– У тебя есть мечта? – Нет, все-таки не умел Алешка разговаривать с девочками. Тот же Кислый с его постоянными «бля» и «типа» дал бы ему сто очков вперед в налаживании контактов.
– Да ну тебя! – досадливо махнула рукой Аня, но потом все-таки ответила: – Есть. Туфли хочу. Новые. «Карло Пазолини». Я в кино такие видела.
Алешка затряс головой:
– Нет, ты не поняла. Не туфли. А такая, чтобы… на всю жизнь мечта.
– Так это и есть на всю жизнь, – прагматично возразила Аня. – Моему папаше, чтобы на такие заработать, нужно всю жизнь своих придурков в школе учить. «Наш дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Учитель! – фыркнула она, и в этой ее реплике выразилось все презрение к дурацкой профессии ее отца: учитель русского языка и литературы в полусельской школе.
Конечно, это не киллер и не путана, обозначаемые такими красивыми и звучными словами высокооплачиваемые, роскошные профессии!
– Нет, ты не поняла… – нудно продолжал Алешка, но тут же был прерван безапелляционным Аниным:
– Да поняла я! Мечта… мечта у меня есть: выбраться отсюда поскорее, сначала в Саратов, потом в Москву. Красиво жить, а не так, как моя мать, у которой все мечты к зарплате сводятся… скорее бы получить.
– А у тебя – не к зарплате? – спросил Алексей. – Туфли и красиво пожить – это ведь тоже к зарплате. Только очень большой. Как… – Он огляделся вокруг, словно ища, с чем же сравнить эту разлюбезную Ане зарплату, но увидел только пруд, замшелую стелу, уплывающее за горизонт лохматое солнце да пустынную дорогу, по которой ползли расслабленные безветренные сумерки.
И тут…
Из-за двухэтажного дома на повороте, выкрашенного в депрессивно-упадочный грязно-желтый цвет, из-за старых рахитичных тополей, уныло растопыривших ветви, из-за ржавого трупа бетономешалки, торчащей на обочине столько, сколько Алешка себя помнил, – из-за всей этой убогости и обветшалости вылетел сверкающий белый «Мерседес» с тонированными стеклами и, неописуемо красиво вывернув прямо на Алешку и Аню, буквально за пару секунд сожрал расстояние, разделяющее двухэтажку и стелу, возле которой сидели Алексей и Аня с букетом цветов.
За «мерсом» следовал огромный черный джип.
Аня приоткрыла рот: первый раз в Текстильщике появилась такая роскошь.
– «Шестисотый», – выдохнул Алешка.
Но это было только начало.
Поравнявшись с Аней и Алексеем, белый «мерс» притормозил. Аня замерла, Алексей дотянулся оцепеневшей рукой до затылка, вероятно, желая почесать в нем, но не успел.
Дверь «мерса» распахнулась, и оттуда важно выплыл такой ошеломляющий красавец, что Аня невольно приоткрыла рот. Красавец был в элегантнейшем черном костюме, в великолепных стильных туфлях, в белоснежной рубашке. Мужчина был высок и строен, блестящие черные волосы, вероятно, закрепленные гелем, зачесаны назад, на аккуратно выбритом правильном лице сияли большие выразительные темные глаза.
И эти-то глаза остановились на Ане, точнее, на скромном букетике полевых цветов, который был в ее руках.
Вслед за живым воплощением Голливуда из «мерса» выпорхнула дамочка в умопомрачительной кофточке, обтягивающих черных кожаных брюках и та-а-аких туфлях, на та-а-аком каблуке, что Аня просто оцепенела при виде этой красоты.
– Ромик, вот это хочу! – выговорила дамочка, жеманно картавя.
И тоненьким наманикюренным холеным пальчиком указала на букет.
Великолепный Ромик, то есть человек, носивший гордое и звучное имя Роман, только пожал плечами:
– Настя, зачем тебе это? Приедем, я тебе розы куплю, если тебе цветов захотелось.
