— Гм… Как Вам сказать? Пожалуй…
Он сказал: я буду ее иметь в виду.
Итак, повести Вашей он не видел и не читал, с чем Вас и поздравляю (не без ехидства). Вы наказаны за многократное непослушание, что же касается меня, то я не перестану и впредь при всяком удобном случае говорить: гм..
В литературных сферах я теперь сила, которая может принести Вам много добра или много зла, смотря по тому, как Вы будете вести себя по отношению к моей гениальности. Если не будете угощать меня наливкой, восхвалять мой талант и будете позволять Вашим большим глазам шпионить за мной, то я уроню Вас во мнении всей Европы и не позволю Вам напечатать ни одной строки…
Что касается размера Вашей повести, т. е. девяти листов, то, правда, такое половодье составляет для журнала и для автора чувствительное неудобство. Не найдете ли Вы возможным сократить Ваше детище (некрещеное) до 5–6 листов? Дело в том, что большие повести долго ждут очереди, а маленькие подобны городничему, который найдет себе место в церкви, даже когда негде яблоку упасть. Ведь 9 листов придется дробить на 3 номера! В одном номере автор может располагать maximum тремя листами. Правда, в моей «Степи» шесть листов, но ведь для Чеховых и Шекспиров закон не писан, особливо если Шекспир или Чехов берет редакторшу за горло и говорит:
— Печатай, Ма-Сте*, все шесть листов, а то получишь кукиш с маслом!
Вы же не Шекспир и не Чехов, хотя, впрочем, и мечтаете (о, я знаю Ваши хитрости!) дать в будущем Вашей дочери мое имя с тем, чтобы свои произведения выдавать за ее и подписывать вместо «Киселева» — «Чехова». Но это Вам не удастся!
Если найдете возможным сокращать повесть, то не особенно усердствуйте и не выбросьте того, что нужно и важно.
Я посматриваю за Вашим мужем, а потому относительно его поведения будьте покойны.
Поклон Василисе и Елизавете Александровне. Коклюшу передайте, что мы уже очистили для него чуланчик*, где он будет жить с собачкой без спины и с кошкой. По условию, заключенному у меня с Алексеем Сергеевичем, Коклюша мы будем сечь два раза в неделю, а Василису всякий раз, когда она будет приезжать. За сеченье особая плата. Обедать будем давать пансионеру на Пасху и на Троицу.
Я очень жалею, что не могу сейчас поехать в Бабкино. Погода анафемски хороша.
Будьте здравы и богом хранимы.
Имею честь быть с почтением
А. Чехов.
Чехову Ал. П., 5 апреля 1888
408. Ал. П. ЧЕХОВУ*
5 апреля 1888 г. Москва.
5 апр.
Гнусный шантажист! Получил от тебя 2 письма одновременно и рад был, что не получил третьего. Кривая с двумя повышениями в сутки возможна в том случае, если А<нна> И<вановна> вечером принимает что-нибудь жаропонижающее: хина, антипирин, антифибрин и проч., твоему уму недоступное. Необходима скорейшая медицинская помощь*. Если не решаешься повезти А<нну> И<вановну> к Боткину, то по крайности сходи к нему сам и объясни, в чем дело: авось найдет нужным прислать ассистента.
Просьбу твою передам матери. Едва ли она поедет*, ибо ее здоровье не совсем хорошо. Да и паспорта нет. Она прописана на одном паспорте с батькой, надо поэтому толковать долго с отцом, идти к обер-полицеймейстеру и проч… Жить же по венчальному свидетельству, как ты жил*, она боится.
О бумаге я уже писал Суворину. Чем дешевле издание, тем лучше. Спросите Неупокоева, упокой господи его душу, хватит ли текста для 20 листов?* Если нет, то забудь о домашней беде, брось всё и стремглав исполняй мои приказания.
У Корбо* неугомонный кашель. Вероятно, чахотка от дряхлости и онанизма. Боясь, чтобы он в квартире не развел бацилл, я начинаю уж подумывать об убийстве*. Хочу угостить его морфием. Сообщи об этом Гершке*, предварительно приготовив его к этому ужасному известию.
Теперь серьезно. Что касается характера и раздражительности Анны Ив<ановны>, то ради бога терпи и не огрызайся ни одним словом. Я от всей души не хотел бы, чтобы твой подвиг* носил на себе (в воспоминаниях) темные пятнышки. Впрочем, не бывал я в твоей шкуре, а посему не мне и советовать. Будь здрав и богом храним…
Граф Платов*.
Рукой Н. П. Чехова:
Приветствую!!!!!.. Н. Чехов.
Мать горюет, что не может приехать.
Рукой М. П. Чеховой:
Кланяюсь и целую тебя, Анну Ивановну и детей.
Маша.
Маслову (Бежецкому) А. Н., 7 апреля 1888
409. А. Н. МАСЛОВУ (БЕЖЕЦКОМУ)*
7 апреля 1888 г. Москва.
7 апреля.
Добрейший Алексей Николаевич!
Пока я еще не уехал, отвечаю на Ваше письмо. Да, я деликатный человек, т. е. очень часто не решаюсь говорить и писать правду, но, уверяю Вас, я не скрыл ничего из разговора с Гольцевым*. В «Русской м<ысли>» в самом деле рады будут Вашему сотрудничеству. Нет причин, почему бы им не радоваться.
Письма от Гольцева Вы не получите. Почему? Если хотите, то я не скрою от Вас: все эти Гольцевы хорошие, добрые люди, но крайне нелюбезные. Невоспитаны ли они, или недогадливы, или же грошовый успех запорошил им глаза — чёрт их знает, но только письма от них не ждите*. Не ждите от них ни участия, ни простого внимания… Только одно они, пожалуй, охотно дали бы Вам и всем россиянам — это конституцию, всё же, что ниже этого, они считают несоответствующим своему высокому призванию. Просить же их о письме к Вам я не был уполномочен; если бы я предложил написать Вам это письмо, то предложение они приняли бы за просьбу и стали бы ломаться. Ну их к лешему!
Не скрою от Вас, что как к людям я к ним равнодушен, даже, пожалуй, еще симпатизирую, так как они всплошную неудачники, несчастные и немало страдали в своей жизни… Но как редакторов и литераторов я едва выношу их. Я ни разу еще не печатался у них и не испытал на себе их унылой цензуры, но чувствует мое сердце, что они что-то губят, душат, что они по уши залезли в свою и чужую ложь. Мне сдается, что эти литературные таксы (мне кажется, что таксы, длиннотелые, коротконогие, с острыми мордами, представляют собой помесь дворняжек с крокодилами; московские редакторы — это помесь чиновников-профессоров с бездарными литераторами) — итак, мне сдается, что эти таксы, вдохновленные своим успехом и лакейскими похвалами своих блюдолизов, создадут около себя целую школу или орден, который сумеет извратить до неузнаваемости те литературные вкусы и взгляды, которыми издревле, как калачами, славилась Москва. Прочтите Вы Мачтета, питомца этой школы, пользующегося теперь в Москве громадным успехом, прочтите фельетоны «Русских ведомостей», и Вы оцените мое беспокойство.
Меня давно уже зовут в «Русскую м<ысль>»*, но я пойду туда только в случае крайней нужды. Не могу!!! Весьма возможно, что я ошибаюсь, а потому не примите это письмо за совет не работать в «Р<усской> м<ысли>», хотя, признаюсь, мне приятнее было бы видеть Вас в любом петер<бургском> журнале, чем в «Р<усской> м<ысли>».
У Вас в кармане только три рубля, а у меня целых триста! Это всё, что уцелело у меня после «Степи» и «Сумерек». Но так как эти деньги спрятаны сестрой для переездки на дачу, то я теперь сижу на бобах и питаюсь одной только славой.
Что касается Вашего страха перед сюжетами*, то излечить его трудно. Принимайте Kalium bromatum. Я тоже не доверяю своим сюжетам. Мне почему-то кажется, что для того, чтобы верить в свои сюжеты и мысли, нужно быть немцем или, как Баранцевич, быть женатым и иметь 6 человек детей.
Я советовал Вам писать комедию и еще раз советую*. Она вреда Вам не принесет, а доход даст. Мой «Иванов», можете себе представить, даже в Ставрополе шел. Что же касается исполнения, то бояться Вам нечего. Во-первых, у Вас прекрасный разговорный язык, во-вторых, незнание сцены вполне окупится литературными достоинствами пьесы. Только не скупитесь на женщин и не давайте воли Вашей селезенке.
Какое, однако, я Вам длинное письмо намахал! Ужасно хочется бездельничать, и рад случаю, чтобы написать кому-нибудь письмо или пошляться по улице.
Вчера получил приглашение от «Гражданина»*.
Поклонитесь Сувориным, Виктору Петровичу и Петерсену. Будьте здоровы.
Имею честь быть с почтением, извините за выражение, начинающий писатель
А. Чехов.
Короленко В. Г., 9 апреля 1888
410. В. Г. КОРОЛЕНКО*
Короленко В. Г., 9 апреля 1888
410. В. Г. КОРОЛЕНКО*
9 апреля 1888 г. Москва.
9 апр.
Посылаю Вам, добрейший Владимир Галактионович, рассказ про самоубийцу*. Я прочел его и не нашел в нем ничего такого, что могло бы показаться Вам интересным, — он плох, — но все-таки посылаю, ибо обещал.
Будьте здравы и богом хранимы на многие лета. Поклонитесь Волге.
Ваш А. Чехов.
Семья моя Вам кланяется.
Вчера дал прочесть одной девице* рассказ, который готовлю для «Сев<ерного> вестн<ика>». Она прочла и сказала: «Ах, как скучно!»
В самом деле, выходит очень скучно. Пускаюсь на всякие фокусы, сокращаю, шлифую, а все-таки скучно. Срам на всю губернию!
Плещееву А. Н., 9 апреля 1888
411. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ*
9 апреля 1888 г. Москва.
9 апр.
Милый Алексей Николаевич!
Получил я вчера от Вашего Ал<ександра> Ал<ексеевича> письмо, в котором он приводит строки из Вашего письма к нему. Пишет он о Салтыкове* и о Вашем желании иметь возможно скорее мою повесть для «Сев<ерного> вестн<ика>. Первое для меня крайне лестно, на второе же ответствую тако. Я давно уже (с середины апреля) сижу за* небольшою (1–1½ печатных листа) повестушкой для «С<еверного> в<естника>», давно уже пора кончить ее, но — увы! — чувствую, что я ее кончу едва к маю. К прискорбию моему, она у меня не вытанцовывается, т. е. не удовлетворяет меня, и я порешил выслать Вам ее не ранее, пока не поборю ее. Сегодня я прочел всё написанное и уже переписанное начисто, подумал и решил начать опять снова. Пусть она выйдет плоха, но все-таки я буду знать, что отнесся я к ней добросовестно и что деньги получил не задаром.
Повестушка скучная, как зыбь морская; я сокращал ее, шлифовал, фокусничал, и так она, подлая, надоела мне, что я дал себе слово кончить ее непременно к маю, иначе я ее заброшу ко всем чертям.
Во всяком случае передайте Анне Михайловне, что я не тороплюсь исполнить свое обещание только потому, что недоволен своей работой. Вышлю, когда мне будет казаться, что я доволен или почти доволен. Во всяком случае «Сев<ерный> вестн<ик>» может считать себя по части моей беллетристики обеспеченным на июньскую или в крайнем случае на июльскую. Вернее, что на июньскую… Я бы и сейчас послал повесть, но не нахожу полезным торопиться. Я трус и мнителен; боюсь торопиться и вообще боюсь печататься. Мне всё кажется, что я скоро надоем и обращусь в поставщики балласта*, как обратились Ясинский, Мамин, Бажин и проч., как и я, «подававшие большие надежды». Боязнь эта имеет свое основание: я давно уже печатаюсь, напечатал пять пудов рассказов, но до сих пор еще не знаю, в чем моя сила и в чем слабость.
Теперь об авансе. Об этой штуке Вы не раз писали мне; говорил о ней и Короленко. Если понадобится, то я воспользуюсь любезностью редакции и не буду чувствовать себя неловко, ибо в долгу не останусь. Теперь пока мне еще не нужны деньги. Понадобятся, вероятно, в конце апреля. Если увижу, что без аванса не обойтись мне, то напишу.
Что касается Введенского, то претензия его на меня* мне кажется неожиданной и по меньшей мере странной. Быть у него я не мог, потому что незнаком с ним. Во-вторых, я не бываю у тех людей, к которым я равнодушен, как не обедаю на юбилеях тех писателей, которых я не читал. В-третьих, для меня еще не наступило время, чтобы идти в Мекку на поклонение…
Был у меня Островский. Ездили вместе в Третьяковскую галерею. У меня он познакомился с Короленко*.
Я готов поклясться, что Короленко очень хороший человек. Идти не только рядом, но даже за этим парнем — весело.
Вы сильно огорчите меня, если не приедете в Украйну. Что я должен пообещать Вам, чтобы вы тронулись из Питера?
Погода чудесная. Работать совсем не хочется. Кланяйтесь Вашим и редакции.
Будьте здравы и живите так, чтобы каждую минуту чувствовать весну.
Ваш А. Чехов.
Прочел я это письмо и нахожу, что оно написано очень нелитературно.
Чехову Ал. П., 11 или 12 апреля 1888
412. Ал. П. ЧЕХОВУ*
11 или 12 апреля 1888 г. Москва.
Бездельник!
Сегодня я послал для Неупокоева (когда он упокоится?) еще текста*. Рассказ «Тина» поставь перед «Степью»*, а два прочие после, но «Поцелуй» должен быть в конце книги. Еще раз напоминаю: рассказ «Счастье» должен быть первым и «посвящается Я. П. Полонскому с костылем*». Книгу надо будет назвать так:
Антон Чехов
Рассказы и тут же на обложке перечисление рассказов петитом.
Считался ли за «Сумерки»?
2-е изд. «Сумерек» пора печатать. По крайней мере, пора объявить об этом в понедельницком анонсе.
На задней стороне обложки должны быть объявления о моих книгах: «Пестрых рассказах», «Сумерках» и «Рассказах».
Это, брат, тебе не Англия!
Получил от старичины* длинное письмо и сопричислил его к автографам.
Денег нет и нет. Писать разучился. Хочу поступить в аптеку.
Если тебе кажется, что я затрудняю тебя своими изданиями, то напиши мне.
Был сегодня Федор Глебов. Спрашивал о тебе. По-видимому, недоволен тем, что ты незаконно живешь, но не высказывает этого, хотя и удивляется, что «оне — старуха-с»*…Насчет денег и Николки по-прежнему долготерпелив…
Если увидишь Михаила Суворина, то передай ему, что моих книг нет ни на одной станции*. Этак много не наторгуешь.
Веди себя хорошо <…>
Граф Платов.
Баранцевичу К. С., 14 апреля 1888
413. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ*
14 апреля 1888 г. Москва.
14 апр. 88.
Спасибо Вам, добрейший Казимир Станиславович, за Ваши милые письма. Простите, что долго не отвечал Вам, — мешали весна и лень. Начну с сожаления, что Вы не пришли ни к какому соглашению с «Сев<ерным> вестником». Один сборник лучше, чем два. Из двух сборников один обязательно должен сесть на мель, чего я не желаю ни Вам, ни «Сев<ерному> вестн<ику>», ибо сочувствую обеим сторонам от всей души.
Ваша точка зрения показалась мне неверной*. Вы точно взглянули на «Сев<ерный> вестн<ик>» как на конкурента, а тут не может быть и речи о конкуренции… И цари, и рабы, и умные, и глупые, и мытари, и фарисеи имеют одинаковое юридическое и нравственное право чтить память покойников, как им угодно, не интересуясь ничьим мнением и не боясь помешать друг другу… Это раз. Во-вторых, Вы спрашиваете: что им Гекуба*? Гекуба не составляет ничьей привилегии. Она для всех.
Было бы, конечно, дурно, если бы вас, искренних и любящих людей, пригласили на консилиум господа, видящие в смерти Гаршина только хороший предлог для позировки, кокетничанья или других низменных целей; но ведь относительно «Сев<ерного> вестн<ика>» Вы не можете заподозрить и тени этого… Насколько я знаю старика Плещеева, он благоговеет перед памятью Гаршина и сродни всем Гекубам… А. М. Евреинова, насколько я успел понять ее, тоже хороший человек…
Итак, я думаю, что обе стороны неправы, что не сошлись. Этого можно было бы достигнуть при взаимных уступках.
Теперь о Короленко*…Почему Вы думаете, что он должен быть непременно «наш»? Откуда у Вас эти исключительные права на симпатии человека? Как очень хороший человек и талантливый писатель, он изображает ту же Гекубу, которая не может быть ни «нашей», ни «вашей». Пусть сидит там, где ему угодно.
Что касается названия книги* «Красный цветок», то оно мне не нравится. Почему? Не знаю.
Того рассказа, который Вам хотелось иметь от меня*, я не нашел и потому послал «Беглеца»*. Если Вы не против, то очень рад.
А Вы непременно приезжайте в Сумы. Дайте себе слово не лениться дорогой, и Вы обязательно заедете. Обыкновенно заезжать к кому-нибудь по пути — ух, как не хочется! Но Вы поборите леность — матерь всех пороков — и заставьте себя заехать. Вы редко ездили и не знаете, что за штука дорожная лень. Бывало, дашь кому-нибудь слово побывать у него, поклянешься, но вот подъехал к станции… ночь, душно, лень… махнешь рукой и поедешь дальше. А если при этом нужно еще взять крюк в 50-100 верст, то подумаешь-подумаешь, зевнешь, а услужливое, ленивое воображение живо стушует в памяти образ приглашавшего приятеля, и… махнешь рукой и забудешь.