В этот час московской ночи бульвары были безлюдны и пустынны, как лес. Погруженный в свое созерцание, он вышел к Котельнической набережной, где высотное здание смотрелось горой с удалявшимися к вершине огнями окон. Ему не хотелось к набережной, где дрожало зарево неугасимых ночных увеселений, и Кремль, озаренный стараниями московского Мэра, казался праздничным ванильным тортом, с марципанами и цветами сладкого крема. Он уклонился от этого кондитерского дива и свернул на Яузу.
Он шел среди изгибов реки, у подножья холмов, на которых молча, словно стены крепостей, высились здания самолетных и ракетных «кабэ» с погашенными окнами лабораторий. Он думал о своей жизни, которая приближается к завершению, и он не знает, чем она завершится.
Он шагал вдоль Яузы, к ее верховьям, к неведомому ключу, бьющему в отдаленном лесном овраге. На черной воде струилось длинное отражение фонаря. Услышав негромкий плеск, как если бы в воду, мягко оттолкнувшись от гранитной набережной, погрузился пловец, Белосельцев заглянул через край каменного парапета. Вода оставалась неразличимо черной, но отражение фонаря всколыхнулось. Он чутко вслушивался в звуки, всматривался в колебания света. Вдруг различил едва приметное скольжение, словно в реке двигалось черное гладкое тело, покрытое лаком водяной пленки. Он всматривался, наклонялся и вдруг с испугом и сладким предчувствием, расширяя зрачки, увидел, что это женщина, черная, с отливом, с глянцевитыми, прижатыми к голове волосами. Светились ее белки. Дышали, отгоняя набегавшую воду, полные губы. Когда она проплывала под фонарем, подымая из воды длинную гибкую руку, с которой сыпались яркие капли и вскипал голубоватый бурун, она обратила к нему свое лицо, похожее на африканскую маску, и он на грани счастливого обморока узнал Марию. Африканская царица, бессмертная волшебница горячих пустынь и душистых зарослей, избегнувшая огня и смерти, сохранившая молодую прелесть, тонкость и гибкость шеи, плавную силу плеч, сочность длинной груди. Чудо ее возникновения на Яузе состоялось в минуту его отчаяния и духовной болезни. Напоминало давнишнее ее появление в «Полане», когда, вызволенный из плена, он лежал, обгорелый, в ушибах и ссадинах. И она явилась к нему, как целительница, накладывая на переломы и раны отвар из кореньев и трав.
Она подплыла к каменным ступеням. Поднялась из реки, осторожно ступая, нащупывая дно. Ее стопы с длинными гибкими пальцами расплескивали мелкую, облизывающую ступени воду. Длинные груди колыхались над круглым глазированным животом. Он видел ее стеклянно-черный кудрявый лобок, темные чаши бедер, узнавая все таинственные пропорции ее африканского тела.
Подошла и встала рядом с ним, поставив на парапет острый локоть. И он слышал, как пахнет рекой ее тело, как она дышит, отдыхая после купания. И вот они танцевали на открытой веранде у теплой ночной лагуны, и за белой балюстрадой вдруг возникало бронзовое лицо автоматчика, а потом проплывал саксофон, и он обнимал ее за гибкую спину, чувствуя, как движется у него под ладонью мягкая ложбина, округло колышутся бедра и сквозь блузку давит ее выпуклый твердый сосок. В маленьком ухе, похожем на черную ракушку, золотилась серьга с зеленым камушком, и он хотел его коснуться губами, прижимал ее, глядя на туманные огни, и она едва слышно откликалась на его объятья.
Они лежали на просторном ложе в его прохладном номере. В стеклянной вазе круглились спелые яблоки, топорщил перья медовый чешуйчатый ананас, свисали лиловые виноградные грозди. Он украшал ее плодами и ягодами. Клал на ее чело кисточку вишен, помещал на грудь тяжелые золотистые груши, на дышащий живот – полумесяц отекающей дыни, на округлые бедра – два алых ломтя арбуза, на теплую кудель лобка – золотистую виноградную гроздь, на гибкие пальцы ног – душистые земляничины. Она милостиво принимала дары, улыбаясь ему в полусне.
