Она боролась с глухим раздражением, которое вызывало сейчас абсолютно все, — и его не очень умелая хозяйственная возня, и этот успокаивающий тон, и нескончаемый поток слов, каких-то бессмысленных, необязательных, неуместных слов… Он за всю жизнь, кажется, столько не говорил. Вот и молчал бы дальше. У него это хорошо получается. А то надо же такое выдать: подумаем, чем потом займемся! О чем тут думать?! Как будто у нее есть выбор. Как будто ей можно заниматься хоть чем-нибудь, кроме Анны… Кроме болезни Анны.
— Привет, — весело сказала Анна, входя в кухню. — Чего это вы нас не зовете? Сами все съели? Нет? Это хорошо. А то ужас как кушать хочется!
Тамара смотрела на дочь и чувствовала, как в душе тает страх, как успокаивается сердце и светлеет в голове. Анна совершенно не была похожа на больную. Разве могут болеть такие юные, красивые, румяные, ясноглазые, веселые? Все будет хорошо, все обойдется, может быть, это вообще какая-нибудь ошибка, врачи чего-то не поняли, перепутали, с ними это бывает… Она, Тамара, сама тому живой пример! Вполне живой, живой-здоровый, а ведь ей тоже не так уж давно ставили поганый диагноз. Все врачи, кроме той молоденькой девчонки, которая в силу своей молодости нахально не соглашалась с мнением признанных авторитетов, дай Бог ей здоровья. Надо ей Анну показать, вот что надо сделать.
— А давайте мы в столовую переползем, а? — весело говорила Анна, непринужденно отбирая у матери только что прикуренную сигарету и безжалостно ломая ее в пепельнице. — А то тут некоторые накурили, как не знаю кто. Не кухня, а химическое производство. Да и тесновато тут будет, раз уж мы все вместе собрались. Натка! Ты там не утонула? Вылезай давай! Ишь, аристократов развелось — по два раза в день ванну принимать!
— А тебе жалко? — появилась Натуська, тоже красивая, румяная, веселая, с мокрыми волосами, торчащими в разные стороны, и в старом Тамарином халате, который ей был откровенно мал. — Может, потом горячей воды не будет! И что тогда — весь день ходить немытая, как бомжиха?
— А я зна-а-аю, куда шампуни деваются, — начала Анна, принюхиваясь к плотному облаку аромата вокруг сестры. — Я все думаю: что же это такое? Только принесу — на следующий день две капли на донышке! А ты просто шампунь водой не разводишь, да? Ты его в чистом виде, без посторонних примесей, да?
Тамара, потихоньку улыбаясь, слушала привычную болтовню дочерей, любовалась их розовыми мордашками, каждым шагом, каждым движением, каждым взглядом. Все было как всегда. Анна ничего не боялась и ни о чем плохом не думала, Натка, казалось, нисколько не тревожилась за сестру и была, как всегда, преисполнена долговременных планов, чем бы у нее поживиться, а на ближайшее время обе они планировали поход по магазинам — надо ведь уже и о мебели подумать! Не говоря уж о предстоящей свадьбе Анны. До нее полтора месяца, а платья еще нет! О чем хоть мы думаем?
И правда, о чем хоть они думают? Девочки думают о правильных вещах — о шампуне, платье, свадьбе, мебели, новоселье… О глупостях и о важном, но в любом случае — о жизни, о будущем. А она думает о всяких ужасах, которых, может быть, еще и не будет вовсе. По крайней мере, она сделает все, чтобы не было. Черт с ним, она позвонит опять через три дня. Может быть, за это время он вспомнит, как Анна каждый день бегала к нему в кардиологию с кастрюльками и авоськами. А пока он вспоминает, надо самой попробовать найти координаты этой клиники. И показать Анну другим врачам. И на-верное, все-таки взять отпуск хотя бы на недельку. И, так уж и быть, поездить с девчонками по магазинам — и мебель, и свадебное платье действительно пора присматривать, а всей толпой смотреть удобней. Когда еще выпадет такая возможность — побыть несколько дней всем вместе, не отвлекаясь на всякую ерунду вроде работы и учебы? Да еще и поразвлекаться как следует — перемерить все платья и туфли, которые попадутся на их пути, пересидеть на всех диванах и креслах в мебельных салонах, похлопать дверцами всех шкафов, помять в пальцах все образцы штор, позвенеть хрустальными подвесками всех светильников, показать язык своему отражению во всех зеркалах… Это будет большим семейным праздником.
Примерно так все и получилось. Ну, почти все. Совсем отвлечься от работы, даже на несколько дней, она все-таки не могла. Ее фирма — ее собственная фирма! — родилась совсем недавно, и по праву всех новорожденных требовала постоянной заботы, защиты и присмотра. Хорошо хоть — прикармливать не приходилось, потому что ее новорожденная фирма «Твой дом» была, строго говоря, структурным подразделением «Стройинвеста» Юрия Семеновича. Это он помог создать из подразделения самостоятельную фирму со своим именем, счетом и штатом. Впрочем, треть штата была общей — все-таки обе фирмы занимались одним делом, работали друг на друга и были тесно связаны и общими интересами, и взаимными обязательствами. Дела в «Твоем доме» с самого начала пошли очень хорошо, Тамара этим страшно гордилась, ждала очередного приезда Юрия Семеновича с нетерпением — не только отчитаться, но и похвастаться. Она не могла допустить ни одной ошибки, даже самой маленькой. Только трудовые победы! Пусть он увидит, что не ошибся в ней. Поэтому даже в эти нервные дни она каждый день бывала на работе — хотя бы три-четыре часа. Эти часы она работала как одержимая и успевала сделать все, что нужно, потому что не могла, не имела права оставлять что-то «на потом». Она до сих пор не знала, что будет потом. Каждый день начинался и заканчивался поисками координатов клиники, где лечили без операции. Ей помогали несколько человек, обзванивали всех, кого могли, облазили весь Интернет, настригли из разных газет кучу объявлений — и на второй день все-таки нашли два каких-то медицинских центра, рекламирующих новую методику удаления камней из желчного пузыря без хирургического вмешательства. Тамара с рекламами этих медцентров понеслась к местным специалистам, те стали вызванивать коллег из Москвы, и на третий день коллеги доложили: обоим медцентрам без году неделя, в штатах — по два человека, зарегистрированы как народные целители, лечат липовым отваром и мановением руки, никаких достоверных данных о чудесных исцелениях нет.
— Скорей всего — шарлатаны, — сказал Тамаре заведующий отделением, который считался са-мым опытным хирургом в городе. — Развелось их сейчас… Вы мне скажите, что вы хотите найти? Хороших клиник много, и во всех практикуются разные методики, в том числе и не хирургические. Но это требует очень длительного времени, очень, очень длительного. И начинать лечение надо на ранней стадии. У вашей дочери не тот случай… Да вы не пугайтесь! На самом деле операция совершенно рядовая, я бы сказал — пустяковая операция. У нас не было ни одного случая осложнений. Уж вы мне поверьте.
— Да я вам верю, — беспомощно сказала Тамара и на следующее утро опять позвонила Евгению.
— А, клиника, — не сразу вспомнил он. — Да, да, конечно, постараюсь узнать. Просто замотался, ни минуты свободной… Да еще и в командировку сегодня еду. Вернусь — и тогда займусь твоим вопросом. Позвони дня через три-четыре…
Через четыре дня Анну должны были положить в больницу. И она ничем не может помочь своей девочке. Наверное, ни разу за всю свою жизнь она не чувствовала себя такой беспомощной. Даже в те далекие годы, когда бабушка и дедушка уже начинали долго и тяжело болеть, а она была еще слишком молода и неопытна и не знала, как им помочь, и почти ничего не умела, и всему училась на ходу, — даже тогда она была уверена в себе больше, чем сейчас… Вернее, была больше уверена в том, что делает все возможное, и делает хорошо, правильно. А остальное — в руках Божьих. Точно так же, как и тогда, много лет назад, она неумело и горячо молилась, в то же время сознавала, что не хочет, не может отдать жизнь дочери ни в чьи руки, даже в Божьи. Она почти перестала спать, а когда все-таки засыпала, то тут же оказывалась в больничном коридоре, пропахшем хлоркой, и врач в зеленом комбинезоне вертел в белых пальцах мятую пачку сигарет, отводил глаза и что-то говорил ей, а она не хотела этого слышать… Она стала бояться ночей.
Днем было полегче. Все-таки все свои были все время рядом, без конца придумывали какие-то занятия, в которые непременно вовлекали и ее, и каких-то своих друзей, и соседей, и даже ее сослуживцев, большой семейный праздник продолжался с таким размахом, что приехавший всего на пару дней — между двумя командировками — Анин жених Олег сначала даже растерялся: он-то думал, что у его спокойной, даже тихой невесты и семья такая же… По крайней мере, за год знакомства никаких оснований думать по-другому у него не появилось. А тут вон чего оказывается: стоило всем одновременно взять отпуск и собраться в одном месте — и сумма их нерасходуемой энергии тут же превысила критическую массу, и началась цепная реакция, и горе тому, кто оказался в эпицентре взрыва, — ему придется возить сестер по магазинам, таскать мебель, лепить пельмени, сидеть в театре, вешать люстру, развлекать гостей, выбирать обои… Причем все одновременно. Олегу это понравилось, он тут же выкинул из головы мысли о болезни Анны — ну что может быть серьезного, в самом-то деле, если всем так весело! То, что посреди этого веселья мать невесты умирает от ужаса, он, как, впрочем, и все, просто не заметил и улетел в свою командировку успокоенный и довольный.
Вечером Анну скрутил приступ дикой боли, и ее увезла «скорая помощь».
— Нельзя откладывать, — сказал Тамаре дежурный врач. — Оперировать будет лучший хирург. За ним уже машина пошла. Вы не волнуйтесь, случай рядовой, все будет хорошо.
Глава 11
Длинный больничный коридор, пропахший хлоркой, облупленный линолеум на полу, замазанные белилами стекла в расхлябанных дверях, санитарка в очень грязном халате тащит куда-то ведро с водой… Все это было из ее сна, и все это было наяву. Вот уже несколько часов Тамара жила в этом сне наяву, в этом кошмаре, который не отпускал ее всю последнюю неделю, и в оцепенелом ужасе ждала, когда к ней выйдет хирург во всем зеленом и начнет говорить, отводя глаза и вертя в очень белых пальцах мятую пачку сигарет. Уже кто-то выходил, но это был не тот зеленый хирург из ее снов, поэтому Тамара не очень испугалась. Сначала, сразу после операции, вышла какая-то совсем молоденькая девушка, встретила полуобморочный взгляд Тамары, успокаивающе улыбнулась, быстро заговорила, поглядывая на часы:
— Все нормально. Больная под наркозом. Проснется не скоро. Вам не следует ждать. Езжайте домой, отдохните, утром придете навестить. Сейчас к ней все равно не пустят.
Этот спокойный, даже равнодушный тон, эта дежурная скороговорка и постоянное поглядывание на часы, как ни странно, действовали гораздо лучше, чем выражение сочувствия. Страх немножко отпустил, но Тамара все равно не тронулась с места — нет, нет, она не уйдет, она должна увидеть свою девочку, ну и что ж, что Анна пока под наркозом, она выпросит разрешение увидеть ее хоть одним глазком, хоть на секундочку… Если сейчас совсем нельзя — пусть, она подождет, когда будет можно, только не надо ее прогонять, она никому не помешает, она вот здесь подождет, вот тут, в уголке или на лестничной площадке.
— Том, ты же все равно ничем помочь не можешь. Пойдем домой, тебе поспать надо. Утром приедем.
Она непонимающе оглянулась — Николай разве здесь? Ну да, где ж ему быть, они все вместе приехали вслед за «скорой», потом Наташку отправили домой, ей с утра в школу, у нее каникулы как раз сегодня кончились.
— Ты иди, — безразлично сказала она, без всякого сочувствия отмечая, что лицо у него изможденное, щетина вылезла, темные круги под глазами. — Иди, я тут подожду.
Кажется, Николай все-таки ушел, во всяком случае, она какое-то время его не видела. Потом он опять вдруг оказался рядом, протянул маленький термос:
— Кофе будешь?
— Да. — Она взяла термос, подержала его в руке и протянула назад. — Спасибо. Мне бы водички, холодненькой.
— Сейчас принесу. — Он опять куда-то делся, и Тамара опять тут же забыла о нем, потому что увидела врача в зеленом комбинезоне, бахилах и шапочке.
Он шел по длинному больничному коридору, пропахшему хлоркой, и даже издалека было видно, какой он усталый, старый, сутулый… И подошвами шаркает. Хоть и в зеленом комбинезоне, однако не тот, не из ее сна, другой, и Тамара на секунду успокоилась, а потом узнала его: это заведующий отделением, тот самый лучший хирург города, это он Анну оперировал! Она шагнула навстречу — и остановилась, задержав дыхание, и опять шагнула — и опять остановилась… Страх заполнил ее доверху, тяжелый, черный, тошнотворный страх, у нее не хватало сил волочь этот страх в себе, у нее не хватало сил даже вздохнуть — страх плескался в горле и перекрывал дыхание. Врач поднял голову, увидел ее — и, наверное, понял ее состояние, потому что еще издали стал успокаивающе кивать и махать ладонью. Подошел, внимательно глянул ей в лицо, заговорил неторопливо:
— Ну что такое, в самом деле… Не хватало еще, чтобы и вы тут свалились! Все уже позади, состояние удовлетворительное. Может, вам укольчик, а? И — домой, спать. А муж ваш где? Ушел?
— Не знаю. — Тамара продышалась, облизнула сухим языком сухие губы и жалобно попросила: — Мне бы увидеть дочку… Только взглянуть, один разочек, а?
— Пойдемте-ка ко мне, — помолчав, сказал хирург, прихватил Тамару за локоть жесткими сильными пальцами и зашаркал по коридору, почти волоча ее за собой, потому что она едва двигалась, переполненная тяжелым черным страхом.
В крошечном, но странно пустом кабинете — только маленький письменный стол, два стула и подвесной шкафчик на стене — врач усадил ее, сел сам, сложил руки на столе и вздохнул:
— Ну, давайте поговорим. У вас ведь есть вопросы, да?
— Я забыла, как вас зовут, — растерянно сказала Тамара, глядя на его руки. — Имя какое-то редкое… Извините.
— Иван Иванович. — Он поднял руку и помахал ладонью перед ее лицом. — Меня зовут Иван Иванович. Действительно, редкое имя. Может быть, все-таки укольчик сделаем? Нет? Ну, тогда выпейте вот это…
Он встал, полез в шкафчик на стене, позвякал там чем-то и протянул Тамаре большой граненый стакан с темной жидкостью на дне. Она послушно глотнула, поморщилась — жидкость была горькой и вонючей, — поставила пустой стакан на стол и опять уставилась на его руки.
— Операция прошла благополучно, — начал говорить Иван Иванович размеренным докторским голосом. — Состояние больной удовлетворительное. Осложнений не ожидается.
— Да, да, — перебила Тамара торопливо. — Я знаю, спасибо… Мне девочка сказала, она первая оттуда вышла — и сказала. Пустите меня к дочке, пожалуйста. Мне бы на нее посмотреть надо. Хотя бы издалека.
— Сейчас нельзя. — Иван Иванович сел и опять сложил руки на столе. — Сейчас она в реанимации. В реанимацию я вас пустить не могу.
Почему в реанимации? Как это — в реанимации? Ведь он сам сказал, что все прошло правильно, и состояние удовлетворительное, и осложнений не ожидается… Он сам все это только что сказал! И вдруг — в реанимации! В реани-мацию попадают те, кто умирает, кого вытаскивают с того света… Почему ее дочка в реанимации?
Она ничего не говорила вслух, она просто не могла говорить — голос пропал, но он, наверное, и так знал, о чем она сейчас думает: на этом стуле перед ним пересидело много народу, и все думали примерно то же самое. И он ответил так, будто и в самом деле услышал все ее несказанные слова:
— Ничего страшного, уверяю вас. Многих больных после операции в палату сразу не переводят, держат какое-то время в реанимации. Например, в случае большой потери крови. Впрочем, здесь не тот случай, не волнуйтесь. У вашей дочери… мм… возникли некоторые проблемы с дыханием. Совсем небольшие. Это бывает после наркоза. Ничего опасного. В реанимации вся необходимая аппаратура. Когда она начнет дышать сама — аппарат отключат, и можно будет перевести больную в палату. Вот тогда вы ее и навестите. Вам следует пойти домой и поспать. И наверное, укольчик все-таки надо сделать… К вечеру больная, видимо, проснется, мы ее переведем в палату, вот тогда вы и сможете ее навестить. Ну так как насчет укольчика? Сейчас я сестру позову…
Тамара уже не слушала его. Она встала и на автопилоте вышла из маленького кабинета в длинный больничный коридор, пропахший хлоркой, растерянно огляделась — где тут реанимация? Как же так, она не спросила у этого… как его… с редким именем, которое она опять забыла, где тут у них реанимация, в которой сейчас лежит ее девочка, потому что не может дышать сама…
В конце коридора мелькнул белый халат — наверное, этот белый халат скажет, где тут реанимация, он-то знает, все медики знают… Но это оказался вовсе не медик, это оказался Николай, и она долго молча смотрела на него с разочарованием и тупым удивлением: почему он в белом халате? Потом вспомнила: ну да, и она тоже в белом халате, когда они приехали сюда, внизу, в раздевалке, им выдали белые халаты, потому что без них в отделение не пускают. Но у кого же узнать, где находится эта проклятая реанимация?
— На втором этаже, — сказал Николай, и она поняла, что разговаривала вслух, даже не замечая этого. — Туда не пустят. Где ты была? Я анестезиолога видел, он сказал, что волноваться не надо, что так иногда бывает… и даже довольно часто… Многие после операции дышат сначала с аппаратом, а потом сами начинают. Он сказал, что ждать не надо. Даже когда аппарат отключат, все равно Аня еще долго спать будет. Наверное, только к вечеру проснется. Том, утро скоро… Давай я тебя домой отвезу, а? Всю ночь на ногах, разве так можно?
А как можно? Вот странный, неужели он и вправду думает, что можно как-нибудь по-другому? Неужели он думает, что можно повернуться и уйти, когда за одной из этих дверей с замазанными белилами стеклами лежит ее ребенок — и не дышит?! Неужели он думает, что можно уехать домой и лечь спать, зная, что за ее ребенка дышит какой-то аппарат, машина, обыкновенная железка, которая в любой момент может сломаться?! Все машины всегда ломаются! А вдруг у них, в этой их реанимации, нет запасной? А Анна не может дышать сама!
Наверное, она опять думала вслух, потому что Николай ответил: