Прошел год, другой.
Андрею было уже пятнадцать. Он бредил комсомолом, но в комсомол его не принимали по понятным причинам, и он не обижался.
Игры во дворе прекратились. Витька работал на заводе, а после работы выпивал со старшим братом. Остальные учились, а тут еще началась любовь. Сначала Юрка Хромов полюбил Машу, но не успели они вдоволь погулять, как во дворе появились чужие ребята и отбили Машу у Юрки. Маша бросила школу, начала покуривать. Ее мать, посудомойка в ресторане, который помещался в их же доме, бегала за ней с палкой, но вскоре перестала, махнула рукой. Чужие ребята уводили Машу на чердак и там вместе с ней распивали краденую водку. Потом они исчезли, а Маша рассказывала своим ребятам, как она там, на чердаке, давала им всем по очереди и теперь, навер-но, скоро забеременеет. Играть было не во что да и вроде бы стыдно. Они все влюблялись в Машу, и она с ними не чинилась. Потом она навела своих подружек, и образовались пары. Теперь они все вместе залезали на чердак и развлекались там кто как умел.
Андрей уже было совсем свыкся с мыслью, что его родители находятся на особой работе за рубежом, и втайне надеялся, что вот-вот они объявятся и жить станет легче и проще, как вдруг приехал кто-то откуда-то, побывал в доме в отсутствие Андрея и рассказал бабушке по секрету, что отец и мать живы, но находятся в лагере со строгой изоляцией и потому не могут о себе сообщить.
Это был сильный удар. Миф развеялся. Надежда на чудо заколебалась и рухнула. Вместо возвышенного служения Родине вновь были лагеря, троцкисты, германские шпионы, заплаканная бабушка и дырявые сапоги. Но Андрей и на этот раз не пал духом. Он смог убедить себя, что именно с его родителями произошла ошибка, а с остальными все было правильно. Потому что, если бы они и вправду занимались диверсиями и шпионажем, то их расстреляли бы, а если живы, то их вопрос выясняется и скоро выяснится. И эта мысль дала ему снова маленькое облегчение.
Лето сорокового года было жарким и многообещающим. Вообще летом было хорошо: легче было наесться, не нужно было кутаться, хватало тапочек и маек. Летом можно было гулять, а не сидеть в обшарпанной комнате перед заплаканной бабушкой. Можно было мечтать о поступлении в техникум связи, чтобы стать полярным радистом, как Кренкель, и, героически поединоборство-вав с ледяной стихией, вернуться в Москву знатным полярником, а не сыном врагов народа. Кто-то подал эту мысль, и Андрей бросился в техникум. Но его не приняли туда как сына врагов народа, так как средства связи нельзя доверять врагу.
К Тяпкину приехала из деревни тетка, старуха с морщинистым, печеным лицом и с грубыми, узловатыми руками, вскоре выяснилось, что она не такая уж старуха, а просто "...денек с землицей помаешься - сам печеным станешь..."
Она всего в городе боялась и никуда не выходила, сидела на коммунальной кухне, смотрела в окно или пила чай.
"Ну, как у вас в деревне? - спрашивал Андрей. - Хорошо теперь без кулаков?" И вглядывал-ся в бледно-голубые глаза старухи. "Теперь, слава богу, хорошо, - отвечал за нее Тяпкин, - раньше ведь кулаки эксплуатировали, а теперь без них хорошо". - "Вот в капиталистических странах, например, - говорил Андрей, - крестьяне с голоду умирают".- "Да, говорил Тяпкин,- во Франции, например". - "Или в Германии, - говорил Андрей, - крестьяне трудят-ся на помещика, а самим есть нечего". - "Не то что у нас, - соглашается Тяпкин, - там безо-бразие сплошное". - "Да не только есть нечего, - продолжал Андрей, - попробуйте, например, в Германии сказать что-нибудь не так - сразу в концлагерь посадят..." - "Они там понастроили лагерей, - объяснял тетке Тяпкин. - Вся страна в концлагерях". Тетка пила чай и молча слуша-ла. "Мы боремся с врагами народа,- восклицал Андрей,- а они с народом! У нас колхозник - хозяин земли, он сам решает... А у них что?" - "Безобразие одно, - возмущался Тяпкин. - Ну ничего, Андрюша, товарищ Сталин и до них доберется". - "Красная Армия самая сильная в мире!" - провозглашал Андрей. "Самая!" - откликался Тяпкин. "Разве мы смогли бы жить счастливо, если бы она не стояла на страже? - спрашивал у тетки Андрей. - Сразу бы напали капиталисты и разрушили все колхозы!" "Ужас! Ужас! - говорил Тяпкин, вглядываясь в рваные тапочки Андрея. - Они не только разрушили бы колхозы, они перестреляли бы всех коммунистов!" "Моя бабушка получает пенсию, а у них старым пенсию не дают! - кричал Андрей. - Постарел - умирай с голоду!" - "Там дети чахнут, - объяснял Тяпкин тетке, - а у нас, например, вот Андрюша может бесплатно учиться в школе, он может стать полярным радистом..."
Так кричали они, перебивая один другого, а тетка пила чай и молчала.
Тем временем Витьку Петрова призвали в армию. Перед уходом он напился с братом и вышел во двор прощаться. Все уже собрались там. Однако прощание вышло странным. Витька был сильно пьян, ничего толком сказать не мог, а лишь схватил Андрея за горло, сдавил его и спросил: "Ну... чво отцу-то твоему сказать?" Андрей еле вырвался. Все разбежались. Витьку увели.
3
- Конечно, - сказал Сергей Яковлевич. - Что уж говорить о безвинно замученных, но ведь дети... дети несли на себе эти клейма, вот вы, например, такие, как вы, их многие сотни и тысячи! Еще предстоит все это проанализировать, понять причины...
- Честно говоря, - сказал Андрей, - я уж и верить перестал, что кончится вот так...
- Это как?
- Ну, то есть вы мне будете говорить, что произошла ошибка, мои родители не виноваты, и сам я не отрезанный ломоть...
- Преступление, Андрей Петрович, - сказал Сергей Яковлевич, ударив кулаком по колену, - не ошибка, а преступление! Что уж теперь скрывать-то... Но я вижу, что в газете к вам отношение...
- У меня все хорошо, - сказал Шамин, - теперь-то все хорошо.
- Вы мне очень симпатичны, - сказал Сергей Яковлевич, - я вам чертовски сочувствую, ей-богу. Ваш дядя Саша, этот Лемешко Александр, его тоже судить нельзя...
- Какой Лемешко? - спросил Шамин недоумевая.
- Ну этот, дядя Саша, друг вашего отца, который испугался встретиться с вами...
- Откуда вы-то знаете? - поразился Андрей.
Сергей Яковлевич мягко улыбнулся:
- Мы все знаем, Андрей Петрович, и даже больше того, но не в этом дело... А в том, что Лемешко тоже погиб в лагере, - он покачал головой, хороший был человек...
За дверью лежал гостиничный коридор, там раздавались шаги, там шла своя жизнь. Все прошлое казалось в тумане, все: и боль, и недоверие, и отчаяние, и одиночество, и липкий страх на ладонях изгоя...
- Вы человек молодой, здоровый, талантливый, - сказал Сергей Яковлевич, - вас уже широко знают по газетным публикациям, как будто все уже в порядке... Да, кстати, как вам даются языки?
- Сейчас занимаюсь английским, - сказал Андрей.
- Славно, - улыбнулся Лобанов, - натуры романтические обычно хорошо воспринимают чужие языки... Слух тонок, что ли, или какая-то там струнка... струнка...
- Что же во мне романтического?
- Ну как же, Андрей Петрович, такое детство, порывы и это... слезы на глазах, - он засмеял-ся по-доброму, - повышенная эмоциональность... - и снова напомнил маминого брата, - вот, собственно, и все, что я, собственно, хотел... - Они прощались с открытым сердцем. - Большая просьба: не рассказывать о нашей встрече. Пусть это будет между нами. Хорошо? Ну и отлично.
Лицо его было прекрасно. Улыбка старого друга и мягкие жесты из боязни поранить.
- Да, кстати, - сказал Сергей Яковлевич на самом пороге, - там эта история с военным училищем... ну вы их здорово провели... это говорит о сметливости... вы человек сметливый... сметливый...
4
...Началась война. Сразу не стало масла, хлеба, сахара, мяса. Фашистские полчища приближа-лись. Прав был товарищ Сталин, уничтожая внутренних врагов. Они бы сейчас подняли голову, и стране пришлось бы туго. Однако их успели обезвредить, и народ взялся за оружие, не опасаясь пятой колонны.
Правда, немцы засылали своих шпионов и диверсантов, которые наводняли Москву и окрестности, и уже каждый второй казался шпионом, но все-таки их легче было обезвредить, потому что они сами выдавали себя "ненашим" поведением.
Наши отступали и отступали, потому что немцы напали внезапно. Наконец Сталин послал Ворошилова на Западный фронт, а Буденного - на Южный. Теперь можно было ждать победы... Но наши отступали и отступали. Андрей бросил школу и пошел на завод. Это был маленький завод, где раньше делали кастрюли, а теперь ручные огнеметы, и Андрей работал по четырнадцать часов в сутки, и никто не вспоминал, что он сын врага народа.
Так прошел год. Андрею исполнилось семнадцать лет, и он добился в военкомате, чтобы его взяли в армию. Это был один из самых счастливых дней в его жизни. Теперь он мог сам с оружием в руках драться с фашистами. Скоро кончится война, и фашисты будут разгромлены, и Красная Армия пойдет вперед, освобождая Европу от фашизма и капитализма. Но война не кончилась ни на второй год, ни на третий. Она кончилась лишь на четвертом году. Когда Андрей был уже дважды ранен. Он прошел всю войну, и никто за четыре года ни разу не напомнил ему, что он сын врагов народа, если не считать двух случаев, да и то сам Андрей был в них повинен.
Так прошел год. Андрею исполнилось семнадцать лет, и он добился в военкомате, чтобы его взяли в армию. Это был один из самых счастливых дней в его жизни. Теперь он мог сам с оружием в руках драться с фашистами. Скоро кончится война, и фашисты будут разгромлены, и Красная Армия пойдет вперед, освобождая Европу от фашизма и капитализма. Но война не кончилась ни на второй год, ни на третий. Она кончилась лишь на четвертом году. Когда Андрей был уже дважды ранен. Он прошел всю войну, и никто за четыре года ни разу не напомнил ему, что он сын врагов народа, если не считать двух случаев, да и то сам Андрей был в них повинен.
Первый был вот такой.
После ранения и госпиталя занесло Андрея Шамина в запасной полк на Кавказе. Это была отставная часть, где не было никакой муштры, а просто тихое прозябание за колючей проволокой на голодном пайке в ожидании вербовщиков. Вербовщиков ждали как манны небесной, ибо в полку все были бывалые фронтовики, а это прозябание становилось с каждым днем все унизитель-нее и унизительнее. Пусть смерть, раны, бессонные сутки, только бы не это полуарестантское безделье. Кто-то даже предположил, что кормят впроголодь и жить вынуждают в тесных вагончи-ках с общими нарами, где повернуться на другой бок можно только по команде всем вместе, чтобы осточертела такая жизнь и фронт грезился избавлением. Очень может быть.
Какой-то злой гений планировал настроения армии, и армия проклинала запасные полки и одуревших от сна и голода командиров.