– Ромик, это!
Прекрасный принц с голливудских холмов повернулся к Ане и произнес:
– Девочка, продай мне этот букет. Вот тебе деньги, купишь на них сто таких букетов.
Аня ошеломленно взмахнула ресницами и уставилась на купюру, которую протягивал ей мужчина.
Это было сто долларов. Сто – долларов!
– А это не… не мой букет, – только и смогла выговорить она. – Это… Алешка мне подарил.
– Алешка? – Роман перевел бархатные глаза на Алексея, на лице которого – неожиданно для самого Алешки – появилось откровенно недоброжелательное выражение. – Держи, Алешка!
И он бросил парню купюру, а потом шагнул к Ане и довольно бесцеремонно взял из ее рук букет и потом с очаровательной улыбкой преподнес своей даме, которая понюхала цветы, расплылась в улыбке, а потом вдруг взяла и швырнула букет.
Прямо под колесо джипа, из дверцы которого выглядывали несколько бритых голов.
Охрана.
– Колючка, – тоном обиженного ребенка проговорила девица и, повернувшись к Алешке, проговорила:
– Что же ты своей девке даришь всякое говно? Там… кактусы какие-то колючие. Дятел!
– Сама ты говно! – пролепетал Алешка, которого буквально накрыло волной этих «милых, доброжелательных» слов.
Роман, казалось, не расслышал этих слов. Он пожал плечами, поднял глаза на Аню и улыбнулся:
– А ничего тут, в этой глуши, водятся… цветочки! Какая девочка, а, Настя?
– Ничего, – пропела та. – А малец уж больно злой. Да и несет от него какой-то херней… как будто в свинарнике ночует!
Это да еще то, что Роман поднял руку и коснулся подбородка Ани своими холеными пальцами, на одном из которых сияла золотая печатка с бриллиантом, взорвало Алешку. Он сжал кулаки, сказал тихо и злобно:
– Суки! Думаете, если на «мерсе», так все можно? Убери лапу… ты!
Вот теперь Роман расслышал. Медленно повернулся к Алешке и, снисходительно рассмотрев этого паренька в вытертых темных брюках и дешевой хэбэшной рубахе, растрепанного и разозленного, передернул атлетическими плечами и сказал:
– В расход бы тебя, щенка. Да мал еще. Подрасти, братишка.
Хлопнули двери за шикарными экземплярами из той, настоящей, роскошной жизни, и «мерс» сорвался с места, взвихрив облако пыли и растерзав букет, уцелевшие цветки которого веером разлетелись по всей дороге.
* * *Алешка молча стоял на обочине. В его груди закипала злоба, а в горле колючим, сухим, невыразимым комом ворочалось что-то такое, отчего хотелось упасть лицом в траву и лежать, лежать, пока дорожная пыль не сровняет его с землей…
Аня стояла, опустив руки. Впервые в жизни она была так потрясена. В ее ноздрях еще тлел тот тонкий, чувственный, манящий аромат дорогих духов, который оставил за собой… принц.
Принц на белом «Мерседесе» S-600. Такие Аня видела только в сериалах, где подобные красавцы томно обвивали тонкие талии жеманных белокурых куколок в дорогой одежде и с нестерпимо изысканными манерами.
А там, где к ее подбородку прикоснулись его длинные изящные пальцы, казалось, нестерпимо жгло кожу.
Господи! Какой… какой… какие все-таки бывают! Почему она тут, с этим Алешкой, а не на месте этой кривляющейся грубиянки Насти, в прохладном салоне «Мерседеса» с этим блистательным Романом?
А какая на этой Насте одежда…
Аня опустила глаза и тут увидела…
Бумажка! Он не подобрал сто долларов! Он… он оставил их валяться на дороге, словно какой-то фантик, словно вкладыш от жвачек, которые презентовали ей Юрка и ему подобные… замухрышки!
