— Вот это так — "сейчас", — сказал он сам с собой, посмотрев на часы, — уж двадцать минут прошло.
— Теперь, батюшка, везде так–то долго.
— Что вы весь тротуар–то загородили, — через вас, что ли, ходить, — кричали прохожие, набежав на очередь, и озадаченно останавливались.
— А куда ж нам деваться?
— Куда… по стенке становись, а то, вишь, всю улицу заняли.
— О, господи, батюшка, и откуда ж это столько народу берётся?
— Прямо как чутье какое.
— Один узнал, а за ним и все идут, — сказал старичок.
— Какие это умники выдумали. Бывало, пошел купил, что надо, и никаких. А теперь стоим, а зачем стоим, неизвестно. Когда отопрут, тоже никто не знает.
— Ай спросить пойтить.
— От этого скорей не будет.
— Нет, ежели надоедать начнут, все, может, поскорей повернутся.
— Раз в какой час положено, в такой и отпирать будут.
— А в какой положено–то?
— Я почем знаю, что ты ко мне пристал?
— Эй, ты, дядя передний, спроси–ка, когда отпускать нас начнут, у самой двери ведь стоишь.
— Мне–то какое дело, — сказал тот угрюмо, — вам нужно, вы и спрашивайте.
— Вот черти–то, для себя не могут постараться. Будет стоять два часа, а пойтить спросить толком — силком не прогонишь. А ведь раньше всех приперся.
— Что ж, ему бы только пораньше местечко захватить.
— И чего, окаянные, в самом деле измываются над народом, соберут с утра, а выдавать к обеду начинают.
— Не напирайте там, что вы очередь–то спутали, теперь и неизвестно, где кто стоял.
— Нарочно путают. Ведь теперь задние наперед пролезут.
— Списки бы надо делать или еще как. А то, вишь, народа набилось сколько, разве уследишь, кто где стоял. Раз знают, что народа в этом месте много, значит надо списки какие–нибудь или еще как.
Подбежала какая–то запыхавшаяся женщина, вся исписанная меловыми цифрами: на спине стояла большая цифра пять, а на–груди и на рукавах другие цифры.
На нее все молча посмотрели. Только барыня посторонилась и, отряхнув рукав, сказала: "Пожалуйста, не прислоняйтесь".
— Не начинали еще выдавать? — спросила женщина.
— Нет…
— А вы что ж немеченные стоите?
— Нет.
— Новый магазин значит. Мы сначала тоже путались, до драк доходило. А теперь заведующий прямо выходит и подряд на всех проставляет. В одной очереди пометили, в другую идешь.
— Сейчас устроим, — сказал какой–то здоровенный малый, вынув из кармана штанов кусок мелу. — Без заведующего управимся.
— Спасибо, умный человек нашелся. Покрупней, батюшка, ставь.
— В лучшем виде будет; получай, — сказал малый, выводя у старухи во всю спину цифру 20.
— Сразу дело веселей пошло.
— Как же можно, порядок.
— Что ж это тебе размалевали–то так? — спросил старичок у женщины с цифрами.
— Это у меня на сахар, пятнадцатым номером иду, это на керосин десятый вышел, это на мануфактуру… — говорила женщина, глядя себе на грудь и водя по цифрам пальцем. — Господи, как бы по этому номеру не пропустить.
— Ну, где ж тебе написать, когда на тебе живого места нету, — сказал малый, подходя с мелом к женщине.
— А на спине, батюшка, местечка не осталось?
— Спина — свободная.
— Ну пиши, родимый, там.
— Если бы заведующие–то были с головами, — сказала дама в шляпе, — распределили бы как–нибудь по алфавиту, каждый бы свое время и знал, не метили бы, как арестантов, мелом и не стояли бы целыми часами.
— Опять не понравилось, — сказала растрепанная женщина, подставляя свою спину малому и недоброжелательно из–под низу выглядывая на даму в шляпе.
— Ждать не привыкли, — сказал из толпы насмешливый голос.
— Тут в одной кофтенке стоишь, жмешься, и то ничего не говоришь, а она целый магазин на себя напялила и то уж ножки простудила.
— Куда вы, черт вас… Дугой на середку улицы выперли… Отвечай за вас! — крикнул солдат с ружьем. — Так вот прикладом и поддам. На что стоите–то? — спросил он, посмотрев на вывеску магазина.
Все только молча испуганно оглянулись на него. Никто ничего не ответил.
— Языки проглотили. По стенке становись.
— О, господи, батюшка!
— Кабы народ–то был распорядительный, сейчас пошли бы, расспросили толком, когда отопрут, что выдавать будут, и не стояли бы зря целый час.
— Да, порядка нету. И за что, черти, мотают, мотают народ, нынче в одном месте выдают, завтра в другом. Я что–то никогда и не видал, чтобы тут выдавали. Там музыка какая–то стоит.
— Они этим не стесняются.
— Что за черт, провалился, что ли, в самом деле, — сказал передний мужчина с сумкой и постучал в дверь.
— Сейчас, сейчас, — послышался голос из магазина.
— Осенило, наконец, — сказали сзади из толпы, — целый час простоял, прежде чем постучать догадался.
— Это еще милость, мы вчера шесть часов так–то стояли, — сказал старичок с трубкой.
— Отпирают. Номера гляди. Женщина, куда полезла!
— Черт ее разберет, она вся размалевана.
— Да куда ж вы прете–то. Цифры эти по пол–аршину накрасили, обрадовались, как прислонится, так и отпечатается. Наказание.
Дверь открылась и все, забыв про номера, сплошной лавиной двинулись к дверям. А передние, оттолкнув мужчину с сумкой, ворвались в магазин, где человек в кожаной куртке чистил пианино.
— Чтой–то?.. Куда вы, ай очумели!..
— Проходи, проходи в середку, там скорей до дела доберешься.
Но человек в кожаной куртке уперся коленом в живот дамы в шляпе и вытеснил всех назад.
— Чумовой какой–то народ стал, — сказал он, выйдя из магазина к роптавшей толпе. Он запер на замок магазин и пошел по улице с дожидавшимся его человеком.
— Куда это они?..
— Эй, куда пошли–то? Что вы, смеетесь, что ли?
— А вы чего тут выстроились? Обалдели.
— Вот мучают, проклятые, народ, да, на пойди, — сказала растрепанная женщина. — Час целый постояли, все номера проставили, а они вышли и, как ни в чем не бывало, пошли себе.
— Народ нераспорядительный. Тут бы с самого начала пойтить и толком расспросить, почему держат народ, когда отпускать начнут.
— А то час целый простояли, вымазались все, как оглашенные, а они вильнули хвостом и до свиданья.
— Это еще милость, час–то, — сказал старичок, — мы вчерась в одном месте целых шесть простояли.
ЛЮБОВЬ
I
Венчаться они решили, как только продадут старинные канделябры и венецианские стаканы, которые были единственным приданым невесты.
Они оба происходили из честных буржуазных семей. Она, со своими большими детскими глазами, была наивна и чиста душой, и в ее маленькой золотистой головке остались в неприкосновенности все предрассудки предков. Каждое утро и вечер она горячо молилась у своей белой девичьей постельки и боялась всяких грехов.
А он гордился тем, что сбросил все это с себя, ходил в высоких сапогах и косоворотке, говорил развязно грубым тоном и, казалось, делал все то, чтобы не походить на людей той среды, из которой он вышел. Но он не был энтузиастом. Несмотря на свои двадцать лет, он был трезв, положителен и практичен.
Трудно сказать, что их соединило. Может быть, привычка детства, может быть, ее беззаветное обожание его, как сильного человека, и в то же время жертвенное желание спасти его огрубевшую, безбожную душу.
А может быть, то, что она — слабая, наивная, беспомощная во всем — была исключительно тверда в одном — в сохранении своей невинности.
Она поставила своему жениху условие, что будет ему принадлежать только после свадьбы. Эта нелепая идея так прочно обосновалась в ее хорошенькой, завитой головке, что выбить ее оттуда нельзя было никакими доводами. Он пробовал уходить от нее. Она убегала в сад, ходила там с опухшими от слез глазами, но все–таки оставалась при своем.
Это случается довольно часто, что у маленьких и наивных женщин воля бывает тверже, чем у больших и сильных на вид мужчин.
— Ты не любишь меня, — говорил раздраженно жених, — это для меня совершенно ясно.
— Милый, как тебе не грех, — говорила она, сжимая руки на груди, как у детей на картинках во время молитвы. — Но ты знаешь, что любовь для меня, это такое высокое, такое…
— Э, ерунда!..
Они приехали в Москву, захватив с собой канделябры
и стаканы. Их скромной, но заветной мечтой было — получить за них двадцать червонцев.
Жених остановился у своих родственников, невеста — у своей подруги.
II
В первое утро жених пошел продавать канделябры. Главную надежду они возлагали оба на клеймо, которое было на их товаре: герб прежнего владельца, указывавший на древность и аристократичность вещей.
Причем он имел в виду древность, а она — аристократичность.
В первые два дня продать не удалось. Оказалось, что это знаменитое клеймо, на которое они так надеялись, служило главным препятствием.
"Корона и крест не по времени, да еще подумают, что краденое".
Она вернулась от подруги чем–то озадаченная и все время была задумчива и сосредоточена.
— Поедем отсюда… — сказала она наконец.
Жених удивился.
— Куда? Зачем?
— Я ничего здесь не понимаю… Я не узнаю Мариэтт. Она была такая скромная, религиозная… Неужели так можно измениться? Она служит, живет одна, как мужчина. Для нее ничего не стоит… изменить… или, как это сказать, когда она свободна и изменять некому? Ну, понимаешь?.. И для нее никакой святости в этом, никакого греха…
— Ведь это только ты так смотришь на вещи, словно не в двадцатом, а в шестнадцатом веке живешь, считаешься моей невестой и до сих пор не принадлежишь мне, — с досадой сказал жених.
Но девушка, сидя на диване, поглощенная своей мыслью, которая, казалось, придавила ее своей неразрешимостью, сказала:
— Ты представь, она недавно встретилась в трамвае с каким–то незнакомым мужчиной, и у нее там с ним произошло что–то вроде романа, т. е. не произошло, а началось. А потом он пришел к ней. И она рассказывает об этом как о чем–то веселом и интересном.
— Молодец! Живет самостоятельно и весело, — сказал молодой человек, пожав плечами.
— Но, милый мой, не только весело, а и… понимаешь?.. И при этом нет никакого чувства священного в этом, нет даже любви и нет ревности. Это ужас!
— Теперь не шестнадцатый век и никакого ужаса в этом нет.
Но девушка не слушала.
— Он пришел при мне и поцеловал ее. Потом пришла ее подруга, он поцеловал и ее, точно они просто друзья и товарищи, и в этом для них нет ни страшного, ни неловкого. Я спрашиваю ее: "Что же, он жених твой?" Она говорит: "Нет, не жених, — разве для этого непременно нужно быть женихом?"
— Ты немножко смешна со своим ужасом.
— Милый, я хочу сказать, что все стало просто и ничего не осталось священного в этих отношениях.
— Э, да какое там священное! Физиологический процесс — и только. Если бы ты на это смотрела так же просто, было бы гораздо лучше, а то…
— Ах, милый мой, как мне доказать, что я люблю тебя? Но люблю не так, как тебе хочется, а готова чем угодно для тебя пожертвовать.
— Неужели ты совсем ничего не чувствуешь, когда я с тобой сижу вот так близко?..
Она испуганно отодвинулась.
Она была настолько целомудренна, что всегда обрывала такие разговоры и переводила их на другое. У нее даже не было любопытства в этой области, свойственного ее возрасту. И то, что она сейчас говорила об этих вещах, указывало на то, как сильно повлиял на ее воображение образ жизни ее подруги.
— Милый, лучше поедем отсюда, — только сказала она и содрогнулась спиной, точно от какой–то неприятной мысли.
— Сначала надо продать.
III
— Ну, что же, не продал еще? — спросила она, придя от подруги на следующий день.
— Да нет! Все из–за проклятого клейма никто не берет.
— Боже мой, как досадно. И тебя мне бедного жаль, каждый день ходишь, мучаешься. И… так долго ждешь меня.
— Придется уехать, — сказал жених.
Она несколько времени молчала, потом нерешительно проговорила:
— Нет, зачем же уезжать, надо еще подождать. Может быть, найдется покупатель.
Она некоторое время походила по комнате, кусая ноготки своих прозрачных пальчиков, потом остановилась перед женихом, как бы желая ему что–то рассказать и не решаясь.
— Я хочу у тебя спросить одну вещь… — сказала она наконец.
— Что именно?
— Меня интересует и мучает один вопрос… Вчера там было что–то вроде пирушки. Было несколько человек — ее подруга с мужем и еще там… Много пили. Потом лежали все на ковре около камина… Я не могу понять, что можно испытывать, когда до тебя дотрагивается посторонний мужчина?.. Мне ужасно интересно понять, что они чувствуют? Я вчера забилась в уголок и оттуда смотрела на них. Мне очень стыдно, но… можно спросить у тебя одну вещь?
— Конечно, можно, — сказал жених, — слава богу, пора бросить эти церемонии.
— Вот что… нет, не могу. Значит, я такая глупая. Но все равно, так и быть… Ведь прежде девушка страшно берегла… как это сказать?.. Ну, вот то, ч_т_о я берегу. А теперь они относятся к этому совершенно безразлично. Неужели теперь вам, мужчинам, это не дорого?
Жених посмотрел на нее и сказал:
— Можно говорить откровенно? Вполне откровенно?
— Конечно, милый. Я затем и спрашиваю, — ответила она, покраснев.
— Ну, так вот: теперь мужчина э_т_о не ценит. И, конечно, не сделает никакой трагедии, если окажется, что девушка жила с кем–нибудь до него.
— Какое ужасное слово "ж_и_л_а", — сказала она, содрогнувшись плечами. — Но почему же, почему?
Жених пожал плечами.
— Развитие другое… Ну, я не знаю, почему.
— Ужасно странно. Мне так стыдно говорить с тобой об этом, но мне страшно интересно. Но что меня удивляет, — я сама стала воспринимать это с меньшим ужасом. Точно привыкла. Я думала, что им будет стыдно после этой пирушки. Но когда я, уходя сюда, спросила Мариэтт, как она себя чувствует, она сказала, что прекрасно. Ведь так свободно жили прежде только известные женщины…
— И все мужчины, — прибавил жених. — Что ж удивительного: эти женщины, в силу экономических причин, раньше других женщин стали свободными, а теперь все женщины свободны, и потому могут жить, как хотят.
— Свободными?.. — машинально повторила девушка, глядя на жениха взглядом, в котором видна была поглощавшая все ее маленькое существо какая–то новая мысль. — А что я хочу у тебя спросить… Ревность всегда есть у мужчин или ее может и не быть, когда есть развитие, как ты говоришь?
— А что?
— Вчера на этой пирушке была одна молодая пара, подруга с мужем, и они, кажется… совсем не ревновали друг друга. Жена сидела на ковре очень близко с другим мужчиной, и муж — ничего…
— Но он тоже, вероятно, не один сидел?
— Вот в том–то и странность!.. Ведь есть же у них любовь друг к другу, как же они… с другими так держат себя, да еще на глазах друг у друга?..
— Опять могу повторить тебе, что никакой таинственной и высокой любви не бывает, а есть просто физиологический процесс. А кроме того, затем и пьют.
— Физиологический процесс? А когда пьют, то все кажется по–другому. Ты тоже это испытал?
— Что же тут необыкновенного?
— Как мерзко! Как тебе не стыдно, — сказала она и заплакала слезами обиженного ребенка, — такое высокое чувство любовь, и ты так…
— Любовь, любовь… — сказал с раздражением молодой человек, — вот они, твои подруги, знают, что такое любовь, а тебе никогда ее не узнать. Ну, что ты все от меня отстраняешься, точно я тебе противен!
— Милый мой, я не знаю, почему… Это совершенно безотчётно… ты не думай…
Она торопливо вытерла слезы, покорно села на диван, с которого было испуганно вскочила, и, вздохнув, сказала:
— Вот этот их знакомый… Он сел на диван, обнял их, Мариэтт и ее подругу, и сидел с ними так, они — ничего. А я не могу. Может быть, к этому надо стараться привыкнуть?
— Просто надо иначе смотреть на это. А не так, как смотрела твоя бабушка. А главное — хоть немного что–нибудь чувствовать.
— Чувствовать? — машинально повторила она. — А что, и они чувствуют это так же, как мужчины, или у женщины э_т_о по–другому?
Жених пожал плечами и сказал:
— Я думаю, что ощущения мужчины и женщины ничем не отличаются.
Она несколько времени смотрела на молодого человека:
— Я в глубине души много знаю…о многом думала, даже все понимаю… Ну, конечно, меньше тебя, но все–таки много, несмотря на то, что я невинна. У меня тоже бывали всякие… желания, но я не знала, что это бывает у всех и что это можно…
IV
На пятый день молодой человек был в отчаянии: канделябры все еще не были проданы. И все из–за клейма.
— Ну, как дела? — спросил, встретив его, знакомый. — Продали?
— Нет. Клеймо проклятое! Так на него надеялись, и оно же подвело.
Он пришел такой убитый, что глаза молодой девушки наполнились слезами, когда она на него смотрела, чувствуя себя бессильной помочь ему.
— Я бы все, все сделала для тебя. Милый, как я тебя люблю! И вот сейчас тебе плохо, а я от этого еще больше тебя люблю.
— Э, оставь, пожалуйста.
— Милый, ты не веришь мне? Ведь все мои мысли о тебе. Знаешь… мне только не хотелось бы тебе говорить, пока не выяснится. Я тоже им там продаю. И, может быть, тот знакомый, с которым она… встретилась в трамвае, купит. Для тебя я готова все, все сделать, только у меня масса мыслей… Вот той молодой паре, про которую я тебе говорила, что у них нет ревности, нужно переменить место, т. е. ему нужно, мужу, а этот человек, трамвайный — влиятельное лицо и, ты понимаешь, жена очень многое ему позволяет, как я заметила… и муж — ничего.
— Молодец! Вместе делают дело, только и всего.
— Главное, что это всем кажется вполне естественным.
— Смотри на это не с своей "духовной", а с физиологической точки зрения, и для тебя будет так же естественно.
Девушка задумалась, потом сказала, вздохнув: