Сейчас, в холодном и неуютном сельском морге, дискуссия была неуместной. Однако Муза продолжала разбивать горшки. Возмутила ее, конечно посылка о правомерности применения ноги для утверждения дисциплинарного кодекса. Возбуждала гнев, видимо, и обида за нежный женский половой орган – источник божественных наслаждений, не заслуженно униженный просторечием. Женщины чаще помнят о сладком, но редко вспоминают об исторических бурях, жизненных трагедиях, виной которых было, есть и всегда будет все то же забавное (если его оценить анатомически) и коварное устройство, носящее гордое латинское имя – Organa genitalia muliebria. Ясно, что интеллигентный человек, да еще врач, анатом, обязан подбирать выражения. В том была уверена Муза на сто процентов и переубедить ее никому не удасться.
– Много чести! – криво ухмыляясь и попятившись на стеклянный шкаф с инструментами, молвила отвергнутая пассия. Затем продолжила:
– Вообще-то, для интимного общения настоящие мужчины используется другой орган.
– Размечталась, пьяная дурочка. В тебе заговорили студенческие атавизмы. – скрипнул голосовыми связками возмутитель спокойствия.
– Ваше половое бессилие давно отмечено неподкупной и принципиальной общественностью. – в свою очередь, отделавшись от икоты, с достоинством выдавила Муза.
– Придержи язык, пьяная стерва. Помни, женщину украшает посредственность. – с легким намеком на злобу заявил доктор.
– Вы, видимо, имеете ввиду свою особу, мой господин. – съехидничала обиженная светская львица.
Препирательство было бесполезным. Очевидность автора победы в высоком споре не вызывала сомнения. Привыкший ко всему анатом сменил гнев на милость.
Хоронить останки покойного пришлось в два этапа: сперва тайно был захоронен сбоку от фундамента морга комплекс внутренних органов; затем торжественно и прелюдно зарыли на местном кладбище остатную от человека оболочку. Откровеннее всех, можно сказать, страстно, с подвывом, рыдала Муза, ее не могли привести в чувство даже два стакана огненной воды, наполненные, естественно, не до краев, а только на "две бульки". Терминология алкоголиков давно вошла в практику Музы и она не стеснялась расширения специфического кругозора.
Чистяков в течение долгого общения с покойниками, вкупе с незаменимой Музой, не подвергся духовному разложению больше, чем этого требовала профессия. Но дьявол не мог успокоиться: Миша понимал, что рано или поздно его ждет возмездие за грехи и грешки. Спинным мозгом он чувствовал нарастание тревожности: кто-то выстраивал ему новые страшные испытания. Чистяков помнил рассуждения Александра Ивановича Клизовского о жизни и смерти и они были близки анатому. Действительно: "Цель жизни есть жизнь. Синоним жизни есть движение. Движение вечно – значит жизнь вечна". Трудно спорить с тем, что "начало жизни человека уходит в Беспредельность прошлого, а о конце не может быть речи, ибо Беспредельность ни начала, ни конца не имеет". Чистякова успокаивало заключительное утверждение Клизовского: "Будущее человека есть беспредельное совершенствование, которое осуществляется чередующимися жизнями, то в видимом физическом мире, то в невидимом небесном". Такая философия приободряла грешника, оставляя ему надежду на лучший исход, конечно, если удастся разобраться в грехах, покаяться и получить их отпущение у Всевышнего.
Миша давно поставил крест на атрибутах внешнего лоска. Человек-загадка всегда присутствует в коллективе, особенно, если речь идет о медицинской касте. Михаил Романович Чистяков – так величали доктора полностью, – сумел вместе с матерью выжить в блокадном Ленинграде. Сразу после Великой Отечественной войны он попал в одно из многочисленных Суворовских училищ, где тянул лямку воинской службы. Кстати, и Сергеев тоже хлебнул воинской дисциплины практически из того же котелка – он закончил Нахимовское военно-морское училище, чем страшно гордился, часто вспоминал поучительные истории из жизни закрытого военного учебного заведения и корабельной практики.
Что-то особо опосредованное чудилось в притяжении бывших военных воспитанников друг к другу – родство душ, так это, скорее всего, называется. Но единение такое уж слишком откровенно отдавало общей скорбью – видимо, в тайниках души у них пряталась тоска по потерянному детству. Невольно в памяти всплывали и хлестали по отцветающим нейронам многочисленные незаслуженные обиды, непонятная и неотреагированная жестокость, свалившиеся на детскую голову неожиданно и неотвратимо, от которых в том возрасте и в тех условиях защититься было практически не возможно.
Таких училищ тогда расплодилось достаточно – они спасали от беспризорщины многочисленные детские души, но и бывшим гвардейским генералам и офицерам давали сносный и достойный их заслугам прокорм. Сложилась особая система милитаристского воспитания, а, точнее сказать, возрождались ее традиции, еще не забытые с царских времен. "Система" – термин, усвоенный воспитанниками, как что-то родное и, вместе с тем, холодное, жестокое, полностью лишающее детства. Там, изнывая под тяжестью воинской дисциплины, так плохо сочетавшейся с мальчишескими запросами, Мишель (кадетская кличка) умудрился отписать откровенное письмо самому Сталину.
Детище войны добросовестно объясняло вождю причину нежелания посвятить себя военной профессии. На его счастье перлюстрация писем воспитанников была поручена не агентам КГБ, а офицерам-воспитателям училища. Нашелся мудрый человек, который остановил депешу, а режущегося правду-матку мальчика благополучно отчислили и отправили домой в послевоенный Ленинград. Жил он в самом центре Северной столицы, среди красот великого города. Его мать, вечно занятая на дежурствах в больнице, была заурядным врачом-терапевтом. Как могла, она успевала заботиться о духовном развитие единственного сына. Мать-одиночка с раннего детства обладала неукротимой энергией, легкостью и подвижностью, миловидными внешними данными. Наверное, тем и завлекла она будучи студенткой четвертого курса мединститута одного из профессоров Военно-медицинской академии, где проходила практику по кафедре акушерства и гинекологии. Пути Господние неисповедимы!
Но насладившись внебрачной любовью, лекарша откатилась от профессора и впряглась в жесткую долю материнства, совмещая ее с радостями помощи ближнему. "Светя другим, сгораю!" – заявил еще великий Гиппократ. Но в блокадном Ленинграде, а затем и послевоенном вдрызг разрушенном городе процесс "сгорания" проходил уж слишком быстро, решительно отбирая у жизни время и силы. Перед работой мама отводила задумчивого мальчишку с куском хлеба в кармане в ближайший музей или театр, где ребенок арестовывался на целый день. Так берегла она наследника своего короткого счастья от "тлетворного влияния улицы". Надзирали за ним множественные мамины подруги. Летело тяжелое, голодное детство, обычное для многотысячной городской детворы. Помогал рыбий жир, фтизиатрическая служба, замученные голодом, но добрые врачи-педиатры, бесплатные школьные завтраки и обеды, комнаты продленного дня, организованное детство в три долгие и мучительные смены школьных занятий.
Но средняя советская школа была преодолена Чистяковым сравнительно легко благодаря незаурядной памяти и способности схватывать все на лету. Программа медицинского вуза тоже покорилась сравнительно просто. Но вечное недоедание, холодные, промозглые будни стерли из памяти возможные веселые события студенческой жизни. Начав работать врачом и несколько оперившись, он пытался быть щеголем (конечно, на азиатский манер): носил серенький пиджачок и черные брючки, но мечтал о костюме-тройке, белоснежной рубашке и галстуке-бабочке. Явная нищета легко пряталась у тогдашних врачей под белым безразмерным халатом, с глухим воротом спереди и тесемчатыми завязками на спине.
Такие халаты носили все – от санитаров до академиков от медицины. Помнится такой курьезный случай: великий хирург, академик в звании генерал-лейтенанта готовился к серьезной операции, – совершал важнейший ритуал омовения рук. Предварительно переодев чистую больничную рубашку, он, естественно, сбросил подтяжки, поддерживавшие штаны с широкими генеральскими лампасами. Помывка рук – увлекательное для хирурга занятие. Здесь начинает накапливаться сосредоточенность, решимость и особая хирургическая тайна умозрительного проникновения в человеческую плоть. Затем был натянут балахон стерильного хирургического халата с завязками на спине и началась сложнейшая операция. Когда были пройдены все ответственные манипуляции и дело подходило к концу, – накладывались поверхностные швы, – генерал почувствовал легкое и приятное шевеление в районе своих детородных органов, или где-то поблизости.
Тогда даже маститые отечественные профессора еще мало знали о прелестях орально-генитального секса. Но возможность изощренной интимного таинства бродила в подсознании. Генерала обескуражил выбор места и времени надвигающейся неизвестности. Исполнитель не вызывал сомнения у пожилого человека. Он отшатнулся от операционного стола, обратил взгляд к долу, но разглядеть подробно творившееся внизу не смог из-за особенностей очковой коррекции, резко гасившей старческую дальнозоркость. Профессорскую суету прекратил знакомый голос преданной санитарки:
Тогда даже маститые отечественные профессора еще мало знали о прелестях орально-генитального секса. Но возможность изощренной интимного таинства бродила в подсознании. Генерала обескуражил выбор места и времени надвигающейся неизвестности. Исполнитель не вызывал сомнения у пожилого человека. Он отшатнулся от операционного стола, обратил взгляд к долу, но разглядеть подробно творившееся внизу не смог из-за особенностей очковой коррекции, резко гасившей старческую дальнозоркость. Профессорскую суету прекратил знакомый голос преданной санитарки:
– Товарищ генерал, не беспокойтесь, – ласково затараторила мнимая блудница. – штанишки с вас упали на пол. Я тут пробую их поднять под халатом, не нарушая стерильности.
Операционная бригада и многочисленные зрители пригляделись внимательно: генерал стоял как бы в центре клумбы из добротных зеленых брюк – среди зеленого, словно розы, алели яркие генеральские лампасы. Уже зрелая, но по-прежнему красивая и статная, операционная санитарка Шура на четвереньках, элегантно изогнувшись, выделывала сложные манипуляции у голых, несколько кривоватых, неприятно волосатых, с варикозными изъянами, ног своего кумира. Она самозабвенно пыталась, соблюдая аккуратность и стерильность, протолкнуть брючную ткань под хирургический халат. Но слаженность действий путал клеенчатый фартук, свисавший спереди, по животу маститого хирурга практически до пола.
В прошлом бравые любовники, теперь они оба не могли справиться с пустяковой задачей. Присутствующим демонстрировался номер, безусловно, смертельный. Вся надежда была на волшебство искренней любви и служебную преданность, которые, как известно, порой творят чудеса. Однако в данном случае знаменитому академику явно не везло: пришлось передать штопку операционного разреза ассистенту и, подхватив вместе с Шурой злосчастные штаны, устремиться в предоперационную. Шура отгораживала своим телом генеральский позор от зрителей, крутясь вокруг академика, как взволнованная наседка.
Там, в предоперационной, наедине, может быть, и довершили пожилые люди акцию секретных воспоминаний каким-то, только им известным, способом. Кто ведает, какая техника оказалась в том скоротечном рауте предпочтительнее. Опытные хирурги говорят, что даже очень длительная и утомительная операция, – может быть, видом крови или густотой переживаний, азартом акции спасения, – пробуждает непреодолимую сексуальную страсть. Теснота общения операционной бригады творит чудеса и делает доступным удовлетворение любых фантазий, причем, в самых невероятных условиях.
Опыт показывает, что-то подобное происходит с бригадами персонала скорой помощи, с патологоанатомами, рентгенологами, таящимися в темноте своих загадочных кабинетов. Как теперь известно, не остался равнодушным к профессионально-житейским соблазнам и Михаил Романович. Каждый стремится хоть на минуточку, но почувствовать себя атлантом. Сильно переживая малый рост и надвигающееся облысение, Чистяков, еще будучи молодым врачом, дошел до того, что уговорил своего приятеля хирурга раскромсать ему апоневроз под кожей волосистой части черепа. Хирургическая экзекуция несколько растянула процесс облысения, превратив его в затянувшуюся природную кару. Полная же остановка процесса оказалась иллюзией, обогатившей науку еще одним опытом с отрицательным результатом. С годами облысение приобрело забавную географию, – пучки седых волос кустились между разноформными ареалами плешивости.
Дабы усилить сопротивление природе, Миша стригся на голо. Так и прошли лучшие годы: облысение не остановилось, но стриженным под солдата-первогодка пришлось отходить большую часть жизни. У неподготовленных и слабонервных создавалось впечатление встречи с упырем или вурдалаком. Однако этот экзотический фрукт был кандидатом наук по самой мудрой в медицине специальности – патологической анатомии. В свободное от работы время (а ему удавалось все рабочее время превращать в свободное) он писал картины. В них ощущалось хорошее восприятие и передача красок, но хромала техника рисунка. Видимо, многодневные посещения музеев оставили свой след, но то был только след, а не четкий отпечаток таланта живописца.