– Ты как? – спросил Алешка. Как будто не мог спросить ничего глупее. Аня повернулась к нему. В глаза с невиданной до того отчетливостью и безжалостной очевидностью бросились и его потрепанные кеды, и плохо выглаженные «парадные» брюки, и рубаха, и еще детская припухлость лица, и прическа шалашиком… и этот запах, как нарочно… как она сразу не заметила!
Защитник, мать твою! Благодетель! Назвал Романа сукой! Да он… да вся его персона, этого несчастного Алешки Каледина, не стоит и одного пальца… этого принца, которого непонятно каким ветром занесло в их сельскую местность. Того пальца, которым он коснулся ее, Анечки Опалевой, подбородка.
– Дурак ты! – жестко сказала она и, подобрав деньги, решительно пошла по дороге, лишь бы не видеть блаженного придурка и не слышать… даже не вспоминать его бред про закат и мечту всей жизни.
Ничего. По крайней мере одно из этих мечтаний станет явью. Она съездит в областной центр и купит себе новые туфли. «Карло Пазолини».
Алешка не пошел следом. Он понял, каким ничтожеством показался ей в сравнении с шикарным Романом. Сто долларов! Продалась за сто долларов! Да пошла она!
Он хотел выдать по адресу Ани длинное ругательство, припомнив по этому случаю пышные обороты из арсенала Юрки Кислого… но вместо этого изо рта, как липкая слюна, вырвался беспомощный хрип – и Алешка упал на ту самую дорогу, по которой двумя минутами раньше колесо «мерса» раскидало букет, первый подаренный им девушке букет, и зарыдал, чувствуя, как в груди жестоко рвутся доселе не тронутые струны…
* * *Это было лето девяносто третьего года.
ГЛАВА 1. ПЛАТНАЯ ЛЮБОВЬ КАК СРЕДСТВО ОТ ЖИЗНИ
Это было лето девяносто третьего года.
ГЛАВА 1. ПЛАТНАЯ ЛЮБОВЬ КАК СРЕДСТВО ОТ ЖИЗНИ
Ей не хотелось сводить глаз со сверкающего бокала с рубиновым коктейлем, который она держала двумя пальцами за тонкую ножку.
Напиток, до половины наполнявший бокал, испускал длинные искры и точился приятным ароматом, но… но она ненавидела эту холеную руку с золотым браслетом, подарком Дамира, ее собственную руку, и этот дорогой хрустальный бокал с дорогим изысканным коктейлем, так тонко благоухавшим.
Потому что на эту руку и на этот бокал смотрел сидящий через столик молодой круглолицый мужик в дорогом темном пиджаке, из-под которого виднелась расстегнутая на несколько пуговиц светлая рубашка.
Нет, он не просто смотрел – он буквально пожирал глазами и эту точеную руку, и высокую грудь в откровенном вырезе платья, и ее бледное лицо с яркими губами и бархатными темно-синими глазами.
И волосы, черные, как два воронова крыла, обтекающие это лицо.
Анна узнала его. Сколько бы она дала, чтобы он не узнал ее. Нет… встал и направился прямо к ее столику. Присел и, поставив возле Ани бутылку мартини, спросил:
– Не желаете выпить?
– Нет, – ответила и поставила бокал. Будь что будет, может, Дамир и выругает ее, но она отмажет этого… этого старого знакомого.
Мужчина прищурил глаза и спросил:
– Значит, не узнала?
– Узнала, – сказала она, не меняя тона и не поворачивая головы, хотя в груди болезненно ухнуло и упало, словно сорвалось в пропасть, Анино сердце. Он узнал ее!
– Ну тогда привет, Аня. Как поживает твой принц на белом «Мерседесе»?
Она не ответила: принца на белом «Мерседесе» не было и уже не предвиделось. Хотя если приравнять «Мицубиси Паджеро» Дамира к белому «Мерседесу», а самого Дамира – к принцу… с натяжкой, конечно.
– Не стоит делать каменное лицо. Ну точь-в-точь Клеопатра, – вроде бы как добродушно сказал он. – С этой прической и этим тональным кремом ты на нее очень похожа. Или это природная бледность?
Аня продолжала молчать. Потом встала и пошла к стойке бара.
Он попытался было удержать ее за руку, но она вырвалась. Вопреки ее тревожному ожиданию Кислов не последовал за ней.
Бармен Андрон, высоченный парень, внешне представляющий собой помесь Жан-Клода Ван Дамма с лесной гориллой, которую не приняли в зоопарк вследствие аморального поведения, взглянул отсутствующим взглядом поверх Аниной головы и что-то буркнул на ее просьбу позвать Дамира.
Дамир сидел в VIP-апартаментах и пил коньяк с каким-то важным гостем, поэтому Андрон отреагировал на ее повторную просьбу коротким:
– Он велел его не беспокоить.
– Я тебе говорю, нужен! – уже повысила голос Аня. – Ты что, не понимаешь?
– Позвони по сотовому.
– Он мне лично нужен!
Андрон все так же индифферентно пожал широкими плечами и сказал:
– Ну хорошо… только сама с ним потом будешь объясняться, если что…
Аня оглянулась: старый знакомый все так же сидел за ее столиком и спокойно отпивал из бокала, даже не глядя в ее сторону и, вероятно, твердо рассчитывая на то, что никуда она от него не денется, а упрямство… что ж, каждая женщина имеет право поломаться.
До определенного момента, конечно.
Нехорошее чувство заледенело в груди Ани: интуиция подсказала ей, что он появился здесь не просто так. Прийти по чистой случайности, сесть у столика напротив, рассматривать ее своими холодными желтоватыми, как у совы, круглыми глазами с короткими ресницами, а потом подойти и заговорить – уверенно, ровно.
Дамир появился через три минуты. Раздраженный, с желваками на скулах, с металлическим блеском в глазах. Очевидно, разговор с важным гостем, даже подогреваемый дорогим коньяком, не получался.
– Чего? – бросил он, взглянув на часы. – Я же сказал – не беспокоить меня! Ладно… в чем дело?
– Я не могу работать.
– Что? – Его миндалевидные, восточные глаза вглядывались в нее с плохо скрытой досадой. – Не можешь работать? Что за новости? Месячные у тебя вроде бы кончились, да?
Аня покачала головой:
– Ты не понял. Ко мне за столик сел мой старый знакомый. Я с ним в одной школе училась. Редкая сволочь. Я не могу с ним работать. Он ублюдок.
Дамир пожал плечами:
– Не хочешь – не работай. Найди другого клиента.
– Так он сидит за моим столиком.
– Так пересядь… погоди. Вот этот?
Дамир глянул туда, где сидел столь нежеланный для его путаны человек.
– Да ты что мне тут… бакланишь? – прошипел он. – Это же зять Вайсберга, который сейчас у меня сидит. Быстро иди к нему и делай все, что он тебе скажет! И если он на всю ночь зависнет, то… работай с ним, другие отменяются. Понятно?
Аня широко распахнула свои и без того большие глаза:
– Погоди, Дамир. Вот этот… Юрка Кислов – зять банкира?
– Да. Зять Ледяного… Вайсберга, я же тебе сказал! Быстро… мымррра!
Мымрой он называл Аню только тогда, когда его накрывала волна едкого, нестерпимого, жгущего раздражения, стремительно разрастающегося в откровенную ярость. И Аня поняла: с Дамиром сейчас лучше не спорить.
Ну что ж, это ее крест. Она сама выбрала.
Интересно посмотреть на дочку банкира, которая выбрала себе в мужья этого желтоглазого, недалекого, хамоватого сынка директора текстильщицкого кафе «Кафе». Вайсберг. Вероятно, какая-нибудь жирная усатая еврейка с кривыми волосатыми ногами и непомерным апломбом.
Кислов даже не посмотрел на нее, когда она опустилась на свое место за столиком, только произнес:
– А, вернулась? Ничего хорошего от Дамира Маратовича не услышала? То-то же.
И только тут зять банкира соизволил поднять на нее взгляд, и она увидела в этих до отвращения знакомых круглых глазах сытое презрение и – похоть.
– Восемь лет не виделись, – протянул Кислов. – Восемь лет. Помнишь, когда в последний раз, нет? В Текстильщике, когда ты ждала этого, как его… Каледина. Он меня тогда еще ударил. Удачно.
При этом не самом приятном воспоминании на круглой раскормленной физиономии Юрки появилась холодная усмешка: дескать, я ничего не забыл и ничего не простил.
– А ты потом… куда делся-то? – с трудом выговорила Аня.
– А я переехал. Сюда, в Саратов. Нам тут квартиру… подкинули, – щуря глаза, сказал Кислов. – Отец подсуетился. Между прочим, Ванька, калединский папаша, ментяра ушлый, хоть и алкаш. Мы с Каледиными в одном доме квартиры получили. Папаша-то калединский с моим брался было работать. Да не пошло. А мой – удачно подсуетился… прорвался. Да он и сейчас суетится. Насуетил мне фирму и жену-банкиршу. Ты не смотри, что Вайсберг сейчас в банковском бизнесе: он семь лет назад с моим папашей кафешку в Саратове открывал. Совладельцы были. Потом попер в гору. Хитрый, что ж ты хочешь? Вот такие дела. А ты, Анька, я смотрю, тоже преуспеваешь? Холеная какая стала! Конфетка просто.
Она с трудом перенесла его раздевающий, откровенный взгляд и отчаянно вскинула ресницы:
– Каждый устроился, как карта легла.
– А у тебя карта так легла, что ты и сама легла, – хихикнул Кислов. – Сначала под Дамира, а потом под всех, – выдал сомнительный каламбур Кислов. – Ладно, не парься. Давай лучше выпьем.
– Давай, – выговорила Аня. – Что ты мне крашеную водичку-то подсовываешь? – произнесла она, видя, что Юрка нацеливается налить ей мартини. – Если уж выпить за встречу, то – выпить!
– Водки, что ли?
– Хотя бы.
Юрка развалил толстое лицо в самодовольной усмешке: дескать, что ж, водки так водки. Противно тебе, девочка, со мной в кровати кувыркаться на трезвую голову? Ну что ж, напейся. Мы, дети трактирщиков, то есть директоров точек общепита, не обидчивые…
* * *Юрка распахнул дверь номера вальяжным тычком ноги. Аня к тому времени накачалась водкой до такой степени, что уже почти пересилила отвращение к Кислову. И даже прикосновения его потных ладоней к ее рукам и плечам уже не казались невыносимо гнусными.
– А я так и думал, что когда-нибудь так б-будет, – брякнул Юрка, прямо на пороге пытаясь стянуть с Ани платье. Это удалось ему только в некоторой степени: с плеча содрался лоскут и остался в потных руках Юрки, а испорченное платье начало медленно сползать вниз, открывая плечи и грудь девушки.
– Не боись, – бормотал Юрка, – сломал – починю. За все… за все запла… заплачено. В-выпьем?
– Наливай, – кивнула Аня и сняла платье. Все равно снимать, а так этот болван криворукий и вовсе в клочья порвет.
Под платьем оказалось тонкое кружевное белье, которое не столько прикрывало, сколько подчеркивало женские формы. Надо сказать, что с тех пор, как Юрка и Аня виделись в Текстильщике, цветок давно уже успел распуститься: несколько угловатые линии фигуры четырнадцатилетней школьницы давно приобрели ту ласкающую глаз округлость и законченность, ту грациозность, что бьет в нос, как аромат терпкого дорогого вина, лишает разума и осмотрительности и заставляет учащенно дышать.