– Мне? Темно? Пожалуй, мне темно. Мне очень темно.
– Нужно было еще лампу принести, – вздохнул Боря. – Из школы…
– Лампу? – Циклоп все еще дико смотрел на своего ученика, не слыша или не понимая сказанного. Но он вдруг почувствовал, как стали слабеть ледяные тиски, в которых терзалась его душа. Он вдруг ощутил, как нежданное тепло растеклось в сердце. Сами собой медленно разжались кулаки.
«Я сам себе придумал, как хороша моя жизнь! Я убедил себя, что сделал ее правильной! Но ведь на самом деле, если жизнь соткана из поступков, помыслов и стремлений, то моя не стоит даже того, чтобы быть снисходительной ко мне, жалеть расстаться со мной. Я ее обесценил тем, что сам никогда ни к кому не был снисходителен, никого не жалел и никого не смог простить. Так почему же она должна простить меня? Впрочем, она-то как раз милосердна! Великодушна. Мудра. Ведь именно сейчас она дала мне шанс вмиг сделать ее бесценной, наполненной смыслом. Она дала мне шанс в последнюю минуту сделать ее правильной и красивой. В единственную и самую важную минуту! Она позволила заплатить собою за другую жизнь – куда более ценную и правильную. За жизнь маленького человека, которого я… люблю».
Циклоп положил руки на стол.
– Мне не темно, Боря. Мне – хорошо. И очень спокойно. Спасибо тебе.
Мальчик удивленно моргал.
– Знаешь, – продолжал учитель, – хоть это и непедагогично, но я перефразирую Пушкина. «Есть правда выше!»
Он поднял голову, словно пытаясь заглянуть туда, где есть правда, и с вызовом, с восторгом отчаяния подмигнул единственным глазом черной, уродливой деревянной балке. Почти по-приятельски подмигнул.
Время тянулось невыносимо медленно. Стрелка на светлом циферблате наручных часов Циклопа замерла в непонятно-тревожном положении – будто приклеилась к одному из делений между цифрами. Николай Давыдович смотрел на часы каждые две минуты, щелкал пальцем по стеклу, подносил к уху. Часы тикали. Но стрелка словно умерла, не сумев доползти даже до третьего часа.
Учитель торопился. Он мысленно подгонял время и в нетерпении шептал:
– Ну же… Ну…
Он не понимал, что делает, о чем думает, но вдруг сосредоточился на каком-то знаковом рубеже, на фатальном завершении цикла. И страдал в нетерпеливой решимости.
Циклоп ненавидел этот флирт между прицелом и мишенью. Он считал его занудством, бесконфликтным спором, нелепой драматической паузой. Он торопил смерть.
– Ну давай же… Давай! – почти крикнул он – и осекся.
Боря по-своему понял этот возглас и поспешно кинулся за очередной коробкой. На правой стороне стола между тем уже высилась внушительная стопка еще не разобранных документов, писем, журналов и книг. Работа двигалась медленно. Циклоп подолгу смотрел невидящим взглядом в какой-нибудь листок, вертел его в руках, а потом вдруг опять клал на прежнее место. Из нервного забытья его то и дело возвращал к действительности очередной вопрос:
– А это куда определить, Николай Давыдович? В «нужное»?
Циклоп моргал единственным глазом, шевелил губами и бормотал:
– В «нужное», Боря, в «нужное»… Впрочем, что это? Квитанция на дрова? Нет, ее – в «малозначительное»…
Он опять смотрел на часы, словно точно знал время трагедии, ждал его, а оно не спешило приходить.
– А вот смотрите… Рисунок. Акварель. Наверное, ребенок баловался.
– Какой ребенок? – спохватился Циклоп. – Покажи-ка… Да, похоже на детский рисунок. В «малозначительное», Борис.
– Почему? – возразил мальчик. – А вдруг это неизвестная работа Малевича?
– Малевич не работал в стиле примитивизма, – быстро и невнятно ответил Циклоп.
«Что за бред я несу? Какой Малевич? Какой примитивизм? Как это все далеко от меня! Да и не важно…»
– Глядите, Николай Давыдович, цацки!
Боря открыл плоскую картонную коробку и рассыпал ее содержимое перед учителем. По столу запрыгали медные пуговицы, стеклянные шарики и почерневшие от времени наперстки. В коробке также оказались ножницы, пилка для ногтей, латунный подхват для пирожных, щипцы для колки сахара и сломанная брошь.
– В мусор все это, – махнул рукой Циклоп.
Боря прыскал со смеху:
– Тут еще есть!
Он открыл другую коробку, похожую на первую.
– Здесь ключи какие-то амбарные… Перья… Пенсне сломанное… Ух ты, портсигар!
– Это визитница, – поправил Циклоп, которого тоже на мгновение развлекли старые и ненужные находки. – В них хранили именные карточки с фамилией и титулом.