По утрам были разводы на занятия. Затем взводы расходились по окрестностям военного городка, добирались до укромного овражка, и тогда под общий невеселый смех раздавалась команда спать. Пустые животы урчали. Некоторые и впрямь располагались под кустиками, остальные курили до одури, собирали съедобные коренья, разную травку, с ужасом говорили о предстоящей осени. Дотягивали так до обеда, затем швыряли несколько боевых гранат в глубину овражка и с вялой песней отправлялись в полк. Эхо разрывов доносилось до полка, чтобы все знали, как славно потрудились солдатики. В обед разливали по котелкам жидкую баланду, в которой по-нищенски шевелились редкие ржавые галушки. Животы начинали урчать сразу же после обеда. И так каждый день, и никакого просвета. Раздражали слухи, что вот опять из сосед-ней части ушла на фронт маршевая рота. Плакали от беспомощности. Но наконец и в их полку сформировалась маршевая рота: с песней в баню, по большому куску мыла, новое обмундирова-ние - голубая мечта, особенно американские ботинки. С песней из бани, а утром эшелон. Маршевая рота направлялась в Батуми, а оттуда путь лежал к Новороссийску, в самое пекло. Замечательно! Давай-давай! Поезд тронулся, и тут началась несусветица. Андрей смутно помнил детали. На первой же станции большинство обменяло у крестьян американские ботинки на чачу, хлеб, сыр, получив взамен кроме продуктов по паре старых сношенных ботинок. Поезд тронулся, и по вагонам раздалось пение. Маршевая рота была пьяна. Андрей выпил тоже и закусил, и умилился, и на следующей остановке ловко обменял свои ботинки, натянул на ноги бесформен-ную, стоптанную кожу, получил чачу и кукурузные лепешки. Затем начали обменивать новые гимнастерки и штаны, за все получая старую рухлядь, и питье не прекращалось. К Батуми рота преобразилась до неузнаваемости. Андрей, чтобы хоть немного протрезветь, уселся на вагонную подножку. Прохватило ветерком, мазутным духом. Потом пошел дождь. Небо было ясное, а дождь не унимался. Андрей поднял голову и увидел, что над ним навис командир роты: белое лицо, невменяемые глаза, пальцы на ширинке. "Эй!" - крикнул Андрей, заслоняясь от струи, но комроты ничего не соображал.
Так, хмельных и истерзанных, довезли их до Батуми, и они добрались до загородных казарм и повалились на солому. Проснулись утром - толпа оборванцев. Ждали возмездия, но наказывать было некого: все отличились. День был свободный, и кто-то предложил пойти осмотреть загород-ный дом Берия. Так отделением и пошли. На противоположной окраине Батуми, на высоком холме, им открылся роскошный особняк кремовых тонов. Охраны не было. Походили вокруг, заглянули в большое окно - прохладная столовая комната предстала перед ними. "Ничего дачка!" - сказал кто-то восхищенно. Длинный овальный стол, шестнадцать кресел, старинный дубовый буфет, посверкивало серебро, голубел хрусталь. "Ни сторожа, ни собаки..." удивлялся Коля Гринченко. "Он сюда прилетает на день-другой выпить-закусить",- сказал Сашка Золота-рев. Почему-то обстоятельства жизни у Андрея никак не связывались с именем владельца дачи. Какая-то невероятная сказка стояла перед глазами. Отец, мать, все его прошлое были где-то там, в холодном тумане, а здесь - край земли, кремовая крепость, море, безлюдье и покой.
Ночью Коля Гринченко и Саша Золотарев исчезли, растворились в синей дымке, а на рассвете прокрались на свои места, но Андрей проснулся. Они его опекали, как младшего, и шепотом поделились с ним. Оказалось, что они пробрались на заветную дачу, вскрыли замок и в скатерти унесли оттуда серебро и хрусталь. Где-то умудрились найти перекупщика и спустили все по срочной фронтовой цене. И Андрею перепала белая булка с пахучим куском колбасы, и ему передались от них лихорадка, и дрожь, и ожидание наказания. На следующий день грабителей разоблачили. Как уж это получилось, трудно сказать. Их арестовали, но к вечеру выпустили: все равно на фронт идут, все равно под пули... И вот их освободили перед лицом возможной гибели: некогда было с ними возиться или что-то другое. А утром пришел приказ вернуть маршевую роту в запасной полк на доработку. И поехали. Вот вам и трибунал!
В запасном полку продолжалась прежняя жизнь, однако недолго. Их снова одели в новое, заменили им командира. Тут приехала тетя Сильвия, сестра матери, навестить Андрея. Свидание было коротко и странно. Андрей ликовал по поводу скорой отправки, а тетка грустила и пыталась умолить командиров... Затем она уехала, а роту подняли по тревоге, чтобы вести на вокзал. Тут всех построили, выкрикнули Андрея. Он вышел перед строем... Остальным скомандовали: "Направо! Марш!" И рота отправилась на вокзал, оставив Андрея на плацу в одиночестве. Он бросился к политруку, дознавался, выспрашивал, но ему сказали: "Рота пошла на пополнение гвардии". "Ну и что же?" - не понял он. "А то же, что сами должны понимать, - сказали ему, - не всем в гвардию можно". "Так ведь у многих отцы арестованы!" - крикнул он. "Кругом!" - крикнули ему, и он отправился в свой опустевший вагончик.
Только после войны в припадке откровенности тетка рассказала, как привезла с собою несколько бутылок коньяка и еще кое-какие дары, благо было за что ухватиться. Но это стало известно после войны, а тогда, когда о нем забыли, он умудрился записаться в военное училище. Случилось это так. Через два месяца после печального расставания с ротой нагрянули вербовщи-ки, и Андрей попал в артиллерийскую бригаду. Отсюда было до фронта рукой подать, и действительно спустя месяц бригада была брошена на передовую, и там в первом же бою Андрея контузило. После госпиталя он записался в стрелковое училище, чтобы избавиться от тягот солдатской жизни: надоело рыть окопы начальству. Так он подумал и записался, а через неделю пожалел, да было слишком поздно. Это было долговременное училище с жестокой муштрой, от которой Андрей успел отвыкнуть, но вырваться из него было почти невозможно. Тогда Андрей явился к начальству училища и сообщил, что его родители враги народа. Начальник вздрогнул, но сказал: "Что с того? Сын ведь за отца не отвечает..." "Так точно, - сказал Андрей, - я понимаю, я просто не хочу, чтобы вы думали, что я скрыл". На следующее утро был приказ об его отчислении, и он отправился в запасной полк.
5
- Нет худа без добра, - рассмеялся Сергей Яковлевич, - а история с коньяком нам известна, тетка у вас была виртуозная.
- Тетка как тетка, - сказал Андрей, - откуда же это вам известно?
- Нам все известно, - вновь рассмеялся Сергей Яковлевич, и снова, как при первой встрече, Андрей почувствовал доверие к этому человеку. - Но ведь это и хорошо: никакой злоумышлен-ник не сможет эти сведения использовать вам во зло... Тут вы можете не сомневаться...
Конечно, Андрей рассказывал об этой истории, иначе как бы она стала известна? Но вот кому - это вспомнить не мог.
- Я дам вам адрес, - сказал Лобанов, - и если, ну мало ли, нам понадобится еще раз встретиться, так уж не здесь, а там, ладно?
- Ладно, - легко согласился Андрей.
С этим человеком ему было хорошо, от него исходило тепло, спокойное и уверенное. Была надежность в его жестах, в улыбке. Вообще уже много лет никто с Андреем не разговаривал столь дружелюбно, по-свойски, никто не слушал его так внимательно, так сочувственно, как Лобанов.
Какие-то неясные предчувствия носились в воздухе, дух захватывало, и голова кружилась, и Сергей Яковлевич спросил:
- А как с английским? Думаю, у вас здорово получается. Уверен.