…..Он так на меня посмотрел!..»
– И что же? – воскликнула я возмущенно. – Стану я знаменитым писателем, умру, а кто-нибудь возьмет эту ерунду и обнародует!!!
Коваль рассмеялся и сказал:
– Я б эту запись обнародовал!
– Зачем? – воскликнула я. – Ведь все подумают: «Марина – дура».
– Ну и пускай, – сказал Коваль. – Зато здесь есть спонтанность бытия.
Глава 22 Дневник на стол!
К счастью, мы с вами пока что живы и наши дневники делать достоянием широкой общественности еще не пора. Но это не значит, что нам не пора начинать вести ДНЕВНИК наблюдений за окружающим миром и нашей жизнью. Пора, мой друг, пора!.. Причем есть смысл с самого начала слегка позаботиться о том, чтоб наши записи были содержательны, приметливы, эмоциональны… А то циничные потомки прочтут невзначай и скажут: «Какой нудный перец!» А нам – красней на том свете, даже подзатыльник вундеркинду не отвесишь!
То ли дело – посмертная писательская слава актрисы Фаины Раневской. Каждая шутка, случай, каждый афоризм Фаины Георгиевны, которые были простыми заметками ее рукописных дневников, теперь опубликованы в самых серьезных изданиях:
«Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей, – пишет Раневская в “Дневнике на клочках”. – Не знаю ни одной человеческой жизни, которая так восхищала и волновала меня. В Ташкенте, в эвакуации, к Ахматовой однажды вошла степенная старушка. Ахматова мне сказала, что старушка в большой нужде. Они разговаривали об общих знакомых ленинградцах светским тоном. По уходе старушки я узнала, что это была Миклухо-Маклай, но кто, как и кем ему приходится – я не спросила».
Вот она выписала цитату из Андерсена – его отношение к искусству Раневской близко: «В искусстве путь всегда идет вверх, по раскаленной лестнице, но к небу».
А сколько рассказано трагикомических случаев из жизни, причем каждый рассказ или диалог – маленький шедевр!
«– Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.
– Все будет настоящим, – успокаивает ее Раневская. – Все: и жемчуг в первом действии, и яд – в последнем».
«Когда я слышу приглашение – “приходите потрепаться”, мне хочется плакать».
«Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи».
«В жизни была у меня только одна встреча с Константином Станиславским. В Леонтьевском переулке я увидела его едущим на извозчике, кинулась к пролетке и завопила: “Мальчик мой дорогой!” Он расхохотался, я очень горжусь, что рассмешила К. С.»
«…А может быть, поехать в Прибалтику? А если там умру? Что я буду делать?»
«Бог мой, как я стара – я еще помню порядочных людей!»
После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения, – подношения поклонников ее игры – и печально замечала:
– Как много любви, а в аптеку сходить некому.
А ведь, в сущности, она не была Пишущим Человеком. Она была просто ЧЕЛОВЕКОМ – как видите, этого достаточно, чтобы каждое твое слово было дорого читателю, о чем бы ты ни заговорил.
«Все думаю о Пушкине. Пушкин – планета! Он где-то рядом. Я с ним не расстаюсь. Что бы я делала в этом мире без Пушкина…»
Да, чтобы так писать, надо прожить жизнь, многое понять и не растерять ни любви, ни чувства юмора…
В нашем же с вами случае есть смысл все это накапливать, делая ежедневные записи в дневнике. Мы будем всматриваться в самих себя, в окружающий мир. И постепенно, о чем бы мы ни заговорили, это будет затрагивать и волновать не только нас самих, но и других людей. Потому что, любовно исследуя жизнь во всех ее проявлениях, мы найдем точки соприкосновения со всем человечеством. В чем, собственно, и состоит писательское ремесло.
И это ремесло мы потихоньку продолжаем осваивать.
Сергей ТишковМой ПушкинЭто было очень давно. Пушкин шел рядом и сочинял. Он всегда сочинял, когда мы шли. Когда мы останавливались, Пушкин пел. Шел дождь, и ветер сносил крыши с домов, которые оставались выситься грудой развалин. После войн Пушкин вспомнил, что его жизнь уже закончилась. На меня упал последний обломок неба. Пушкин остановился и запел. Я выбрался из-под кусков бетона, и мы пошли дальше. Когда Пушкин вспомнил, он стал сочинять. Мы идем с ним, борясь с ветром, дождь заливает за шиворот, покрывает обгоревшую землю. Пушкин морщится и перестает сочинять. Его сочинения летают вокруг него и удивленно смотрят на своего папу. Пушкин смотрит на развалины, и ветер уносит его мысли туда, куда он уже унес крыши. Но Пушкин останавливается и поет. Он поет хрипло, иногда невозможно разобрать слова. Я подхватываю его песню – и мы поем навстречу ветру и крышам, и духи тех, кто остался, слетаются послушать песнь незнакомого им мира. А завтра мы пойдем обратно.
Саша Новосельцев приносит мне фотографию, он сам сделал ее: легкий парусник взлетает на волну, оранжевое полыхающее солнце в алом небе, темные разводы туч и плавные изгибы волн. К этой фотографии прилагается текст:
Главное – создать иллюзию. Не подпускать себя к реальности. Она слишком обыденна и проста. Как и предметы, ее составляющие. Они только в определенном свете обретают свое истинное лицо. Подчиняясь законам физики, вещи глумятся над этими законами, порождая миражи.
Все это потому, что любая форма источает свет. Фонарик на полтора вольта – это то же Солнце, только маленькое, а шарф, лет пять провалявшийся в нафталине, – те же волны и то же море. Вполне однородный фон от горящей свечи выпускает на волю полутона, а кораблик, всю жизнь простоявший на полке (правда, с книгами Рафаэля Сабатини), устремляется, наконец, в то дальнее и безвозвратное плаванье, о котором всегда мечтал.
Просто разрешить вещам быть тем, чем они хотят, реализовать их глубинное предназначение – и они ликующе исчезают с поверхностного плана бытия, растворяясь в бездонных измерениях, которым они органически принадлежат.
А мне остается только нажать на кнопку.
Вы поняли, что он сам сделал волны из шарфа, установил на нем парусник, в качестве солнца сфотографировал фонарик. И соединил фотографию с текстом. Работа отточена, «смонтирована». Меня поразила ее вдумчивая рукотворность. С большим уважением я отношусь к подобному кропотливому и в то же время масштабному подходу. Какой это жанр? По-моему, дневниковое эссе.