– Она пустая. – Боря щелкнул крышкой. – Ой, смотрите: чернильница! Совсем, как наша «неразливайка»!
Неожиданно мальчик перестал улыбаться и испуганно замолчал.
Циклоп даже вздрогнул от вдруг наступившей тишины. Морозный холод скатился от сердца вниз – к животу, остудил колени и ступни.
«Оказывается, не пустое, когда говорят, что душа в пятки ушла».
– Ты чего вдруг затих, Борис? Я даже испугался.
Боря разглядывал какую-то металлическую пластинку с зубчиками, похожую на миниатюрную пилу, и руки его дрожали.
– Я сам испугался, Николай Давыдович, – произнес он едва слышно. – Здесь очень странный рисунок.
Циклоп взял у мальчика пластинку и поднес к лицу так близко, словно намеревался ее понюхать. Помимо зубчиков, напоминающих акульи зубы, в этой штуковине не было ничего странного и тем более страшного. Пунктир мелких отверстий по всей длине и изящная гравировка в центре – длинная и тощая птица с распростертыми крыльями, похожая на аиста, в обрамлении лаврового или кипарисового венка.
– Ну и что здесь страшного? – нараспев произнес Николай Давыдович. – Это даже не герб, а так… фитюлька для красоты.
– А каково назначение этого предмета?
Циклоп задумался.
– Полагаю… – Он взял со стола конверт, провел пластинкой по перфорации и ловко вспорол его от края до края. – Аристократы!
Циклоп вернул Борису его находку, оказавшуюся ножичком для писем, и посмотрел на часы.
– Однако… «Уж полночь близится, а Германа все нет».
– Какого Германа?
– Это опять Пушкин, мой мальчик. Я хотел сказать…
– Николай Давыдович, – перебил его Боря, – а вам ничего не напоминает этот рисунок на пластинке?
Циклоп посмотрел на него как-то странно.
«Сейчас все это будет не важно. И рисунок, и пластинка, и бумаги, и даже Пушкин…»
– Ничего не напоминает. А что ты там разглядел?
Борис помедлил и вдруг выдохнул тревожным шепотом:
– Крест в круге!Через полтора часа пришел Иннокентий Петрович. Он громыхал ключами, кашлял в предбаннике, скрипел половицами и негромко ругал ржавый замок. На пороге он задержался, поиграл тяжелой дверью, словно проверяя, сколько раз она еще сможет открыться и закрыться, пока не слетит с петель, и подозрительно обвел взглядом комнату, в которой оставил своих «подопечных». Здесь висела гнетущая тишина. В круге света, отбрасываемом лампой, за столом сгорбились две фигурки. Мальчик перелистывал страницы какого-то альбома и, как показалось Иннокентию Петровичу, с испугом посмотрел на вошедшего. Одноглазый учитель сидел не шевелясь, подперев кулаками тяжелый лоб, и даже не поднял головы, когда уполномоченный сотрудник появился на пороге.
Молодой человек кашлянул в кулак и преувеличенно бодро спросил:
– Ну? Как дела, золотари?
Мальчик улыбнулся:
– Все хорошо. За время вашего отсутствия происшествий не случилось.
«Не случилось» , – как эхо повторил про себя Циклоп.
– Молодец, – похвалил Иннокентий Петрович, – отвечаешь четко, по-военному.
Он подошел к столу и наклонился так, чтобы попасть в свет лампы.
– Николай Давыдович! Ау! На сегодня хватит. Совсем заработались.
Циклоп медленно отвел руки от бледного лица.
– Во-во… – продолжал сероглазый. – На мертвеца уже стали похожи. Жизнь – одна, и ее нельзя тратить только на бумажки. Вы же не хотите умереть среди этих стен, под этим сырым потолком?
Циклом вытаращил единственный глаз и, с трудом разлепив бледные губы, прошептал:
– Еще несколько минут назад – хотел …В предбаннике Иннокентий Петрович что-то отметил в журнале, который потом засунул в кожаную папку.
– Забирай свою тетрадь. – Он кивнул Борису, огляделся по сторонам, не забыл ли чего, и потянулся к выключателю.
– Да… – Молодой человек вдруг отдернул руку. – Шмонать я тебя, сопляк, не буду… Поэтому, если что-то прихватил с собой, лучше вспомнить сейчас.
Боря покраснел и опустил глаза. Иннокентий Петрович взял его за подбородок:
– Ну, пацан, признавайся, чего стырил?
Мальчик совсем смешался и неловко вынул из кармана плоскую металлическую пластинку с зубчиками. Сероглазый повертел ее в руках и вопросительно уставился на Бориса:
– Это что?
Тот опустил голову.
– Это ножичек для бумаг…
– Да? – удивился Иннокентий Петрович.
Он взвесил пластинку на ладони, словно просчитывая в уме ее ценность, и широким движением засунул себе в карман:
– Ты бы у меня сейчас уже вовсю резал бумаги за решеткой. Но я сегодня добрый…
Два часа назад Иннокентий Петрович, приспустив брюки и поправляя время от времени мешающий галстук, пыхтел над молоденькой поварихой Любочкой. Он вспомнил, как прижал ее грудь к деревянному подоконнику на кухне студенческого общежития и терся животом об ее прохладные ягодицы, все наращивая и наращивая темп, пока она не охнула, царапая короткими ноготками оконное стекло. Потом он застегнул брюки и с довольной улыбкой наблюдал, как она, стыдливо ежась, торопливо натягивала трусики и поправляла чулочный пояс.
– Я сегодня добрый, – повторил Иннокентий Петрович. – Поэтому вместо тюрьмы сдам тебя из рук в руки твоему учителю… Думаю, в школе разберутся, что с тобой дальше делать.Всю дорогу до интерната они шли молча. У самых дверей Боря спросил:
– Вы не сердитесь, Николай Давыдович? За ножичек? Я так хотел попасть в этот архив… Я знал, что найду там что-то очень важное!
– Ножичек, например… – вздохнул учитель.
– Крест в круге! – поправил мальчик.
Циклоп задумался.
– Знаешь, – сказал он хрипло, – спасибо тебе, Боря… Спасибо тебе, что ты есть у меня, что заставил по-другому взглянуть на жизнь. Помог мне потеплеть сердцем, избавиться от страхов и желчи. Я не хочу расставаться с тобой.
– И я не хочу, Николай Давыдович, – серьезно ответил мальчик.
Они помолчали с минуту.
– Вы возьмете меня в следующий раз?
– Когда-нибудь ты обязательно попадешь в этот архив, – пообещал Циклоп. – И найдешь свой ножичек. Ты знай это. И верь…
Он хотел добавить что-то еще, но голос не слушался. Николай Давыдович взял обеими руками увечную Борину ладошку, потряс ее и, отвернувшись, быстро зашагал прочь.Позже, листая свою тетрадь в клеенчатом переплете, Борис снова и снова представлял, что пережил Циклоп, находясь с ним в старом деревянном доме, сидя под черной зловещей балкой. Он догадался, какая мучительная борьба происходила в сердце его учителя, который заглянул к нему в тетрадь и прочитал там о своем будущем. Возможно, в этом и крылась причина того, что Николай Давыдович так безжалостно попрощался с ним на долгие годы. А может, она таилась в чем-то ином…
Глава 8
На следующий день в десять часов состоялся педсовет, которого со страхом ждал Циклоп.
В тесной и душной учительской собрались преподаватели, два воспитателя, директор интерната и тот самый маленький рыжий человечек с бегающими глазками, который вот уже несколько лет проявлял неизменный интерес к мальчику по имени Боря Григорьев.
У Циклопа был вид побитой собаки. Он жался к подоконнику, и солнце, льющее тонны света на его вдруг ослабевшие плечи, вдавливало в пол грузную фигуру учителя, размазывало в бесформенную темную кляксу очертания его тела.
Директор интерната Олег Маратович Абдуразаков – молодой, энергичный человек с узким продолговатым лицом, на котором нервно пульсировали вздутые жилки, – постучал карандашом по раскаленному от солнца графину, пытаясь установить рабочую тишину. Гул в учительской не смолк совсем, но по крайней мере стало тише.
Директор взглянул на Циклопа. «Хорошо, что Николай Давыдович встал к окну, – подумал он. – Не видать лица. И взгляда его укоризненно-жалкого».
– Товарищи! – Абдуразаков снова постучал карандашом по графину. – Вопрос серьезный и не терпящий отлагательства. Я вас долго не задержу. Но нам нужно принять решение. Владимир Ильич, прошу вас…
Неизвестно, легендарное ли имя-отчество так подействовало на присутствующих, или желание поскорее решить тяжелый вопрос, но в учительской воцарилась мертвая тишина. Маленький рыжий Владимир Ильич поднялся со стула и, деловито прокашлявшись, начал говорить. Его тихий голос, дрожащий как басовая струна, плохо сочетался с его внешностью:
– Речь идет о вашем воспитаннике Борисе Григорьеве. У меня есть все основания полагать, что этому ребенку не место в дружном и здоровом коллективе.
Циклоп пошевелился у окна, но не проронил ни слова.
– Сегодня все усилия нашей партии и правительства, – невозмутимо продолжал Владимир Ильич, – направлены на воспитание здорового и сильного поколения, свободного от предрассудков, страхов и иных атавизмов, которые…
– Это понятно, – перебил его Абдуразаков (маленький рыжий человечек вздрогнул и бросил пронзительный взгляд на директора). – Что же конкретно вас настораживает в Григорьеве?
