Я понимал, что выбрал далеко не самое лучшее время для того, чтобы рассмотреть в глазах наших сестер хотя бы элементы любви. При этом я очень боялся, что разбуженные ночные медсестры подумают о том, что шеф, засидевшийся до позднего времени, хочет… м… м… воспользоваться своим служебным положением. — Я вполне четко осознавал, что попадаю в глупое положение, но мне так хотелось взглянуть в глаза проснувшихся медсестер на предмет присутствия там… ночной любви. При этом я вполне реально относился к себе, осознавая, что я — подернутый возрастом идостаточно неказистый экземпляр мужского пола с лысиной и лопоухим состоянием ушей — вряд ли могу быть «экземпляром для любви». Но я хотел видеть в глазах проснувшихся медсестер не любовь к себе, я хотел видеть Любовь вообще, хотел видеть ее философски… эту самую Любовь. Страстно, почему-то, хотел ее увидеть.
Набравшись наглости, я позвонил на один из медсестринских постов и, не узнав по голосу, кто со мной говорит, важно потребовал, чтобы ко мне пришли три медсестры сразу.
Я прождал минут десять, понимая, что девушки красятся спросонья, а потом стал негодовать — что их так долго нет?!
Наконец, открылась дверь, и бодренький голос весело спросил:
— Какие указания будут, Эрнст Рифгатович? Я слегка опешил.
— Подойдите ко мне! Я хочу посмотреть Вам в глаза! Все трое подошли и уставились мне в глаза.
— Мы что-то не так сделали? — спросила одна из медсестер.
— Да нет! Все хорошо. Смотрите мне в глаза, вот и все, — ответил я, вглядываясь в их свеженакрашенные глаза. — Я хочу рассмотреть в ваших глазах Любовь! Не ко мне! Нет! А просто Любовь… есть ли она? Извините меня за то, что я вас вызвал для этого!
— Да что Вы, Эрнст Рифгатович! Смотрите на здоровье!
И я смотрел. Внимательно смотрел. И… среди трех пар глаз мне больше всего понравились глаза Светланы Аллаяровой, — что-то глубинное было в них.
— Девчонки! Идите и поставьте чай! А ты, Света, останься… минут на пять… и… смотри мне в глаза!
— Как скажете, Эрнст Рифгатович!
Я пристально уставился в глаза Светы Аллаяровой. Она, конечно же, смущалась, но приказ директора — смотреть в глаза — выполняла четко, будто бы это была ответственная медицинская процедура.
— Приказной взгляд… Приказной взгляд… — пробормотал я.
— Чего? — переспросила Света.
— Да так, — ответил я.
Я опустил глаза. Вообще-то говоря, я смущался, понимая, что приказ смотреть мне в глаза (директору!) звучит, по меньшей мере, глуповато и некорректно. А она, эта Света Аллаярова, исполняла приказ — смотреть в глаза. Да и трудно что ли, смотреть в глаза-то — смотри, да и все?!
Я, как глазной хирург, мог бы, конечно, пригласить на «просмотр глаз» какую-нибудь старушку из Сибири, но боялся того, что вездесущая в пожилом возрасте катаракта будет мешать мне вглядываться в глубины зрачков и будет подталкивать к профессиональному экстазу удалить (ко всем чертям!) эту катаракту. А пригласить на «просмотр глаз» мужчину я опасался, боясь, что мой пристальный взгляд не так поймут.
Короче говоря, я логическим путем дошел до того, что Любовь, да еще и Всеобщую Любовь, лучше всего «высматривать» в глазах молодых девушек, в частности, в глазах… дежурных ночных медсестер.
Я, естественно, осознавал, что вглядываться в глаза сразу трех дежурных медсестер трудновато из-за того, что моя пара глаз, мечущаяся по трем парам глаз, будет выглядеть блудовато. Поэтому я решил смотреть только в одну пару глаз, доставив удовольствие «двум другим парам» заваривать чаек и пить его с печеньем, вкусным печеньем производства уфимской фабрики «Конди».
В общем, смотрел я в наиболее молодую пару глаз — глаза Светы Аллаяровой, не давая ей возможности попить чая с вкусным печеньем (которое я, кстати, терпеть не могу). А она, Света Аллаярова, смотрела мне в глаза, как я велел, — куда деваться-то?! Я очень хотел разглядеть присутствие Любви (Всеобщей Любви! Врожденной Любви! Общечеловеческой Любви! Любви к людям вообще!) в глазах этой девушки, которая дежурила сегодня ночью и которая волей судьбы была вынуждена смотреть мне в глаза.
Глаза ее были голубыми-голубыми. Вглядываясь в глубину ее зрачков, я даже прищурился.
— Вы что щуритесь, Эрнст Рифгатович? Что-то не то? — озадачилась Светлана.
— Да нет, — уклончиво ответил я.
— А-а, — проговорила она.
А я все продолжал вглядываться в ее глаза. Ужасно пристально смотрел в них. А Света удивительным образом выдерживала этот исследовательский взгляд.
Ничего в ее глазах я, конечно же, не высмотрел, — обычный объект для глазных операций. Но зато я что-то почувствовал; какой-то поток чувств исходил из ее глаз и воздействовал на меня — «исследователя глаз».
— Так ведь глаза — это орган чувств! — про себя воскликнул я, продолжая смотреть в глаза терпеливой Свете. — Главный орган чувств!!! Главный орган Чувств!!! Глаза созданы не только для того, чтобы видеть, но и для того, чтобы чувствовать!
От этой мысли мои глаза, по-моему, забегали по сторонам, дав возможность Светлане хоть чуть-чуть отдохнуть от моего сверляще-исследовательского взгляда.
— Так, так, так, так, — прошептал я.
— Чего? — переспросила Света.
— Да так. Продолжая смотреть в глаза Светланы, я постепенно стал осознавать, что чувства, выделенные медициной и определяемые как осязание, обоняние, вкус, слух и зрение вряд ли могут исчерпать всю гамму чувств, которую мы испытываем каждый день и каждую минуту, особенно, когда смотрим друг другу в глаза. О, как, наверное, многообразен Мир Чувств!
О, как загадочны эти Чувства, обладающие такой великой силой, что в угоду им, чувствам, вопреки логике, порой рушатся цивилизации, свершаются войны, распадаются крепкие семьи и делается многое-многое такое, что, на первый взгляд, кажется глупым и неестественным! Мощной и таинственной энергией веет от этих самых чувств. Энергия чувств, проявляющаяся обычно в виде легкого и приятного щемления в груди, может нежданно-негаданно превратиться в тяжелый внутренний напор, противостоять которому порой почти нет возможности даже в том случае, если твой поступок, вызванный приливом чувств, является тупым и идиотским. Сила рассудка или логической мысли не может противостоять Силе Чувств. Чувства сильнее логической мысли! Почему?
— Почему? Почему? Почему? — начал приговаривать я почти вслух, стараясь найти ответ в глазах Светланы.
— Чего почему? — переспросила Света.
— Не знаю, — ответил я.
Я искал в ее глазах, именно в ее глазах, ответ на вопрос о том, почему чувства чаще всего оказываются сильнее логики и почему всегда надо прислушиваться к своим чувствам. Я не знал этого. Но очень хотел знать.
Я не сводил взгляда с глаз Светы и даже не чувствовал бесстыдства этой процедуры — рассматривать что-то в ее глазах. В общем, короче говоря, бесстыдства я не чувствовал и даже не думал о нем, о бесстыдстве-то. Я думал о другом, а именно о том, что в Океане Чувств, который окружает нас, должно быть одно главное чувство, вокруг которого упорядоченно вьются другие чувства в виде каких-то особых видов энергий.
— Так, так, так, так, — опять проговорил я.
— Чего? — опять переспросила Света.
— Да так, — опять ответил я.
И тут я вспомнил, что знаменитый Бонпо-лама говорил мне, что легендарную энергию пяти элементов можно привести в действие только Чувствами. Помню, я страшно удивился, поскольку понятие «чувство» ассоциировал, например, со вкусом, сопоставимым со вкусом того дурацкого печенья, вприкуску с которым пили сейчас чай в соседней комнате две другие ночные медсестры. Помню я прямо-таки «прилип» к Бонпо-ламе, стараясь выяснить суть этого вопроса, но мудрый Бонпо-лама говорил только одно — «Чувства — это — О!». А больше ничего не говорил. Так и остался я в неведении.
И только сейчас, когда я глядел в глаза Свете Аллаяровой, я стал понимать, что Чувства — это особый пласт энергий, который является катализатором всех других душевных и мыслительных процессов. Но среди них, чувств, есть одно самое главное Чувство — Любовь. Я еще пристальнее вгляделся в глаза Светы, стараясь понять — является ли Любовь самым главным человеческим чувством, и… какими-то глубинными уголками подсознания понял, что это действительно так. Я поднял брови «домиком» и совсем по-детски, как прыщавый юнец, снова посмотрел Свете в глаза, чтобы уже по-детски ответить на тот же самый вопрос… Мое подсознание опять подсказало мне, что и с детской точки зрения… главным чувством человека является Любовь. А я верил подсознанию, всегда верил… вообще-то. Да и все мои новые операции возникали, наверное, из подсознания, по принципу, как говорится, Бог дал… Да и вечно преследующее меня ощущение собственной тупости подсказывало мне, что все научные идеи дарит мне Бог, учитывая то, что я все же довольно работящий трехмерный человеческий экземпляр, не успевший еще накопить «душевного дерьма». Да и… обмазало меня в дерьме по жизни так хорошо, что я запах дерьма за версту чую.
— Света, извини! — сказал я.
— За что?
— За то, что я заставляю тебя смотреть мне в глаза.
— Ну что ж?
— Света, пойми, что я как бы не в твои глаза смотрю… я, может, в твои глаза вообще равнодушно поглядываю… Я…
— Да неужели?
— Я смотрю… в общечеловеческие глаза.
— А-а.
— Это научное исследование, Света, — пояснил я.
— Ночное? — съязвила Света.
— Да. О вечном-то думается лучше ночью! Только ночью можно разглядеть в глазах Вечное. Ты извини, Света, что я заставляю тебя смотреть мне в глаза и не даю, как твоим подругам, пить чай с этим самым… как его…
— Печеньем?
— Да. Печеньем.
— И что же Вы в моих глазах высмотрели, Эрнст Рифгатович?
— Да… ничего особенного… как у всех… людей… других.
— А-а.
А я и в самом деле смотрел в глаза Светы Аллаяровой не как в ее личные глаза, а смотрел как в… общечеловеческие глаза, хотя и понимал, что каждая женщина хочет быть индивидуальностью, но… такое уж у меня было состояние — через ее глаза я хотел разглядеть весь мир, в котором властвует какая-то мощнейшая энергия… Я понимал, что этой энергией является Любовь. Именно ее я хотел осознать через глаза Светланы, которая сидела передо мной, как подопытный кролик.
— Глаза — это орган Любви, — прошептал я.
— Что-что? — не расслышала мой шепот Света.
— Глаза — это орган Любви, — членораздельно произнес я.
— Ну… не ко всем!
— Света! Я нахожусь в очень неудобном положении перед тобой. Я как сволочь последняя рассматриваю твои глаза глубокой ночью. Так мне захотелось… вдруг… наука требует… извини. Я просто, Света, хочу разглядеть в твоих глазах… разглядеть в твоих глазах… общечеловеческую Любовь.
— А что это такое — общечеловеческая Любовь? — задала вопрос Света.
— Это Любовь к людям вообще, — ответил я.
— А-а.
— Вот так вот.
— А у меня она есть? — полюбопытствовала Света.
— Она у тебя есть… как и у всех людей вообще.
— А почему вы именно меня выбрали для рассматривания, Эрнст Рифгатович?
— У тебя чистые глаза, Света! В твоих глазах общечеловеческой Любви не надо через грязь или ложь пробиваться. Сразу видно ее, Богом данную Любовь-то… к людям и… к Богу.
Мысли мои закрутились, завертелись и… вдруг застопорились, потому что в моем сознании возник образ глаз одного моего знакомого — сухого и рационального человека. Увядающей молодостью вперемежку с плесенью веяло от этих глаз… И мне казалось, что эта плесень еще и попахивала… кладовкой, старой кладовкой, где хранят старые вещи.
Я понимал, что тело любого человека стареет как любая вещь, но Душа его остается вечно молодой и… от нее, Души, веет не просто молодостью, но и тем, что создало вечную молодость — Любовью.
— Почему мы всегда говорим о Любви? Почему мы о ней никогда не забываем? — подумал я.
Я поводил глазами по сторонам, отвлекаясь от глаз Светланы, и понял, что Любовь исходит от нашей первоначальной Родины — Того Света, которую можно назвать Царством Любви.
Именно там, на Том Свете, Бог определил царствование главной созидательной энергии, исходящей от него самого — Любви, с помощью которой он создал первоначальную обитель сыновей и дочерей Бога — Тот Свет, где живущие там «Люди-Мысли» не могут отступить от божественных принципов жизни в Царстве Любви.
Писатели и поэты все же чем-то отличаются от ученых материалистического толка. Если ученые исследуют глубины физики, медицины или еще чего-нибудь, то весь научный размах их мысли не выходит за пределы трехмерного мира, в котором мы живем. А полет мысли писателей и поэтов, которые, вообще-то, почти всегда пишут о Любви*, выходит, по-моему, за пределы нашей грустной временной обители — трехмерного мира и распространяется далеко-далеко, достигая даже родоначального Того Света, который, как я уже говорил, можно, наверное, назвать Царством Любви. Ведь именно там с помощью Энергии, исходящей от самого Бога и называемой Любовью, были созданы мы в виде свободного «Человека-Мысли», которого потом заставили осваивать Мир Пространств, в том числе и наш неказистый трехмерный мир. Мысль писателя и поэта проникает, мне кажется, через барьеры миров и достигает даже Того Света, где она, эта страстная мысль о Любви, погружается в то Царство, куда она и стремилась — в Царство Любви. А сам писатель (или поэт) в этот момент ощущает такой экстаз, такой экстаз, что ему (писателю или поэту) хочется, чтобы это состояние, которое он определяет некрасивым словом экстаз, длилось вечно.
* — не о романтичности движения шестеренки в моторе писать-то!
И он (писатель или поэт), конечно же, не понимает, что ему (писателю или поэту) хочется быть все время и даже вечно на Том Свете и даже, вроде как, не выбираться оттуда никогда… потому что он (писатель или поэт) пишет романы (или стихи) о Любви не для того мира, где он ест картошку или пьет чай вприкуску с вкусным печеньем, а для Вечного, того Вечного, которое объединяет все его прошлые и будущие жизни и… объединяет через Тот Свет, который так легко назвать Царством Любви, во имя которого он творит и творит, бесконечно повторяя слово «Любовь», потому что именно с этим словом связано все мироздание, в том числе и он сам… писатель или поэт, пишущий об этом какой-либо неказистой трехмерной авторучкой для того, чтобы Царством Любви (Главным Царством!) рано или поздно пропитался бы и этот Мир Испытаний, где живем мы, и в который Создатель заложил столь будоражащий баланс Добра и Зла, когда ты живешь «как на весах».
У писателя (или поэта!) уходит значительно больше душевной энергии, чем у ученого, поскольку она расходуется не только на пробивание барьеров к Тому Свету (Царству Любви), но и на то, чтобы хоть какое-то время пожить в столь энергозатратном состоянии экстаза, которое столь характерно для всего прекрасного Того света и…в котором хочется жить и жить, озаренным прекрасной Энергией Любви, исходящей от самого Бога. Не зря гималайские йоги говорят, что Тот Свет лучше, чем секс.
Но так обидно, так обидно, что Бог почему-то отправляет тебя в какой-то пространственный мир, чтобы тебя испытать «на прочность». Это еще ничего, если тебя отправляют в духовный четырехмерный мир, но… ведь он, Бог, иногда отправляет тебя пожить в нашем угрюмом трехмерном мире с его проклятым балансом Добра и Зла, где ты только и должен противодействовать Злу и не поддаваться соблазну, исходящему от Чужого Бога, старающегося внушить тебе, что именно ты (дурак!) и есть Бог. Вот и тянет писать стихи или сочинять романы о Любви, чтобы, напрягаясь по ночам и глотая стаканами проклятую трехмерную водку, мыслью и чувствами пробиться сквозь прочные барьеры и с удовольствием войти снова в родной Тот Свет… хоть ненадолго войти, чтобы опять почувствовать свою близость к Богу, создавшему весь мир и тебя в том числе. Людьми, не желающими забывать свою Главную Родину, можно назвать писателей и поэтов. Куда уж тут ученым, всю жизнь отдающим, например, шестеренкам, да еще и трехмерным шестеренкам или… трехмерной хирургии (как я!) — ведь ученые (в том числе и я!) всю жизнь вертятся в «трехмерном обличий» и… лишь иногда… лишь иногда… лишь иногда их осеняет, что надо все же попросить Бога о помощи, чтобы идея пришла так легко и просто, как может быть только тогда, когда ты не вымучиваешь ее, а тебе (дураку!) дает ее сам Бог для того, чтобы ты (дурак!), пусть даже посчитав себя гением, начал азартно менять этот трехмерный мир, созданный Богом, чтобы и в него, где так еще много зла, вселилась божья мысль, озаренная Великой Любовью. О сколько экстаза — экстаза Того Света — будет тогда! Ведь самое лучшее изобретение — это изобретение, данное тебе Богом! И… сладость этого изобретения будет больше, чем даже секс. Ведь им, сексом-то, владеют… даже дураки.
А почему же нас отправляют «на побывку» в эти самые пространственные миры, а не оставляют на Том Свете? По двум причинам (я думаю!): по причине того, что Бог уже (когда-то!) принял программу освоения пространственных миров и внедрения в них Великой Энергии Любви, а также по причине того, что без «пространственных испытаний на прочность» трудно будет сохранить чистоту Того Света — главной нашей Родины.
— Эрнст Рифгатович! Вы уже давно опустили глаза! — послышался голос Светы.
— Задумался, Света… о поэтах думал.
— О поэтах?
— Да.
— С чего это?
— Да так.
— Чай вам принести?
— Можно. Покрепче только.
— С сахаром?
— Без.
— С печеньем?
— Терпеть его не могу… как и все сладкое. В жизни, Света, никогда все сладко не бывает, обязательно горечь добавляется. Таков уж наш мир, Света! Зато не приторно… жить-то!
— А я люблю сладкое, — почему-то грустно ответила Света.
— Пока Света ходила за чаем, мои мысли опять ушли в безбрежные дали мироздания. Я как-то легко и просто понял, что Бог, создавая мир, ввел в него принцип, который можно назвать встречами на Том Свете. — Встречи на Том Свете! Встречи на Том Свете! — стал приговаривать я.