Вторая — географическая — разновидность самовосхваления заключается в том, чтобы выставлять себя марсианином, много поездившим. Для этого уснащайте свою речь замечаниями: «Как я уже говорил на конгрессе в Малаховке…», «Возвращаясь с коллоквиума на Юпитере…» и тому подобное. О поездках на Венеру не следует говорить из моральных соображений, о путешествиях по родному Марсу вспоминают лишь ученые невысоких рангов.
Забавы ради именно в те дни я начал составлять руководство «Искусство дискутировать». Руководство продвигалось вперед семимильными шагами, а ступеньки, ведущие в мою лабораторию, ждали и не могли дождаться, когда, наконец, мои Шесть ног оставят следы на толстом слое пыли.
Уникальная кристаллическая библиотека посвященная интересующему меня вопросу и собранная буквально по кристаллику, рассыпалась в амфорную пыль. По ночам я просыпался с диким криком: «Прошу слова!», а утром, шатаясь от бессонницы, напяливал фрак и брел на конгресс по порхающим вездеходам Даже ежедневное и обильное применение метода автоапофеоза не приносило облегчения. Я вынашивал план мести и освобождения Я решил подорвать свой Авторитет изнутри, открыть глаза всем устроителям совещаний и симпозиумов на то, что участие меня, Всеобъемлющего Авторитета, в их разнообразных совещаниях столь же нелепо, как появление среди загорающих на пляже марсианина в герметическом скафандре.
С любителями дискуссий надо бороться их собственным оружием! Я уже заметил, что даже наиболее стойкие участники дебатов сохраняют хорошую спортивную форму не более двенадцати часов. Тринадцатый час оказывается роковым! Они начинают клевать всеми тремя носами или, судорожно зевая, перелистывать журнал «Все о марсианках». Поэтому, изучив накопленное, обобщив опыт и творчески его осмыслив, я остановился на особых методах ведения дискуссий, которые, как думалось, должны были основательно подмочить мою репутацию Корифея. Лучше всего назвать их методами «жевательной резинки» или «на колу висит мочало — начинай сначала».
Все три метода удалось пустить в ход незамедлительно.
Тайно злорадствуя, я сидел на диспуте по молекулярной музыке молчаливый, как телеграфный столб. И лишь в тот момент, когда председательствующий томно произнес: «Поступило предложение прекратить прения», я попросил слова. Я преподнес молекулярным музыкантам хорошенькую пилюлю! Я повторил — в точности повторил, у меня отличная память — речь основного докладчика, выступления трех содокладчиков и всех участников дебатов.
Я говорил действительно ДОЛГО! Я чувствовал, как приверженцы и хулители молекулярной музыки, разъединенные до того момента на бурно пререкающиеся группы, объединились в едином порыве — они жаждали содрать с меня кожу и натянуть на свои барабаны, а затем сыграть что-нибудь молекулярное на флейтах, сделанных из моих костей. Но им пришлось терпеть. Все же я — Корифей. А многие Корифеи только то и делают, что занимаются повторением ранее сказанного. Зато больше они меня не приглашали.
И не пригласят, клянусь Фобосом и Деймосом!
Вот так я употребил с пользой «метод повторения». Но высказать с точностью магнитофона все, что говорили до вас, такое требует напряженного внимания и крайне утомляет.
Украшением раздела «жевательной резинки» я считаю «метод модификации граничных условий».
Он прост, но эта простота зиждется на долголетнем опыте…
Он прост, но это простота гениальности. Он… Я трепетал от наслаждения, записывая золотым стержнем на гранях искусственного сапфира краткое изложение метода. Пусть, например, докладчик говорит, что опыт проводился при давлении десяти атмосфер: Поинтересуйтесь многозначительно: «А не приходилось ли вам работать при двадцати атмосферах? Может быть, имеет смысл еще более повысить давление?» Варьируя температуру, давление и другие параметры, нетрудно сформулировать массу аналогичных вопросов. Насчет температуры соблюдайте осторожность. Не обожгитесь! Вопрос «Почему вы не продолжили ваши эксперименты при температуре минус триста градусов?» может показаться чересчур смелым.
Метод модификации граничных условий не требует знаний, опыта, интеллекта. Провал практически невозможен, зато легко прослыть многоопытным мужем, смело заглядывающим далеко вперед, в будущее. Наверняка кое-кому методы «жевательной резинки» принесли славу и почести.
Но я — то жаждал только одного: пусть все поймут, что мои высокоавторитетные высказывания нестерпимо тянут резину и отнимают время у действительно деловито настроенных участников ДДД — Диспутов, Дискуссий, Дебатов. Кажется, удалось! Количество приглашений на ДДД стало убывать.
И все же… Как велика сила инерции! Голубой поднос депешографа все еще приносил пригласительные депешограммы на обсуждение проблем облысения, выращивания марсианских огурцов и применения водорослей в кондитерской промышленности. Увы, древо современной науки настолько ветвисто и развесисто, что под его сенью могут раскинуть свои палатки тысячи конференций, даже не подозревающих о существовании друг друга.
Разве симпозиум мукомолов знает, как я вывел из терпения молекулярных музыкантов? Разве палеоботаники подозревают, что я могу утопить их в океане «модифицированных» вопросов, как уже утопил однажды чистохимиков и неолингвистов?
Необходимо было сотворить нечто ужасное! Такое, чтобы слух о нем разнесся повсюду! Чтобы смутились сердца всех устроителей ДДД, а их привычка приглашать к себе Авторитета и Эрудита развеялась бы, как дым сигареты под раструбом тысячесильного вентилятора.
И я употребил смертоносный метод «дурацкого вопроса». Исключительно опасный для докладчика метод! Применять с осторожностью!
Когда диссертант уже истратил два грузовых ракетомобиля красноречия и звание кандидата нейрокибернетических наук казалось ему столь же реальным, как восход солнца, я спросил, извиняюще улыбаясь:
— Позвольте мне задать совсем глупый вопрос. Как на основании вашей теории спроектировать малогабаритный вечный двигатель?
— Малогабаритный? — пролепетал диссертант.
Я словно увидел, как в его треугольном мозгу пронеслось: «Срезал!» У него подкосились щупальца… Нокаут!
Нет противоядий против метода «дурацкого вопроса». Ничто не может спасти — ни величайшая бдительность, ни гранитное самообладание. Уже само предварительное замечание, что вопрос глупый, то есть якобы простой и безобидный, — коварный удар из-за угла. Затем следует исключительно затруднительный вопрос, на который заведомо нельзя ответить. Нокаут!
Таким способом моя нетерпимость, мое коварство и вероломство стали очевидными, а риск, связанный с приглашением меня на ДДД, явно был слишком велик. Поток пригласительных депешограмм иссяк, как струйка воды из плотно закручиваемого крана.
Научная методология дискутирования праздновала победу!
Наконец-то я вернулся к любимому делу. Я занимаюсь классификацией запахов звезд и туманностей. В этой области я Корифей! И только в этой. Не вздумайте звать меня на симпозиумы и конференции, посвященные матричной алгебре или геоморфологии. Вам же будет хуже! Я очень зол! Предупреждаю, в моем руководстве «Искусство дискутировать» двести восемьдесят три метода ведения дискуссий. Я предусмотрительно познакомил вас только с некоторыми из них. Не с самыми опасными…
Михаил Клименко Судная ночь
Соседи не виноваты, если что-нибудь увидят. Они ведь тоже выходят на улицу, хотя уже сумерки и почти не видно, как идет дым из труб. Собаки лают в синий вечер — и это хорошо слыхать. Был морозец.
Они с вечера заметили, что у Шурина какая-то возня во дворе. Возятся, возятся — и никак не видно, что такое. Шурин помаленьку ругается, а этот пыхтит.
Думали, он пьяный с кем-нибудь.
Но он не пил. Он был изобретатель, и это ему вредило. Недавно он изобрел ложкодержатель. Портативный, небольшой такой зажим, чтоб удобней держать ложку во время еды. Он уже давно с Японией ведет переговоры. Он с ЮНЕСКО переписывается. По их просьбе он изобрел ступку-самодувку-полуавтомат для особого молекулярного истолчения мела.
Потому что нужно создать очень большие запасы тонко толченного мела, какого мельче быть не может и нигде нет.
Потом они гурьбой вдвоем кое-как втолкались из сеней в дом.
А также дверь перед ними была открыта до тех пор, пока жена не закричала, чтоб не выстужал дом.
Он изобретает только из подручных материалов, что есть в кладовке, на чердаке, в сарайке и в подполе. Это принцип, У него дома одной только проволоки скопилось что-то около двадцати двух тонн. Разумеется, он не наш шурин. Он шурин одного близкого друга и работает мелким лаборантом.
Но ночью, в три часа ночи, он в свитере прибежал к тестю.
Он изобретает только из подручных материалов, что есть в кладовке, на чердаке, в сарайке и в подполе. Это принцип, У него дома одной только проволоки скопилось что-то около двадцати двух тонн. Разумеется, он не наш шурин. Он шурин одного близкого друга и работает мелким лаборантом.
Но ночью, в три часа ночи, он в свитере прибежал к тестю.
И стал будить этот большой дом.
Стал трогать ворота, гудеть ими.
Тесть по ночам курил. Он ночью не спал, а думал.
— Кто там? — спросил он этого шурина через тройные рамы.
Его освещала луна, и шурин по губам догадался, о чём тесть разговаривает с ним.
— Я, не видишь!
Тесть на луну сказал, хотя ни одного слова не было слышно:
— Глаза светом забило — не вижу, что ты говоришь.
Шурин достал из кармана трояковыпуклое зеркало и дважды отраженный свет направил себе на лицо.
— Впусти! — крикнул он в чистое ухо и, чтоб тесть не обиделся, поддерживал на себе отраженный свет. — Говорил тебе: давай слуховое окно высверлю.
— Чтоб дыму напустил! — побегал тесть губами и за тройными стеклами засмеялся без звуков.
Тесть его изобретений не признавал и по ночам в дом не впускал.
На всю улицу шурин крикнул:
— Я что-то изобрел и сам не пойму! Помогите связать!
— А как называется?
— Лошадиная сила! — на всю улицу закричал шурин. — Меня из дому гонит! Детям есть не дает. Приходите. С деверем, со свекровью и с зятем. А я к свояку схожу, он математику знает.
— Иди. Придем. — Тесть беззубо засмеялся и опустил занавеску.
Шурин ждал их дома у калитки. Жена вынесла ему от соседей коричневый полушубок.
Чтоб изобрести лошадиную силу, шурину потребовалось девять фунтов авиационной резины, три дубовые доски, полтора квадратных метра сыромятной кожи и одна пластмассовая рессора. Ну, и по мелочам: батарейка, клей и одно сопротивление, а также дратва и немного жести. Вот и все. За три недели он эту лошилу, как он ее ласково называл, сшил и склеил.
Она была похожа на хлебный батон ростом с первоклассника и весила сорок четыре килограмма и все это время набиралась сил, и шурин не знал, станет ли она работать.
А вчера с женой они ее засунули во влажный мешок и вынесли в чуланку. И вот сегодня вечером она порвала мерзлый мешок, ворвалась в комнаты и начала кататься по полу, горшки трогать, на детей фыркать. Потом вырвалась во двор и куда попало разбросала сугробы. И пока лаяли собаки, шурин с ней часа два провозился во дворе, потому что у него было меньше силы, чем у этой лошилы, а в ней была как раз одна лошадиная сила Он боялся позора перед соседями.
Теперь, стоя у калитки, шурин видел, как она среди ночи ходит по подоконнику и вглядывается в темноту. Он этого не боялся.
Он боялся, что она разобьет окно и простудит детей. Он забыл, что все его дети у соседей Четверо шли с горы, и тени их были черней, чем они сами.
— Замерз небось! — сказал тесть. — Ну, пойдем в дом.
Они пошли и вошли, а шурин задержался в сенях. Когда же он открыл дверь, его ударило зловоние, но он ухватился за косяк.
Родственников нигде не было, они были в другой комнате — тесть вязал узел для петли, свекровь колдовала и молилась, свояк глубоко задумался, а зять ничего не делал. Лошила спрыгнула с подоконника да так остервенело потолкала шурина в дверь, что он упал все-таки в комнату, а лошила вывалилась в сени, но тут же вскочила сюда и шурина выпихнула. Он дверь приоткрыл и сквозь зловоние видел, как лошила стаскивает на стол все остальное в кучу: тарелки, хлеб, еду, горшки и все. Она работала очень быстро. Из подпола вытащила бочонок с капустой и этой квашеной капустой набила унитаз до отказа и дернула за цепочку. В два счета опять вытолкала шурина, потому что он уже стоял около унитаза и недоумевал и убивался в недоумении.
Тут родственники гурьбой пробежали через зловонную комнату не дыша и зажимая рты, волоча бессознательную уже свекровь.
Они с улицы облепили окна и наблюдали.
Лошила махом сгребла со стола всю посуду и яства — и прямо в угол. Побежала на кухню и вернулась с точильным камнем и кухонным ножом (этот ужасный нож шурин сделал из напильника) и стала его точить, сидя посередь стола. Но точила недолго.
Бросила все на стол. Вывернула из патрона, висевшего над столом, лампочку и принялась в него, в патрон, впихивать сырого окуня.
— Что такое! Что такое! — стуча по раме, с улицы закричал свояк. — Это неправильно! — Он, очевидно, терял рассудок. Он неплохо разбирался в математике.
Другая лампочка погасла. Произошло замыкание, и во всем доме стемнело. Только над столом в темной комнате двумя снопами взлетали искры — лошила о камень точила нож.
Наблюдатели задрожали.
— Ей-богу, нечистая сила, — сказала свекровь.
— Изобрел-то ты ее зачем? — спросил тесть. — Ну-ка, говори!
— Как зачем! Чтоб мясорубку крутила, полы мыла. Думаешь, дрова колоть у меня время есть? А вы, свекровь, отсталый человек, должны знать, что это научный аппарат, а не чертовщина. У меня же про нее схема есть. А как же!
— Кипятком ошпарить — вот и схема! И мученью конец.
— Господи! Господи! — забормотал свояк. — А какую ты программу, программу-то какую в нее вложил?! А-а?… Но кого-то она погубит. Погубит! Погубит!..
— Какая программа! Я ее обучал маленько по домашнему хозяйству — и все…
Громыхая дверьми, лошила вылетела на улицу с блистающим ножом в руколапе, кутаясь в одеяло. Трижды, тяжело и часто вздыхая, обежала вокруг дома. Родственники пристыли к стене. Поискав и не найдя, лошила стала бесцельно бродить по двору, как сторож. Изредка ножом врубалась в штакетник, кромсая досточки.
И тут тестя как дернуло. Он подкрался и набросил на нее свою петлю. И когда канат хорошо натянулся, лошила рубанула по нему страшным ножом. Тесть упал.
А она спокойно пробежала мимо него и воткнула ужасное оружие свояку в мякоть!
— За что?! — заревел тот, грудью прижимаясь к стене. — Я же в расчетах помогал! — И он побежал в клинику и добежал вовремя, потому что все было хорошо.
И остальные разбежались кто куда.
А лошила носилась по соседским дворам, фыркала, собак ножом пугала и этим же ножом по дверям и воротам стучала. Получилось столько гаму и переполоху, что все люди не выспались. Многие в нее стреляли и с дубьем бегали, но не поймали. Или она где в сугробе спряталась, или убежала в Невинномыслый лес. Она до сих пор пакостит. И хитрой стала — дальше некуда! И ее никак не поймать — ведь она из резины, досок и сыромяты и поэтому не боится магнитного поля.
Поэтому шурин ночами не спит, книги зубрит: он хочет изобрести и построить маленьких таких джоулей, чтоб они могли порыскать и найти лошилу и вместе схватить ее. Или он хочет изобрести что-то, которое хитрей лошилы и может вступить с ней в переговоры.
Александр Горбовский Амплитуда радости
Их было только двое на корабле. Все остальное место занимали приборы: навигационные устройства, улавливатели жизни, индикаторы эмоций, преобладающих на чужих планетах. А еще дальше, за глухой переборкой, не имевшей ни дверей, ни люка, помещался Великий Возлюбленный.
Это оттуда, от него, исходил импульс, возвращавший солнцу его вторую и страшную молодость.
Отлетев достаточно далеко, они наблюдали иногда, как мерцавшая точка чужого солнца обращалась вдруг в гигантский плазменный шар. В эти мгновения на планетах в безднах кипящей лавы гибло все, что могло называться живым.
И должны были минуть многие миллионы лет, прежде чем в темных глубинах первичных океанов могла зародиться новая жизнь.
Но, даже возникнув и придя к высшим формам, жизнь эта никогда не узнает о тех, кто существовал здесь до нее. О тех, кто был уничтожен волей этих двух существ, прилетевших некогда из глубин вселенной.
Два мегера считались оптимальным экипажем для корабля подобного назначения. Распластав свои членистые тела на полу каюты, они наблюдали, как на экране быстро рос чуть сиреневатый туманный шар чужого мира.
— Под каким он знаком? — тонким голосом спросил Первый.
Пока Второй, перебирая прозрачными щупальцами, искал название планеты, диск вырос еще больше и занял почти весь экран.
— Не надо, — снова заговорил Первый. — Я вспомнил. Это мир под знаком Прерывистой черты.
— Будет пари? — прожужжал Второй.
Секунду подумав. Первый утвердительно завивал передней частью туловища.
— Синий Змей победит Желтого, — пропищал, он.
— Желтый одолеет Синего, — возразил Второй.
В знак того, что пари заключено, они несколько раз потерлись кончиками скорпионьих хвостов.
Их путь в космосе подходил к концу. Пространство, отведенное для них, было уже исчерчено трассой их корабля, и планета, к которой подлетали они теперь, была из последнего ряда.