На окраине города в цирке-шапито, вспархивающем от порывов ветра, учитель произнес краткую, бурную речь о верхах и низах, доходчиво показывая на себе, где у него не может, а где просто не хочет. Потом на арену вышел боцман и увязал его по рукам-ногам велосипедными цепями. Груша исполняла танец пойманной кефали, а Розен-Лев, стремительно освобождаясь от оков, вещал: «Нельзя быть в рабстве у свободы! Она растлевает! Мир ныне невероятно либертосо – избалованный. Мы, террористы, призваны похоронить его и возродить суровый Ветхий завет. Вступайте, камарадос, в мои ряды!»
Крестьяне не все поняли, зато их восхитил жуткий цепной трюк с проповедью. Они, видно, приняли Розен-Льва за шамана из давних, и чуть ли не весь цирк-шапито составил его команду бунтарей – «ребельдес».
«Но при чем тут терроризм?» – недоумевал Туз.
«Всегда уместен, на всякий случай, – подмигнул Розен-Лев. – А у тебя, кстати, какая платформа?»
Подумав, Туз честно определился: «Внешне консерватор, а внутренне, для себя, – либерал».
«Э, так нам с тобой не по пути. Мне не нужны ответы на вопросы „как?“, „зачем?“ и „почему?“ Никакого либерализма! Это гордость перед Богом, а в гордыне – ожирение души!» – ткнул Розен-Лев в живот.
Дома попросил бумагу и немедля засел за расписание вооруженного восстания: «Для начала, как заведено, возьмем почту и телеграф».
«Да где ж их взять? – удивилась Груша. – Я их тут вообще не видела»…
Розен-Лев легко внес изменения: «Тогда банки».
На Туза уже внимания не обращал, вычеркнув из своего простого побудительно-революционного предложения. Прислушивался только к Груше. Но у нее был глубоко личный план – присоединить Белиз на правах автономии к Мексике, а затем отделиться географически, всем полуостровом Юкатан, то есть возродить царство майя классического периода. Перечила учителю на каждом шагу, и тот, в конце концов, не сдержался: «Твоя Груша – политическая блядь!»
Он где-то пропадал, обучая свои боевые отряды. Предлагал индейцам испытанные средства, автоматы Калашникова и коктейли Молотова, но те выкопали старинные сарибаканы – трехметровые духовые трубки, из которых плевались, как дети в классе, стрелами, смоченными в грибных отварах.
Ураган, задержавшийся в порту Кортеса, подступил к побережью Белиза, и всякая мелочь катилась по улицам неведомо куда, а цыганские шатры исчезли. Большинство фелисчан укрылось в подвалах домов и в храме Архангела Мигеля, так что город, как перезревшая фига, сам упал в руки повстанцев.
Они успели вскрыть банки, своротить лангусту с пьедестала и побить песочные часы, поскольку учитель неосторожно заметил, что время, хотя и зло, но золото.
Настало сущее безвременье, пользуясь которым Розен-Лев захватил дом алькальда Атрасадо. Того давно уже не было в Фелисе – сидел в мексиканской тюрьме. Гуляя в счастливый час в ресторане «Сарго», возомнил себя корсаром и пристрелил тамошнего капитана каравеллы.
Туз размышлял, не примет ли дело континентальный, а затем и мировой оборот. Он вспоминал горькие слова многих участников победивших переворотов – мол, не за то мы, стобля, боролись! Ах, недаром Клара предупреждала о разрушительной силе талисмана Индры.
Первого сентября в день Ольин, означавший на индейском языке наутль «движение», повстанцы нацелились выступить вглубь полуострова, чтобы взять столицу, а лангусты громадной стаей ушли в сторону Панамского канала. Далеко была слышна их строевая поступь.
«Всегда найдутся недовольные, – сказал Розен-Лев. – Впрочем, следует доверять животным инстинктам». И отбыл, не прощаясь, в Мехико на свою кривозеркальную асьенду.
Как раз к исходу того дня подоспело обещанное цыганским бароном светопреставление.
Туза оно застигло в склепе за бутылкой текилы. В дверную щелку они с боцманом наблюдали летающих жаб, рыб и собак. Сверкали непрерывно молнии без грома, озаряя приют счастливых срамным светом стриптиз-бара. Безмерное дуэнде урагана Абандона! Казалось, вот-вот сдвинутся надгробные плиты и выпорхнут встревоженные мертвецы.
В какой-то полуночный миг все опрокинулось, скакнув назад и вбок.
И мир преобразился, представ к утру неудачной помесью индианки с чино. Выглянуло бледное солнце, словно не понимая, над чем взошло. Город будто бы неряшливо побрили – в целом ровно, но тут и там клочками. Среди развалин по колено в утопии бродили цыгане, вбивая колышки и вешки для будущих своих жилищ. А небо полнилось вертолетным рокотом.
