Когда она проплывает мимо нашего столика, сложенная записка трепещет под самыми лепестками розы, и хотя я сижу слишком далеко и не могу прочитать, я даже с закрытыми глазами ясно вижу, что там написано. Всего одна фраза: «Никогда не поздно».
— Ну что с тобой сегодня творится? — спрашивает Линдси по дороге в «Лучший деревенский йогурт».
Мы уже почти дошли до Ряда — мелких магазинчиков, облепивших вершину холма, словно поганки. Одеяло темных облаков затягивает горизонт дюйм за дюймом, обещая снегопад.
— В смысле?
Мы держимся за руки, чтобы не замерзнуть. Я пригласила с нами Элли и Элоди, но у Элоди контрольная по испанскому, а Элли пожаловалась, что если пропустит еще один урок литературы, ее точно отстранят от занятий. Я не стала особенно настаивать.
Такой же день, как все прочие.
— В смысле, почему ты себя так странно ведешь?
Пока я пытаюсь сформулировать ответ, Линдси продолжает:
— Например, считала ворон за обедом и вообще. — Она прикусывает губу. — Я получила эсэмэску от Эми Вейсс…
— Да?
— Разумеется, она рехнулась, и я в жизни не поверю ни единому ее слову, в особенности что касается тебя, — поспешно заверяет Линдси.
— Разумеется, — забавляюсь я, прекрасно понимая, куда она клонит.
— Но… — Линдси глубоко вдыхает и приступает: — Якобы она говорила со Стивом Вейтманом, который говорил с Робом, который сказал, что вы расстались. — Линдси косится на меня и натужно смеется. — Конечно, я заявила, что это полный бред.
Помедлив, я все же признаюсь:
— Это не бред. Это правда.
Линдси замирает, уставившись на меня.
— Что?
— Я порвала с ним за обедом.
Она трясет головой, будто старается вытряхнуть мои слова.
— Гм, ты собиралась поделиться с нами этой незначительной новостью? Со своими лучшими подругами? Или просто надеялась, что рано или поздно новость облетит весь город?
Я вижу, что она задета не на шутку.
— Слушай, Линдси, я собиралась с тобой поделиться…
Но она зажимает уши руками и продолжает трясти головой.
— Не понимаю. Что случилось? Вы же хотели… в смысле, ты вроде хотела… сегодня ночью.
Я вздыхаю.
— Вот поэтому я держала язык за зубами, Линдз. Знала, что ты будешь переживать.
— Но мне есть из-за чего переживать.
Линдси так разъярена, что даже не покосилась в сторону «Хунань китчен», а пристально смотрит на меня, словно ожидает, что я вот-вот посинею или взорвусь, словно мне больше нельзя доверять.
До меня доходит, что она действительно испытает нечто подобное, когда я сделаю то, что собираюсь, но ничего не попишешь. Я поворачиваюсь к ней и кладу руки ей на плечи.
— Подожди секундочку здесь, ладно?
— Куда ты? — недоуменно моргает она.
— Мне нужно заглянуть в «Хунань китчен». — Я собираюсь с силами. Сейчас начнется. — Передать кое-что Анне Картулло.
Мне казалось, она завопит, уйдет прочь, закидает меня жевательным мармеладом, в общем, что-нибудь вытворит, но ее лицо становится совершенно пустым, будто щелкнули выключателем. Я немного беспокоюсь, что у нее шок, но не могу упустить возможность.
— Две минуты, — добавляю я. — Обещаю.
Пока Линдси и ее гонор не вернулись из прострации, я ныряю в «Хунань китчен». За спиной звякает дверной колокольчик. Алекс поднимает встревоженный взгляд, но тут же расплывается в улыбке.
— Что такое, Сэм? — протяжно спрашивает он.
Идиот.
Не обращая на него внимания, я иду прямо к Анне. Она опустила голову и гоняет еду по тарелке. Несомненно, это намного безопаснее, чем жевать ее.
— Привет.
Почему-то я нервничаю. Есть что-то тревожащее в ее спокойствии, в том, как она устремляет на меня взор, лишенный всякого выражения. Это напоминает мне Джулиет.
— Я кое-что принесла тебе.
— Принесла мне?
Анна скептически закусывает губу, и сходство с Джулиет перестает быть таким разительным. Наверное, она решила, что я спятила. Насколько ей известно, мы даже ни разу не общались. Можно лишь догадываться, что творится у нее в голове.
Алекс переводит взгляд с Анны на меня и обратно, пораженный не меньше ее. Я сознаю, что Линдси наблюдает за мной через закопченное окно. Довольно неловко, когда сразу трое таращатся на тебя, как на сумасшедшую. Я лезу в сумку; мои руки немного дрожат.
— Угу. Слушай, понимаю, это странно. Я не могу толком объяснить, но…
Я достаю большой альбом рисунков Маурица Эшера и кладу на стол рядом с миской курятины в кунжуте. Или говядины с апельсинами. Или жареной кошатины. Плевать, если честно.
Замерев, Анна смотрит на книгу, как будто та может ее укусить.
— Просто показалось, что тебе понравится, — поспешно поясняю я, уже пятясь от стола; самое сложное позади, и мне становится намного легче. — Здесь сотни две рисунков. Можешь вынуть и куда-нибудь повесить, если найдешь место.
Лицо Анны напрягается. Она все еще смотрит на книгу на столе. Ее руки лежат на бедрах, изо всех сил сжатые в кулаки.
Я уже собираюсь повернуться и выскочить за дверь, когда она поднимает голову. Мы встречаемся глазами. Она молчит, но линия ее рта расслабляется. Это не совсем улыбка, но довольно похоже, и я принимаю ее за благодарность.
Я слышу вопрос Алекса: «Что это было?» — и выхожу на улицу. Колокольчик провожает меня тоненьким звоном.
Линдси стоит на том же месте и тупо на меня поглядывает. Я знаю, что она наблюдала за мной через окно.
— Все ясно, ты рехнулась, — заключает она.
— Понятия не имею, о чем ты. — Меня распирает от смеха; слава богу, с одним делом покончено. — Идем. До смерти хочется йогурта.
Однако подруга не шевелится.
— Помешалась. Свихнулась. Ополоумела. Повредилась в рассудке. С каких это пор ты делаешь Анне Картулло подарки?
— Можно подумать, я подарила ей браслетик дружбы.
— С каких это пор ты разговариваешь с Анной Картулло?
Очевидно, так легко она не сдастся. Я вздыхаю.
— Впервые я говорила с ней два дня назад, ясно?
У Линдси такой вид, будто мир рассыпается на части. Знакомое чувство.
— На самом деле она очень милая, — продолжаю я. — В смысле, она бы понравилась тебе, если…
Тут Линдси пронзительно визжит и зажимает уши ладонями, словно мои слова — настоящая пытка. Она продолжает визжать, пока я обреченно смотрю на часы в ожидании конца представления.
Наконец она успокаивается, визг переходит в клокотание в горле. Линдси косится на меня. Я невольно хихикаю. Она выглядит настоящей чудачкой.
— Закончила? — уточняю я.
Она осторожно, в качестве эксперимента, убирает от уха одну руку и спрашивает:
— Ты вернулась?
— Кто вернулась?
— Саманта Эмили Кингстон. Моя лучшая подруга. Моя гетеросексуальная спутница жизни, — Линдси наклоняется и барабанит мне по лбу костяшками пальцев. — А не эта полоумная лоботомизированная бросательница парней и любительница Анны Картулло, которая лишь притворяется Самантой.
— Между прочим, — закатываю я глаза, — ты не все обо мне знаешь.
— Кажется, я ничего о тебе не знаю, — отзывается Линдси, скрестив руки на груди.
Я тяну ее за рукав куртки, и она неохотно идет ко мне. Очевидно, она по-настоящему расстроена. Я крепко обнимаю ее. Она настолько ниже, что мне приходится передвигаться короткими шажками, чтобы приноровиться к ее походке, но я позволяю ей задавать темп.
— Ты знаешь, какой мой любимый йогурт, — подлизываюсь я.
— Двойной шоколадный, — тяжело вздыхает Линдси, но не отпихивает меня, а это хороший признак. — С карамельной и шоколадной крошкой и кукурузными хлопьями.
— А я знаю, что ты знаешь, до какого размера я разъемся.
Мы уже у двери «Лучшего деревенского йогурта», откуда веет чертовски соблазнительной химией. Это как запах хлеба, который пекут в «Сабвее». Понятно, что от природы он не должен так пахнуть, но есть в нем что-то притягательное.
Линдси косится на меня уголком глаза, когда я разжимаю объятия. Ее лицо полно такой скорби, что даже забавно, и я борюсь с очередным смешком.
— Поосторожнее, мисс Слониха. — Она встряхивает волосами. — Вся эта химическая вкуснятина откладывается прямо на бедрах.
Но ее губы расползаются в улыбке, и мне ясно, что она простила меня.
История дружбыЕсли бы мне пришлось выбирать три самые любимые черты в моих подругах, я бы выбрала следующие.
Элли
1. Весь десятый класс собирала миниатюрных фарфоровых коров и искала в Интернете малоизвестные факты о них, после того как одна из них — в смысле, настоящая корова — обернула языком ее запястье на каникулах в Вермонте.
2. Готовит без рецептов и когда-нибудь непременно откроет свое собственное кулинарное шоу. Пообещала пригласить нас в качестве гостей.
3. Как кошка, высовывает язык, когда зевает.