– Это вас должно настораживать, а не меня, – медленно, но твердо поправил его Владимир Ильич. – Мое дело – факты. И объективные рекомендации.
Рыжий взял со стола свою папку, долго перебирал бумаги, слюнявя пальцы, и наконец вынул один лист.
– Борис Григорьев, – проговорил он, сползая голосом почти до хрипа, – утверждал неоднократно, что убил свою сестру по имени Галинка…
– Мальчик когда-то был потрясен гибелью своих родных! И это многое объясняет! – с жаром воскликнул Циклоп, соскользнув рукой с подоконника и чуть не потеряв равновесие. – Он – круглый сирота!
– Это мне известно, – спокойно ответил рыжий. – Но он утверждает, что убил сестру. С тех пор Борис Григорьев угрожает подобной расправой окружающим его людям и прежде всего детям.
– Он не угрожает! – опять воскликнул Циклоп, поправляя дрожащими руками сползающие очки. – Он страдает! Мальчик убежден, что является причиной несчастий других людей! Это не вина его. Это – беда!
– Об этом я и говорю, – кивнул Владимир Ильич, – именно – беда. Он запугивает детей своими пророчествами, сеет панику среди них, делает их неуправляемыми и неуравновешенными. Очень показателен случай с Фатеховым. Косвенной причиной гибели этого ребенка могло быть то обстоятельство, что Григорьев постоянно его запугивал, угрожал ему, предрекал ему неминуемую смерть.
– Это не так! – крикнул Циклоп и все-таки уронил на пол очки.
Рыжий терпеливо наблюдал, как учитель поднял их, протер дрожащей рукой единственное стекло, и ждал, что последует за этой репликой. Но Циклоп больше ничего не сказал.
– Я беседовал с детьми. С его соседями по общежитию, – продолжал Владимир Ильич. – Они опасаются быть заколотыми неведомым кинжалом, который, со слов Григорьева, похож на крест!
– Мальчик считает, – опять вставил Циклоп, – что крест способен остановить его беды. Это символ, не более. Кинжал – тоже символ…
– А эта таинственная тетрадь! – воскликнул Владимир Ильич, словно пытаясь окончательно сокрушить своего оппонента у подоконника. – Тетрадь, в которую Борис Григорьев постоянно что-то пишет. Каждый день, каждый час! Тетрадь, покрытая ореолом загадочности, суеверного ужаса и фатальных пророчеств! Мне вдруг стало любопытно: почему же она не кончается? И я ознакомился с ее содержимым.
Циклоп едва сдерживал бессильную ярость.
– Вы украли у мальчика его единственную ценность! Всю его жизнь!
– Поосторожнее в выражениях, – предупредил рыжий. – Я лишь ознакомился . Вам самому-то приходилось заглядывать в нее?
Циклоп не ответил. Он тяжело дышал, и казалось, вот-вот рухнет на пол под тяжестью беспощадного солнца.
– Я вам задал простой и очень корректный вопрос, – с нотками прокурора-победителя напомнил Владимир Ильич. – Вам приходилось заглядывать в эту самую тетрадь?
– Приходилось… – едва слышно ответил Циклоп.
– И что вы можете сказать по поводу увиденного?
Учитель отвернулся, вдохнул воздух, словно захлебнувшись солнечным светом, и промолчал.
А что он мог сказать?
– Насколько мне известно, – пришел на помощь Циклопу директор, – Боря Григорьев посещает «Литературные четверги» во Дворце пионеров…
– Посещает, – кивнул рыжий с саркастической улыбкой. – Он считает себя великим писателем.
– Он может им стать! – опять встрепенулся Циклоп. – Мальчик много читает и вполне способен…
– …очернить трудовой подвиг советских строителей, – насмешливо закончил Владимир Ильич.
В комнате стало так тихо, словно не только в учительской, но и на улице все разом смолкло в растерянности.
– Неделю назад, – пояснил рыжий, – руководитель занятий во Дворце пионеров попросил Бориса написать, наконец, рассказ о славных строителях-гидрологах, воздвигших в Узбекистане грандиозную оросительную систему каналов, арыков и водохранилищ. И что же? После раздумий Григорьев ответил, что может написать о том, как рухнет одна из дамб! Но это еще не все. По его мнению, она рухнет в тот самый момент, когда на ней будут находиться пионеры, посещающие «Литературные четверги»!
Владимир Ильич обвел взглядом комнату, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Ну и, наконец, последнее… – сказал он, садясь на свой стул и вытирая платком мокрый лоб. – Закономерный финал, способный удивить всякого, но не меня, потому что я – специалист в своем деле и способен предугадывать подобные поступки. Прошу вас, Олег Маратович, сообщите коллегам о вчерашнем происшествии.