Дом Груши разнесло по закоулкам вселенной. Лишь гамак Чинчорро болтался под сломанной зонтичной акацией. В нем-то и взяли Туза как зачинщика беспорядков, автора листовки, призвавшей ураган. Без разговоров, не вынимая из гамака, сунули в вертолет.
Они пролетели над мутной рекой Белиз, над землями Груши, узнаваемыми по радужному водопаду, и приземлились в Бельмопане на английской базе.
Электричества не было, детектор лжи не работал, и полковник по фамилии Хаос допрашивал, применяя древнюю уловку – куриное яйцо. Если даст в руках трещину, значит испытуемый врет. «Замешана ли в деле Россия?» – таков был вопрос.
Туз наконец-то ощутил себя главным членом, а не каким-то придаточным, поэтому отвечал довольно дерзко – она, мол, всюду, куда ни плюнь, чем дальше, тем больше. Даже показал насколько, нарочно раздавив яйцо, так что внутренности спутались.
Его отвели в карцер. При входе удивил настенный сантиметр, затертый на отметке полутора метров, точно здесь замеряли одних индейцев. Самое странное – сам Туз оказался не выше. Настолько, видимо, угнетала тюремная обстановка. В сумраке на жесткой койке сразу возникло неприятное чувство пожизненной забытости. Хотелось выть, и ближе к ночи, не сдерживая желаний, он начал поскуливать. Но не успел еще совсем одичать, как охранник вытолкал во двор, указав направление к видневшемуся в лунном свете полосатому столбику, вроде пограничного.
Приблизившись, Туз понял, что это нога дона Кохо. «А говорил, русские друг другу не помогают». Обнял его, а боцман шепнул: «Груша дала денег на подкуп»…
По реке Белиз в пироге они спустились к морю и на рассвете вышли из лагуны Гереро, держа курс на Кубу. Когда берег скрылся из виду, Туз сказал: «Напрасно ты не вернулся к Нинель в Россию. Она, знаю, ждала». «Так махнем прямо сейчас! – вскричал боцман. – Чего нам терять?!» До того замечтался, что угодил на рифы близ необитаемого островка Коралловая Голова, на котором они и решили остаться. Через пару дней, залатав пирогу, боцман привез туда Грушу.
Неподалеку был собачий остров Коли-ножа, куда плавали по выходным в гости. Так и зажили, будто в раю, где совсем неважно, какой ты член вселенского предложения…
Пирамида
«Точка», – выдохнул Туз над последним словом и поставил еще две, составившие триединство – простор для дальнейших действий.
Поскольку писал он, как мог, на романском языке, вышел роман, хотя совсем без правил. Ему казалось, вот-вот найдет божественное слово для устройства нового мира. Однако, увы, не случилось. Истина якобы в длине, но даже эпос и эпопея далеки от нее, не говоря уж об условном романе. Кроме школьных изложений, заявлений и прошений прежде ничего не составлял, так что получилось почти как в жизни, какой-то кроссворд – бессмысленный словесный забег.
Груша читала, точно покаянную исповедь, вроде дневника. Ее тронула сцена знакомства в банке, но продолжение в ресторане «Сарго» смутило: «И зачем ты обо мне такое написал? Можно подумать, что пута, а я в основном танцевала кефаль»…
Места, где речь шла о других женщинах, вовсе забраковала. «Ах, ты спал при мне с Тетей, каброн! – Швырнула в него первое, что под руку попало, а именно обидное слово, означавшее не только козла, но вообще скотину и сволочь. – И почему все мухерес у тебя такие разговорчивые, особенно в постели?»
«А как бы ты хотела? – удивился Туз. – Не воробьихи! Это те на миг взъерошатся и даже не чирикнут»…
Но особенно прогневили Грушу всякие входы и выходы, а также поминание вагины всуе. «Простотошно!» – восклицала слитно, выбегая с рыком из дома.
Туз, конечно, привел Пушкина – относительно истинного вкуса, не связанного с безотчетным отвержением слова. Но Груша не слыхала о поэте. Хоть и жила в Мехико поблизости от бульвара его имени, а думала, что это революционер, сродни Троцкому.
Дочитав все-таки до конца, спросила, где деньги.
«Какие?» – не понял Туз.
«Да те самые, в мешочке, от цыганского барона!» – безотчетно верила она написанному слову.
Пришлось объяснять, насколько мало тут общего с бывшим. Хотя и сам не знал, откуда начался вымысел. Не с тех ли пор, когда наступил в магический квадрат Витаса, попав в иное измерение, где все слегка не так, как в нашем? Или был заколдован под Курган-Тюбе и утоплен в облепиховой Лете? А возможно, не очнулся от Раиных чар и чакр на колесе обозрения близ входа в Парк культуры? Но скорее всего, прямо с прозаичного рождения в Кузьминках…
Узнав, что все вранье, Груша потеряла интерес, сказав с укором: «А революцию мог бы и в самом деле! Да герой у тебя безликий».
«Ну, не король и не валет, лица нету, а только масть являет, – оправдывался Туз. – Не называть же Шестеркой!»
«Было бы справедливей, – заметила Груша. – Но неужели ты согласен жить на занюханном островке? Что за финал такой собачий?»
«Есть другой про запас». И Туз прочитал: «Его добили на могиле Хорхе Бирона, куда он приполз смертельно раненый. Губернатор дон Пепе, содрав с лица вязаную шапочку, задумчиво произнес: „Вылитый престарелый Байрон“…
«Это еще куда ни шло. А то ведь у тебя никто не умирает, даже похороны фальшивые», – отвернулась Груша.
«Погоди, скоро я по правде умру», – обещал в сердцах Туз, на что она рукой махнула: «Дождешься от тебя, как же. Вот насчет своих детей ты прав – только и могут быть уличными попрошайками»…
Туз сгоряча плюнул ей в ладонь на ацтекский манер, как учила Кальи, и уехал в Мексику пристраивать рукопись. «Что мне дороже? – спрашивал себя. – Роман или жизнь?» И не находил определенного ответа, чувствуя, как все выделившиеся из него за время писания сущности возвращаются, объединяясь.
Его хорошо приняли в издательстве «Мека-мека». Прочитали за полчаса и заключили договор. На радостях хотел навестить Витаса в монастыре, но ни один таксист не согласился везти. Ураганы сюда не добирались, зато вулкан Попо дымил и обильно сыпал черный пепел, хрустевший наждаком под ногами.
Тогда Туз отправился в другую сторону, в Теотиуакан – местечко, где родились все боги, – в часе на машине от Мехико. Давно собирался побывать на великих, как мертвые вулканы, пирамидах.
Около полудня седьмого дня, а именно в субботу он подошел к подножию пирамиды Солнца. Паломников было немного. На первой ступеньке сидела одинокая в пробковом шлеме. Сомневаясь до последнего, Туз узнал в ней Липатову.
Она ничуть не удивилась, будто только накануне виделись в участке на Живом переулке, и сообщила, что завезла с Филлиповым новую партию яиц.
«Застрял чего-то беспоповец на пирамиде Луны. Вот-вот подойдет. Давай-ка, подкрепимся». Сняла заплечную котомку, откуда достала заманчивые баночки с вареньями и соленьями. Туз сунулся в каждую, отведав и огурчиков, и груздей, и помидорчиков, и маслят, запив каким-то терпким молочным напитком, пока Липатова отвернулась. Она, признаться, не слишком угощала. Напротив, выхватывала из рук: «Это же эликсир бессмертия! Оставь, скотина, Филлипову!»
Так и не дождавшись его, начали восхождение по высоким, крутым ступеням, с каждой из которых поглядывали на Туза лица знакомых и уже подзабытых женщин, так что он остерегался их считать.
Примерно через пятьдесят две Липатова жалобно попросилась на руки. За прошедшие годы заметно отяжелела, и Туз еле переставлял ноги. Казалось, на пирамиде не 366 ступенек по дням високосного года, а все шестьдесят четыре миллиона, а то и шестьсот сорок миллиардов.
На половине этой кальпы Господний день, вероятно, подошел к концу, потому что в глазах стемнело. «Надо бы ее бросить, – подумал Туз. – Однако дважды неудобно, похоже будет на злой умысел». И тащил из последних сил. А Липатова, точно каменная баба, цепко держалась за шею, нашептывая какую-то околесицу: «Ты, Тузик, ничего не бойся. Так не хочется идти в школу, а после жаль с ней расставаться. Страшно рождаться, а потом печально, когда жизнь кончается. Ужасно умирать, но затем, но дальше»…
Туз перебил: «Как тебя зовут-то хоть, Липатова?»
«Неужто до сих пор не знаешь? А коли так, и знать ни к чему, – премудро ответила она. – Поверь, долгожители в некотором смысле – второгодники, никак экзамены не сдадут»…
Это было осенью, на курьи именины, в истинный полдень. Тузу исполнилось ровно пятьдесят два года, или шестьсот шестьдесят месяцев, или 18 тысяч 980 дней, или один миллиард 639 с лишком миллионов секунд, что вполне уже сопоставимо с вселенскими величинами.
Он глянул в самую середину солнца – средоточие зенита, надира и будущей черной дыры. Все расплылось твореным золотом. Стало душно, как цыпленку в скорлупе, когда настало время вылупиться. Отворился родничок на темени, соединивший трепещущей нитью с небесами, и поплыла его кудряво-лысеющая голова в необозримые дали, где проступали вершины индейских вулканов и невысокая гора Моисея, и даже чело Господнее Джомолунгма, но и другие, не виданные в этом мире.
«И всякий остров убежал, и гор не стало… Бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него… А из середины его как бы свет пламени из середины огня… Слышался шум крыльев и многих вод»…
Гроза вдруг разразилась над пирамидой Солнца. Хлестали молнии, как ливень, и так насытили силами небесными, что разглядел все вдоль и поперек – вглубь, вширь и в полноту. Видимое услышал, а слышимое увидел.
Земная ось ходуном ходила, стремительно вращая вселенский жернов, откуда открылась, как на ладони, вся жизнь. И в то же время наблюдалось со стороны само колесо обозрения, а в каждой люльке он сам, с младенчества по эту пору.
«Вид колеса был как вид топаза, и казалось, будто колесо находится в колесе, а ободья их высоки и страшны были они – ободья их полны были глаз»…
Будто вакуумный лимпиадор тянул его в жесткий коридор, где бывал уже не раз, рождаясь невольно – монголом и русским, литовцем и евреем, ацтеком и цыганом, корсаром и бароном, лордом и Байроном, Адамам, Евой, Иудой и – в тот же миг был высосан из плоти пустотным очистителем. Не очень-то и упирался. Правда, кто-то пытался удержать, дуя в рот, назойливо стучась в грудную клетку.
«Бросил, Иуда!» – услышал далекий вопль Липатовой.
А вслед за ним нарастающий гул – шепот Венеры, напев Луны, рев Солнца – голоса небесных сфер, звуки рая.
И время не то чтобы совсем кончилось, но изменилось, став зримым, как медленно с шорохом истекающий свет, подобный заключенному в часы карибскому песку, – можно остановить и пустить вспять. Туз двинулся по нему, точно по руслу иссохшего ручья. Узка дорожка, да обхода нету…
Миновал восемь преисподней, достиг девятой, однако и эту пролетел насквозь. Влекло дальше, через дюжину небес в пупок огня, к туманному зеркалу дня и ночи, где отразился дедушкой самому себе и угодил в место двойственности, припав к грудастому древу познания из шестнадцати букв, расположение которых вновь позабыл.
Под древом стоял огромный стол, а за ним множество вкушающих. «Тайная, что ли, вечеря?» – подумал на новый лад, узнавая себя в каждом.
Восстал впереди Великий Предел, родственный веселому и зыбкому барселонскому Святому Семейству, и распахнулась ветреная пустота, откуда доносился лишь шорох – «Шу-у-у-у!» Взвихрились управляющие вселенной могучие силы ме, унося от «У» и оставляя совсем безумным, так что не мог уловить никакой сути в том, что было, есть и будет.
Вообще ничего не понял, – ни тайну первородного греха, ни триединство, ни темную основу. Да что там – даже не узнал, как звать Липатову! Все кануло и стало безразличным. Вполне по вере воздалось. Уже погасла мысль, уже язык немел. Что рай? Лишь отзвук отдаленный слова, лунный свет, неверный, зыбкий…
В самом конце испытал вдруг дуэнде, возносящее по лествице к полному покою, какой может быть только после длительного сношения с жизнью.
Вроде бы освободился, уняв волнение дхарм, но тут же вновь начал обретать чувства, просыпавшиеся медленно и незаметно, как орхидеи под лучами восходящего солнца. А когда они распахнулись, сейчас же возникли свежие желания и тревоги, необъяснимые здешними словами…
И Господь Господа его принял за своего без лишних вопросов – все зная, бесконечно прощая и понимая.
Суффикс
Настаиваю на своем суффиксе, как говорил боцман дон Кохо. Нужна тут маленькая увеличительная подставка…
Роман Туза издали в виде серии веселых картинок с печальным эпиграфом из Байрона. Груша получила за него больше денег, чем за землю предков по реституции.
После выхода книги то тут, то там появлялись команданте Худасы.
Одним из них была аргентинская Груша. В Лакандонской сельве Ла Кондона мексиканского штата Чиапас она устроила нешуточную смуту среди крестьян. Движение называлось «тузисты», что привело правительство страны в замешательство, поскольку означало слишком многое на испанском – простолюдины или молчащие кобели, подстригатели или кашляющие суки, а также горячее желание, страх и беспокойство.
«Тузисты» прошли молчаливым маршем до самого Мехико, разбив близ города лагерь. Никто не знал, чего от них ожидать. В стране было неспокойно. Только что застрелили на предвыборном митинге молодого кандидата в президенты Колоссио.
Уставшая за девяносто лет власти бывшая революционная партия вступила в переговоры с команданте Худасом, который не проронил ни слова, выдвигая письменные требования в виде карты древнего царства майя.