3. Как кошка, высовывает язык, когда зевает.
Элоди
1. Обладает самым идеальным, чистым, мощным голосом, какой только можно вообразить, как будто кленовый сироп льется на теплые блинчики, но никогда не выпендривается и поет только в душе.
2. На протяжении целого учебного года каждый день надевала что-нибудь зеленое.
3. Фыркает, когда смеется, отчего мне самой становится смешно.
Линдси
1. Всегда танцует, даже если больше никто не танцует, даже если нет музыки, — в столовой, ванной или ресторанном дворике торгового центра.
2. На протяжении недели каждый день украшала дом Тодда Хортона туалетной бумагой, после того как он растрепал, что Элоди плохо целуется.
3. Однажды, когда мы срезали через парк, бросилась бежать со всех ног, двигая руками и ногами и рассекая по полям в джинсах и сапогах «Чайниз лондри». Я помчалась за ней, но догнала, только когда мы обе согнулись пополам, выдыхая холодный осенний воздух. Мои легкие были готовы взорваться, и когда я засмеялась и подвела итог: «Ты выиграла», она очень странно посмотрела на меня через плечо, не злобно, а словно не ожидала увидеть, выпрямилась и ответила: «Я не бежала наперегонки».
Теперь я понимаю, что она имела в виду.
Я думаю обо всем этом в доме Элли. Мне кажется, я еще не все сказала подругам; мы слишком много подшучивали, болтали о всякой чепухе, мечтали, чтобы мир и люди стали другими — лучше, интереснее, круче, старше. Но я не знаю, с чего начать, и потому веселюсь вместе со всеми, пока Линдси и Элоди вертятся на кухне, а Элли лихорадочно пытается соорудить что-нибудь съедобное из итальянского песто двухдневной давности и упаковки окаменелых крекеров. И когда Линдси обнимает за плечи меня и Элли, а Элоди пристраивается с другого бока Элли, и Линдси произносит: «Вы в курсе, что я обожаю вас, сучки?», и Элоди вопит: «Групповое объятие!», я только поспешно сжимаю всех троих что есть силы, пока Элоди не вырывается со словами: «Хватит меня смешить, не то сейчас вырвет».
Секрет— Ничего не понимаю. — Линдси дуется на переднем кресле, посередине подъездной дорожки Кента, за остальными машинами. — Как же мы доберемся домой?
Вздохнув, я объясняю в тысячный раз:
— Кто-нибудь подвезет.
— Да ладно, пошли с нами, — ноет Элли с заднего сиденья, тоже в тысячный раз. — Вылезай из этой чертовой машины.
— И позволить тебе сесть за руль, мисс Абсолют?
Обернувшись, я выразительно смотрю на бутылку водки в ее руке. Она принимает это за предложение сделать еще глоток.
— Я отвезу нас домой, — настаивает Линдси. — Ты хоть раз видела меня пьяной?
— Неважно. — Я закатываю глаза. — Ты и трезвая-то водить не умеешь.
Элоди фыркает, и Линдси грозит ей пальцем.
— Гляди у меня, вот будешь ходить в школу пешком.
— Идем, вечеринка уже началась, — торопит Элли, проводя руками по волосам и наклоняясь, чтобы разглядеть себя в зеркале заднего вида.
— Максимум пятнадцать минут, — обещаю я. — Не успеете добраться до бочонка, как я уже вернусь.
— И как ты вернешься? — интересуется Линдси, все еще посматривая на меня с подозрением, но открывает дверцу.
— Не волнуйся, — успокаиваю я ее. — Об этом я уже договорилась.
— Все равно не понимаю, почему ты не можешь просто отвезти нас домой попозже, — недовольно ворчит Линдси, но вылезает из машины, и Элли с Элоди тоже.
Я молчу. Я уже сообщила, и не раз, что могу свалить с вечеринки пораньше. Конечно, подруги подозревают, что я опасаюсь встретить Роба и устроить истерику, и я не разубеждаю их.
Машину я собираюсь оставить на подъездной дорожке Линдси, но, вырулив на Девятое шоссе, невольно поворачиваю к дому. Я спокойна и холодна, словно темнота просочилась в автомобиль и щелкнула выключателем внутри меня. Это даже приятно, как барахтаться в бассейне на спине, пока не обретешь равновесие и не начнешь плавать, не думая ни о чем.
Большинство огней в моем доме погашено. Иззи легла спать несколько часов назад. Каморка тускло светится голубым. Наверное, папа смотрит телевизор. Яркий квадрат наверху отмечает ванную. За шторами движется женский силуэт. Я представляю, как мама наносит на лицо увлажняющий крем «Клиник» и щурится, сняв контактные линзы. Изорванный рукав ее купального халата трепещет, будто крыло птицы. Как обычно, родители оставили свет на крыльце, чтобы мне не пришлось искать ключи в сумке на ощупь. Они строят планы на следующий день, возможно, решают, что приготовить на завтрак и нужно ли будить меня до полудня. На мгновение меня охватывает тоска по всему, что я теряю — уже потеряла несколько дней назад, в ту долю секунды, когда машина заскользила и развалилась на части и жизнь моя слетела с катушек. Я опускаю голову на руль и жду, когда пройдет. Проходит. Боль утихает. Мышцы расслабляются, и я снова поражена тем, насколько все правильно.
По дороге к Линдси я размышляю о том, что выяснилось много лет назад на уроке естествознания: если отделить птиц от стаи, они все равно инстинктивно полетят на юг. Им известно, куда лететь, даже если никто не показывает дорогу. Все восхищались тем, как это удивительно, но теперь это не кажется таким странным. Именно так я себя и чувствую: будто парю в воздухе, одна-одинешенька, но откуда-то прекрасно знаю, что делать.
За несколько миль до подъездной дорожки Линдси я достаю телефон и набираю номер Кента. До меня доходит: он мог подумать, что я шучу. Возможно, он не снимет трубку, когда увидит незнакомый номер, или будет очень занят тем, чтобы гости не блевали на восточные ковры его родителей, и не услышит звонок. Я считаю гудки, нервничая все больше и больше. Один, два, три.
После четвертого гудка раздается шелест, затем голос Кента, теплый и обнадеживающий:
— Корпорация «Бравые герои», спасаем нечастных женщин, пленных принцесс и путешественниц с тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года. Чем могу служить?
— Как ты понял, что это я?
Музыка звучит громче, наплывают голоса. Кент прикрывает трубку ладонью и кричит: «Вон!» Хлопает дверь, и музыка на фоне внезапно затихает.
— А кто же еще? — саркастично спрашивает он. — Все остальные уже здесь.
Он что-то поправляет, и его голос становится громче. Наверное, он прижимает губы прямо к трубке. Мысль о его губах отвлекает.
— Ну так что?
— Надеюсь, твою машину не загородили, потому что мне позарез нужна помощь.
По дороге обратно мы в основном молчим. Кент не интересуется, почему я стояла посреди дорожки Линдси, и больше не пытается выяснить, почему я обратилась за помощью именно к нему. Я благодарна за это и счастлива уже тем, что сижу в тишине рядом с ним, глядя на дождь и темные мазки деревьев на фоне неба. Когда мы поворачиваем на его дорожку, которая уже почти полностью заставлена автомобилями, я пытаюсь определить, на что именно похожи капли дождя, танцующие в свете фар. Блестки — точно не то.
Кент тормозит, но не выключает мотор.
— Кстати, я не забыл про секрет. — Он поворачивается ко мне. — Не думай, что так просто отделаешься.
— Я и не мечтала.
Отстегнув ремень, я придвигаюсь к Кенту, краешком глаза продолжая следить за дождем. Немного напоминает пыль, но сотканную из чистого белого света.
Сложив руки на коленях, Кент выжидающе на меня смотрит, слегка изогнув губы в улыбке.
— Я весь внимание.
Перегнувшись через него, я вынимаю ключи из зажигания, гася свет. В темноте дождь стучит куда громче, омывая нас со всех сторон.
— Эй, — тихо говорит Кент, — теперь я не вижу тебя.
От звука его голоса моя душа взлетает, тело становится невесомым.
Его лицо и тело сокрыты в тени, черные на черном. Я различаю только его силуэт и ощущаю тепло кожи. Наклонившись, я трусь подбородком о шершавую вельветовую куртку, нахожу ухо, случайно касаюсь губами. Кент резко втягивает воздух и напрягается. Мое сердце тает, парит. Между его ударами больше нет промежутков.
— Секрет в том, — шепчу я прямо в ухо, — что меня никто еще не целовал так сладко, как ты.
Чуть отпрянув, он смотрит на меня, но между нашими губами по-прежнему всего несколько дюймов. В темноте я не могу разобрать выражение его лица, но чувствую, что он снова меня изучает.
— Но я же никогда не целовал тебя, — удивляется Кент; дождь осыпается вокруг осколками стекла. — Разве что в третьем классе.
Я улыбаюсь, но не уверена, видит ли он.
— Тогда предлагаю начать, потому что у меня мало времени.
Он медлит всего долю секунды. Затем наклоняется и касается моих губ, и весь мир исчезает, луна, и дождь, и небо, и улицы, и остаемся только мы вдвоем в темноте, живые, живые, живые.
Не знаю, как долго мы целуемся. Кажется, что много часов, но когда он отстраняется, задыхаясь и держа мое лицо ладонями, тусклые цифры на приборной панели показывают всего на пару минут больше.