Натура эксцентрическая выпирала из Чистякова при каждом повороте головы, тем более при остром слове и решительном действии. Ну, а если он ударялся в пространное повествование, – подключал оба полушария к поиску вещего слова, – то можно было смело вызывать психиатров. Чего здесь было больше: нарочитой эксцентрики или акцентуации характера – трудно сказать. Скорее – всего понемножку. Однако он любил усиливать меткими словами эффект диагностических пассажей во время вскрытия. Постукивая длинным хирургическим ножом по мрамору секционного стола, он, копируя технику удава, давил свою жертву пристальным взглядом, раскрывая перед провинившимся врачом ошибочные диагностические и лечебные установки. Немногие из заблудившихся в тайнах медицины эскулапы решались тогда возражать его клиническим приговорам. Особенно не любил наш патолог легкомысленных нахалов, врунов, неучей и шкурников. Он всегда находил для них язвительное словцо и откапывал совершенно жуткую историю из архивов науки.
Третий диссидент-посидельщик имел косвенное отношение к медицине. Олег Германович Верещагин – по образованию физик, кандидат физико-математических наук, залетел в больничку из профильного НИИ, где успешно руководил лабораторией лазерной техники. В больнице ему предложили возглавить службу сопровождения диагностического и лечебного процесса. Он умудрился заменить металлолом на современную технику и ежегодно внедрял все новые и новые уникальные методики.
Открыл этого уникального специалиста, стоящего за границей колоссальные деньги, Александр Георгиевич. А встретил он его на тренировке по каратэ, где Верещагин выполнял роль тренера. Сергеева при первом знакомстве поразили внешние данные нового тренера. Почему-то сразу вспомнились два кинофильма – "Римские каникулы" и "Великолепная семерка". В Верещагине совмещались изумительные мужские данные, – высокий рост, стройность, гибкость, спортивная резкость, – с интеллигентностью, отражающейся в тонких, породистых чертах лица, несомненном уме, эрудиции, воспитании. В нем было многое, напоминающее стать и характер сильного и благородного оленя.
Сергеев вовсе не удивился, когда при знакомстве тот назвал свое имя – Олег. Они отыскали друг друга моментально и через несколько дней были друзьями. Их мужская дружба прошла двадцатилетнее испытание. Не была она сусальной, зависимой, рабской, а была, скорее, дистанционной, но верной. Каждый был готов прийти на помощь другому при первой необходимости. Безусловно, они оба не были идеальными людьми, но умели прощать недостатки друг другу. Пожалуй, их обоих объединял идеализм и романтизм, идущий от детства и юношества. Олег очень любил сказки и читал их запоем. Таким людям кажется, что они хорошо диагностируют человеческие пороки, но в том состоит их глубокое заблуждение.
Первый тест, который не удавалось Олегу пройти без поражения был наивно прост, – при многократных попытках сложить семью он вляпывался в идиотскую ошибку. Через два-три года приходилось разводиться. Сопровождалась такая акция исключительными мытарствами, которые с изощренной подлостью организовывали бывшие благоверные. Они почему-то охотно рожали от него детей, но все дальнейшее содержание и воспитание переваливали на отца, а сами пускались в тяжкие. Видимо, в людях, подобных Верещагину, слишком много чести и праведности – тем и пользуются при случае окружающие. Ну, а женская природа изначально склонна к паразитированью, – иначе и быть не может, если существо, по образу и подобию Божества, создают из примитивного ребра, совершенно земного мужчины, да еще погруженного в глубокий сон, скорее всего, изрядно пьяного.
Абсолютно ясно, что самым смышленым испытателем житейской мудрости являются досужие женщины. Дочери Евы для глубокого испытания затягивали Верещагина в официальный брак четырежды. Каждый раз, откупившись квартирой или машиной, от очередной "единственной и неповторимой" он оказывался по уши в чем-то зеленом, липком и зловонным. Ибо кто еще может так подло мстить за несостоявшуюся любовь до гроба, – только женщина, подброшенная дьяволом. А для того дьявол обязательно выберет смазливую, именно с теми пропорциями, которые влекут, возбуждают и греют. И когда доверчивая стоеросовая дубина, регулярно стоя на коленях, по собственному почину убедит малообразованную провинциалку в том, что она Богиня, начинается второе (всегда финальное) действие рокового спектакля. Теперь уже инициативу захватывает чрезвычайно слабый пол, но почему-то способный незаметно перевернуть горы и запрятать отвергнутого мужа в тюрьму или сумасшедший дом. Но наивысшее удовлетворение Матильда получит, если окажется в центре событий. События те, естественно, развернутся на кладбище, перед свежей могилой бывшего мужа, под звуки трогательных речей, в сопровождении оркестра и гвардейского салюта.