Они плескались в океане, в солнечном зеленом рассоле. Он подныривал под нее, видел, как колеблется размытое зеленое солнце. Под водой он охватывал ее колени, целовал ее живот, ее гладкие скользкие бедра. Чувствовал губами соль океана, водяное скольжение вокруг ее ног. Вырывался на поверхность в бурю воды и света – ее хохочущее лицо, яркие белки, красный быстрый язык.
Они шли под дождем в ночную «Полану», брызги скакали по белому столику с забытой кофейной чашкой, овал бассейна был туманным от ливня, и он, промокая насквозь, держал над ее головой бесполезный журнал. Белосельцев стоял, улыбаясь, на набережной. Смотрел на влажный парапет, к которому только что был прислонен ее локоть, на недвижный, отраженный фонарь. Думал: что это было? Что сулит ему это чудо на Яузе?
Часть вторая. Операция «Премьер»
Глава 10
Звонок Гречишникова, которого он не хотел и отдалял несколько дней, последовал под утро. Дружелюбный голос произнес:
– Прости, Виктор Андреевич, дорогой, что не звонил, пришлось ненадолго уехать… Соскучился, хочу повидать… Все коллеги соскучились, говорят, пора повидаться… И вот какая счастливая мысль – поехали-ка мы на охоту!.. Есть свое родное охотохозяйство, лося завалим, воздухом подышим… Рюмку подымем, подальше от посторонних глаз и ушей… Согласен?
– Да я уж давно не охотник, – отнекивался Белосельцев, – бабочек и тех не ловлю. А ты говоришь – лось…
– Тряхни стариной… Лес, красота… Домик охотничий… В тесном кругу посидим… Вечером выезд, к ночи на месте… Ночуем, а утром, с зарей, на охоту… Жди, мы заедем!
Вначале мысль куда-то тащиться за тридевять земель показалась ему ужасной и невозможной. Но мало-помалу им вдруг овладело молодое волнение, вселившееся в него из румяной юности, когда школьником вместе со старшим другом уезжал на охоту в волоколамские леса. Накануне весь вечер при свете настольной лампы снаряжал патроны. Блестящим наперсточком сыпал в картонную гильзу горстки бездымного пороха, состоящего из крохотных сизых квадратиков. Вгонял мохнатый, вырубленный из валенка пыж. Вкатывал в гильзу литую порцию дроби, напоминавшей черно-серебряные икринки. Закручивал края гильзы специальным устройством, которое потом вспоминалось каждый раз, когда особым штопором открывал бутылки сухого вина. И вот снаряженные патроны, натертые парафином, вставлены в кармашки патронташа. Одностволка, смазанная маслом, покоится в брезентовом чехле. Собран старенький рюкзак с провиантом. И вся предшествующая охоте ночь, полная сладких мечтаний и предчувствий, обрывается мгновенным утренним пробуждением. Прощальные хлопоты и тревоги бабушки, и вот уже морозный вокзал, хрустящий перрон с простывшими пассажирами, промороженный вагон электрички, которая с наждачным воем начинает мчаться навстречу дымному солнцу. Эти воспоминания опьянили его, и он решил ехать. Под вечер его подобрал вместительный джип, где ему протянули крепкие руки Копейко и Буравков, одетые по-охотничьи, в куртки, один в тирольском берете, другой в клетчатой, с помпоном, кепке. Гречишников, в удобных сапожках, в смешном колпачке, приобнял Белосельцева, пуская его внутрь машины, за рулем которой сидел молодой приветливый шофер.
– Вся гвардия в сборе!.. Лося по дороге купим!.. Трогай, Леня!.. – бодро приказал Гречишников, заглядывая в задний отсек, где лежали кожаные чехлы с ружьями, стояли ящики с пивом, водкой и виски. Машина мягко снялась, покатила в гуще московского вечернего потока. Устроившись на заднем сиденье, глядя на вечерние витрины Арбата, Белосельцев не жалел, что поехал. Было приятно покидать нарядный город на один только день, зная, что снова в него вернешься. Триумфальная арка была похожа на мраморный камин с чугунными решетками, античными колесницами, римскими воинами. На шоссе машина набрала скорость.
Компаньоны вели себя так, словно их связывало единственное увлечение – охота. Ни слова, ни намека о недавно случившемся. Только шутки, анекдоты, легкие друг над другом насмешки – над тирольской шапочкой Копейко, над помпоном Буравкова, над кожаной, похожей на ягдташ сумкой Белосельцева, куда он, по-видимому, собирался запихнуть убитого лося.
Через некоторое время Буравков извлек изящную, обшитую кожей фляжку, отвинтил серебряную крышку, превратившуюся в маленькую рюмку, и предложил всем для поднятия духа испить французского коньяку. Что они и сделали, пуская рюмку по кругу, один, другой, третий раз, приятно возбудившись от бодрящего напитка.
Копейко рассказал какой-то смешной анекдот про «нового русского». Буравков поддержал его анекдотом про Клинтона и Монику Левински. Гречишников очень смешно поведал об охоте в Германии, где его водили стрелять фазанов. Белосельцеву было хорошо от скорости упругого мощного автомобиля.
Они приехали на лесной кордон поздно ночью, высветив фарами бревенчатую избу с крыльцом, двор с тесовыми воротами, стог сена, окруженный пряслами, и влажную глубину близкого леса.
Их ждал егерь, вскипятивший самовар и принявший участие в трапезе, с удовольствием поглощая дорогую городскую еду, копчености, колбасы, наливая в мокрые рюмки водку.
– Надо его бить наверняка, чтоб из шкуры вылетел, – учил егерь, разомлевший от водки, чувствуя расположение гостей. – Лучше в хребтину целить, в скелет. Парализует его, и ляжет. В прошлый раз генерал приезжал, пробил быку сердце, так он еще двести метров, не сбавляя хода, шел.
– Главное, семенники ему сразу вырезать, – со знанием дела добавил Копейко. – Он еще жив, а ты ему вырежь. А то мясо мочой пропахнет.
– Если течка, бык ли, корова, все равно мясо пахнет, – заметил Буравков, – но под водочку да с приправой – любое сойдет.
– Ну что, друзья, по последней. Завтра ранний подъем! – завершил трапезу Гречишников. – Кто рано встает, тому Бог подает!
Они переместились в прохладную спальню с удобными кроватями, и Белосельцев, запахиваясь одеялом, подумал, как хорошо, что он согласился поехать на охоту, – не за лосем, а за давнишними, драгоценными переживаниями, делавшими его молодым.
Утром он проснулся от голосов, звяканья, шумных шагов. За окнами было темно. Охотники, полуодетые, стояли под лампой, собирали ружья, оглаживая иссиня-черные вороненые стволы.
Холодный чай, бутерброды. На пороге возник егерь, в брезентовой куртке, картузе, ладный, ловкий и озабоченно-строгий:
– Лошадь запряг, пора… До острова добираться, а там по номерам вставать… А то уйдет стадо, ходи за ним целый день…
Один за другим выходили на крыльцо, в темень, в чудный сырой аромат близкого леса, сплошного, черного, над которым начинало чуть заметно синеть. Под желтым окном стояла телега. В клетках поскуливали, шумно бросались собаки. Продирая горло, прокричал петух.
Погрузились в телегу, покидав на сено ружья. Тронулись вдоль леса по мягкой, продавливаемой ободами дороге. Все это сдабривал теплый запах дышащей лошади и табачный дымок кем-то запаленной сигареты. Сна как не бывало.
Рассвело, когда они въехали в сырое мелколесье с желтыми мокрыми травами, полуоблетевшим, пушистым кипреем, редкими вершинками сосен.
– Тут, на выходе, встанете, – сказал егерь, соскакивая с телеги. – А я пойду гнать… Некуда им деться, с болота на вас пойдут…
Он провел охотников краем сырого прогала, за которым чувствовалось болото, источавшее сочные, кисло-сладкие ароматы ягод и мхов. Там, завершив ночную жировку, отяжелев от обильного корма, укладывалось стадо лосей, чутко прислушиваясь к шелесту осин, разбуженных утренним ветром.
Белосельцева оставили одного среди пушистых зеленых кочек и хилых болотных сосенок, под желтым утренним небом. Ему вложили в руки двустволку, которую он не намерен был пускать в ход, довольствуясь ее изящной легкостью и нежностью приклада, волнующим запахом железа и смазки. Остальные охотники ушли вперед, окружая болото. Белосельцеву издалека был виден Копейко, остановившийся в зарослях, его тирольская шапочка, мутно белевшее лицо.
Стало тихо. Стремительно светлело. Впереди был виден ярко-лиловый цветок лесной гераньки, резные папоротники с налетом осенней ржавчины, чахлый кустик малины. Белосельцев сорвал ягоду, положил в рот.
Он услышал, как за болотом, высоко и тонко, с переливами и перепадами звука, прогудело и смолкло. Еще и еще раз. Это егерь приложил к стволу побледневшие от напряжения губы, выдувал сложный мотив. По сосняку, перепархивая через чахлые вершинки, загавкало, застучало. Молодой шофер, сопутствуя егерю, колотил палкой по стволам. И в ту же минуту из мелколесья, как из растворенных ворот, вышли лоси, переставляя высокие ноги, качая горбатыми спинами. Черный гривастый бык со вздыбленной шерстью толкал вперед трех пугливых низкорослых коров. Плавно качаясь, выбрасывая пар на холодные мокрые травы, они пробежали мимо Белосельцева, не замечая его, чавкая и треща, продавливая среди стеблей и кустов шумную дорогу. С восторгом и сладким ужасом он смотрел на зверей, чувствуя их горячие запахи, мощь и красоту работающих мышц, сотрясавших гладкую кожу. Видел, как погружаются они в заросли и над их спинами смыкаются ветки.
Резко и чисто ударил выстрел. Следом – другой. Передняя корова схватила на лету пулю в грудь, ее развернуло страшным ударом, кинуло вбок. Тяжелым вихрем она сминала вокруг себя тонкие сосны, резала копытами стебли, взрывая жидкий бурун земли. Лес затихал от хруста убегавших лосей.
– Готов! – раздался торжествующий крик Копейко.
Все сбегались на этот крик, выскакивали из зарослей, сосняка, ржавой гущи болота. Окружали лосиху.
– Кто стрелял? – Егерь подбегал на проворных кривых ногах, скаля рот.
– Я! – разгоряченно и азартно сказал Копейко. – Обе пули в ней!
– Молодцом! – похвалил егерь. – Корова-трехлетка…
– Бык следом шел, да она на выстрел вышла…
– Бык больно грамотный, вперед коров пропускает…
Буравков, оттолкнув остальных, неожиданно подскочил к лосихе, схватил ее за жесткий клок бороды, приподнял тяжелую голову и, выхватив из ножен длинный нож, полоснул по горлу. Горло раскрылось, и из него, звеня, густо шлепая на листья, потекла кровь. Этот ловкий взмах Буравкова был приемом опытного, бывалого охотника, спускавшего звериную кровь, но также проявлял неутоленную страсть добытчика, которому не достался выстрел и который желал хоть как-нибудь приобщиться к убийству зверя.
Все громко, возбужденно разговаривали над убитой лосихой.
– От, елки зеленые! Котлеты будут! – Молоденький шофер, помогавший егерю гнать стадо на выстрелы, ухватил лосиху за ногу.
Егерь под уздцы подвел лошадь. Лошадь послушно топталась, скалила желтые зубы. Добычу подхватили за ноги, за уши, с трудом вволокли на подводу. Лосиха не помещалась на ней, и егерь супонью стянул к животу ноги, подогнул голову и плотно уселся ей на глаза. Лошадь тронулась, все двинулись следом, оставляя на болоте черную мокрую вмятину, розовую по краям.
Телега мягко колыхалась в колее. Спина лосихи бугрилась, закиданная зеленым сеном. Белосельцев шагал за телегой, видя, как капает кровь.
Они вернулись на кордон под хрипы и визги загнанных в клеть собак, учуявших издали запах звериной плоти. Егерь соскочил с телеги, достал из-под сена веревку, ловко накинул петлю на лосиную ногу, другой конец намотал на столб. Тронул лошадь, веревка натянулась, лосиха соскользнула с саней, грохнулась с гулом и стоном. Опустевшая телега облегченно покатилась.
Лосиха лежала посреди двора, одна нога вытянута, как струна, с веревкой, подтянутой к столбу. Все сошлись над добычей.
– Кто разделывать станет? – спросил егерь, обращаясь к Копейко, как к главному хозяину добычи. – Шкуру бы не испортить. Из нее хороший ковер выйдет.
– Пусть Буравков разделывает, – усмехнулся Копейко, – всю жизнь сдирал шкуры. Ни одной не испортил.
Буравков вынул длинный блестящий нож и быстро, точно обвел им лосиные ноги выше копыт. Шкура легко распалась, из-под шерсти глянули красные жилы. Буравков ухватился за кромку кожи, потянул, скаля от напряжения зубы. Кожа поползла с легким потрескиванием, обнажая кость с белыми, туго натянутыми сухожилиями и перламутровыми венами. Он толкал шкуру концами коротких пальцев, то и дело вытирал их о шерсть. Из-под звериной шкуры буграми выходили мускулы, как из открытой кастрюли шел пар. Лицо Буравкова розовело сквозь пар, ноздри его сжимались, ловя разлетавшийся запах крови. Все жадно помогали ему, хватались за шкуру, тянули, чертыхались, пинали лосиху ногами с веселой ненавистью.
– А ну колыхни его!.. – приказывал Буравков. – На бок, на бок вали!..
Тушу перевернули. Что-то вдруг екнуло в ней, забурлило. Из раскрывшейся шеи брызнула мертвая кровь. Лизнула Буравкову сапог. Он брезгливо отдернул ногу, пнул лосиху.
– Давай сюда колун, – потребовал он, – шкуру сильней натягивай!
В несколько рук стали тянуть шкуру, отделяя ее от мускулов, а Буравков тыльной стороной колуна, мокрым тупым железом, стал бить в млечные пленки, в перламутровые сплетения, отбивая шкуру от красных мышц. Ее содрали с хрустом и чмоканьем, вытолкали красную мускулистую тушу, как из халата. Постелили шкуру на траву посреди двора, и она, как серебристо-серый ковер, устелила траву, окутанная розовыми испарениями.
Звякнув и повертев лезвием в позвонках, отделили голову. Собаки хрипели, кидались сквозь железные прутья. Принялись разделывать тушу. Всунули нож в легкие. Раскрыли брюшину, закачались огромные мешки кишок, перетянутые сетью жил. Раскроили грудную клетку, и там, среди бледно-розовых легких, зачернело сердце.
– Дай-ка за него подержусь!..
– Ого, склизкое!..
Кишки колыхались, как резиновая надувная лодка. Синяя печень ныряла среди них, будто маленький гладкий тюлень. Жадные руки хватали и драли внутренности, тянули их, как постромки огромного парашюта.
Возвращались в избу, гремели рукомойником, смывая с пальцев сукровь и слизь. Резали на доске печенку, чистили лук, кидали на шипящую сковородку. Достали из ящика водку и виски. Ели раскаленную печень, кидали вслед частые хмельные рюмки. Блестела клеенка с розовыми цветочками. На нее падали и застывали капельки сала. Егерь и шофер, охмелев и насытившись, вышли из избы покормить жилами и костями собак. Гречишников, жадно запивая обжигающую печень стаканом холодного пива, сказал: