— Столько я не дам, — сказал профессор. — До двенадцати, самое большее до половины первого мы уже должны чего-то добиться.
— За столь короткое время такого оборудования нам не достать, — сказал Финк. — Но есть другая возможность: взорвать конус, например, экразитом.
— Что? Уничтожить? Ни за что! — раздались голоса.
— Я горжусь вами, господа! — Профессор Уиддлтон встал. — Спрашиваю еще раз: следует ли нам поддержать первое предложение инженера Финка?
— Да!
— В таком случае — за работу. — Профессор смотрел на Финка. — Каковы оптимальные условия защиты?
Финк задумался.
— Все должны носить скафандры, в коридоре тоже. В камере всегда будет находиться только один человек, газовые гранаты и противогазы должны быть в полной готовности. Первый этап — сверление. Думаю, это удастся сделать так, как предложил Макмур. Только наблюдать надо будет сквозь глазок в двери. Что дальше — увидим.
Коридор опустел. Пришла моя очередь — я стоял у стальных дверей, держа у рта трубку телефона, и напряженно глядел внутрь камеры. Я был вторым, после доктора, и видел, как в бледно-голубом электрическом свете шипела и тихо свистела дрель, подвешенная на консоли, закрепленной на козлах с таинственной машиной.
Сверло большого диаметра из кремний-ванадиевой стали впивалось в твердую оболочку конуса. Одной рукой я сжимал трубку, другой — электровыключатель дрели, выведенный за двери камеры, и ждал. Пока ничего не происходило — сверло углублялось почти незаметно, но, уже зная способности механического чудовища, я был напряжен до предела.
— Ну что там? — раздался в трубке голос профессора.
— Все по-прежнему, — ответил я. — Дырка в зубе сверлится, но чертовски медленно. Может, сменить сверло?
Было слышно, как профессор разговаривает с кем-то, видимо, с инженером, и вдруг я окаменел. Длинный — метра два, а то и больше — черный змеевик, лежавший на настиле, дрогнул, потом пошевелился второй, слабая волна спазм пробежала по стальным виткам.
— Профессор, — сказал я и тут же рявкнул в трубку: — Он шевелится, шевелит щупальцами! Выключить дрель?
— Ни в коем случае, продолжайте, ради Бога! — раздался слабый далекий голос.
Я ждал. Я не трус и никогда им не был, но чувствовал, что начинаю покрываться холодным потом. Ждал и знал, что вот-вот что-то должно случиться. И то, что опасность была таинственной и неведомой, пугало меня еще сильнее, нежели угроза смерти.
Один змеевик поднялся, свистнул в воздухе, как стальной бич, и ударил по дрели. Раздался тонкий, высокий, сверлящий звук ломающейся стали, разлетелись осколки. Я нажал кнопку выключателя — дрель остановилась.
— Он сломал своей треклятой лапой сверло! — закричал я в трубку.
— Я сейчас приду, — откликнулся профессор.
Я ждал. Тем временем марсианское творение успокоилось, и я больше не замечал никаких признаков жизни.
Профессор подошел почти беззвучно в сопровождении инженера, который нес новое сверло. Я отошел в сторону, и они заглянули в глазок.
— Говорите, махнул змеевиком? — покачал головой профессор. — Ведь упрямая скотина, а?
— Надо бы дать ему порцию газа. Может быть, применить какое-то новое средство — хлороформ или эфир, а?
— Чтобы окончательно его отравить? — сказал профессор с таким возмущением в голосе, словно мы стояли у постели его больного друга.
Финк кивнул.
— Профессор прав. Потерю любого из нас можно восполнить, а вот уничтожив его, мы уже исправить ничего не сумеем. — Сказав это, Финк отодвинул засов камеры и вошел внутрь.
Мы ждали, затаив дыхание. Инженер медленно отодвинул ногой обломки сверла, укрепил в патроне дрели новое, установил его как следует и вышел. Внешне он был спокоен, но, выйдя в коридор, отер платком лоб.
— Ну, поехали дальше! Макмур, включайте!
Я нажал кнопку. Дрель завыла, сверло впилось в конус.
Долгие минуты уходили в напряженном ожидании.
— Вроде бы все идет хорошо, — сказал профессор. — Пошли, Финк, а вы, Макмур, еще минут десять постойте. Потом вас сменит Джедевани.
Они ушли, а я почувствовал себя ужасно одиноким. Напряженно следил за происходящим.
Опять волны прошли по бессильным щупальцам. Свесившиеся с настила, дергались на бетонном полу пружинистые, круглые в сечении змеевики.
Неожиданно щупальца медленно поднялись и повисли в воздухе — только их концы мелко дрожали, раскачиваясь из стороны в сторону. Я увидел, как корпус дрели вздрогнул, сверло легко прошло внутрь. Так! Готово! Есть отверстие, подумал я и тут же совершенно автоматически нажал кнопку выключателя. Но это было уже лишним.
Воздух прорезала голубая вспышка. Потом чудовищный порыв горячего воздуха отбросил меня к противоположной стене коридора — я почувствовал сильнейший удар по голове и потерял сознание.
Когда я проснулся, было утро. Я лежал в своей комнате, а доктор сидел на моей кровати и раскладывал на одеяле пасьянс.
— Ага! Итак, мы снова живы. Ну, как чувствуем себя? — спросил он, собирая карты.
— Доктор, — с трудом открыл я пересохший рот, — как там? Он снова сбежал?
— Вас интересует не дырка в собственной голове, а только судьба нашего любимчика с Марса? Так, что ли? Нет, не сбежал. Это была его последняя шуточка. Сверло угодило в тот хитроумный механизм, в то квазисердце, и он в своем квазиумирании наделал, ох, наделал дел. Что там творилось, ого-го! Вы, вероятно, этого не видели, да и как могли? — качал головой доктор. — Мы прибежали, коридор полон пыли, штукатурка осыпалась… Ну, думаю, конец нашему репортеру. Двери в камеру почти вырваны, висят на одной петле, помост сломан, их превосходительство марсианин лежат на полу, а дрель, уму непостижимо, расплавлена — ничего от нее не осталось. Инженер утверждает, что в течение минуты температура там держалась на уровне шести-семи тысяч градусов… Как вы себя чувствовали в этой баньке?
— Помню только вспышку и страшный удар по голове, а до того волну кипятка — вероятно, это был воздух.
— Вас спасли двери и то, что вы целиком завернулись в асбестовую дорожку, когда падали. Благодарите Финка: дорожки из асбеста — его идея. Порыв воздуха завернул вас в асбест, как драгоценную покупку, и не стукнись вы слегка головой…
— Как там? — Я вытянул из-под одеяла руку в синяках и дотронулся до головы. Она немного шумела, но была цела. Только узкий бинт пересекал лоб.
— Была дырочка, а как же! — не переставал болтать доктор. — Но шотландцы, ох уж эти шотландцы! У вас крепкие головы, да и похороны тоже обходятся недешево, верно? Ха-ха-ха! — смеялся он. — Так что вы решили еще пожить.
— Послушайте, доктор, Бога ради, что происходит? Что они делают?
— Так, вы вспоминаете Бога, да? А позавчера, когда вы от нас вырывались… Ну, ну, все, молчу, молчу, — добавил он. — Понемногу его разбирают. Металлическое сердце остановилось от удара сверлом. Камера с плазмой уже, вероятно, ждет меня в лаборатории. — Он взглянул на часы. — Я ведь, между нами говоря, врач так себе, в шутку, а в действительности-то я биолог. Биолог по убеждениям, — чуть не пропел он, собираясь уходить.
— Я с вами!
— Да вы сдурели! Лежать! И точка!
Я встал с постели. Ноги были ватные в коленях, в голове немного шумело, но в остальном я чувствовал себя неплохо.
Я быстро оделся, взял доктора под руку, и мы вышли в коридор. Часы показывали десять. Уже или еще?
— Ясно, сейчас будет совещание, — сказал я. — Пойду в библиотеку.
Доктор кивнул и двинулся к лестнице, ведущей в лабораторию. Я спустился лифтом на второй этаж и был там встречен с энтузиазмом.
— Ого! Герой дня! Как вы себя чувствуете?
Я пожимал всем руки. Профессор, улыбнувшись, кивнул мне.
У окна сидел инженер Линдсей. Он был бледен, но каких-либо признаков слабости не проявлял.
— Приветствую друга по несчастью! — сказал он.
Инженер Финк отсутствовал.
— Как дела у нашего гостя? — спросил я.
— Интересные вещи, дорогой мой, интересные. Все идет неплохо. Плазма, похоже, в порядке — в груше наблюдается нормальная пульсация.
— А что с излучением?
— Прекратилось. Сразу же после взрыва. Сейчас он безопасен, как старая пустая консервная банка. — Профессор рассмеялся мелким хохотком. — Теперь план прост: надо изъять все, что связано с генерацией излучения, ликвидировать возможность этих безобразий — потоков огня, кипения воды в пруду, всего этого цирка. А потом постараемся его собрать и начнем с ним болтать.
— Что значит — «болтать»? — удивленно спросил я.
— Ну, как-то он, наверное, нас воспринимает. Поместим его в атмосферу Марса. Думаю, весь шум, который он устраивал, вся эта чехарда явились результатом ядовитого воздействия нашего воздуха, а может, и повышенного земного тяготения.
В этот момент вошел инженер.
— Господа… О, Макмур уже здесь, очень рад. — Он поздоровался со мной. — Господа, перед нами твердый орешек. Коллега, — обратился он к Линдсею, — насколько я понимаю, машина приводится в движение атомной энергией, которую она черпает из небольшого кусочка урана, помещенного в нижней части конуса. Эта энергия в виде электрического тока используется для передвижения, а специальная аппаратура позволяет передавать ее на расстояние в виде тепловой либо магнитной энергии. Эту аппаратуру, я думаю, можно демонтировать, но сама радиоактивность — условие жизни машины. Ликвидировав радиоактивное излучение, мы тем самым остановим функционирование всего устройства, выключим его. Конечно, можно просто ослабить машину, убрав специальные приспособления для усиления энергии, управления и передачи.
Профессор задумался.
— А нельзя ли запустить машину без центральной груши? Я имею в виду запуск стального сердца…
— Попытаюсь, но не уверен. Я не знаю деталей конструкции: эта чертовски сложная машина построена, кстати, совершенно поразительно, совершенно не по-человечески.
— Еще бы, — улыбнулся профессор. — И как же оно выглядит, это совершенно нечеловеческое поразительное устройство?
— Не смейтесь, основные части сменные, но добраться до них невозможно. У меня здесь самый лучший комплект инструментов, о каком только может мечтать техник, и он не справляется. Вместо винтов там очень остроумные соединения. — Инженер вынул из кармана два кусочка металла. — Взгляните, профессор.
Это было что-то вроде двух болтов. Инженер составил их плоскими концами и повернул на сто восемьдесят градусов.
— А теперь попытайтесь разъединить.
Лицо старика покрылось румянцем.
— Что еще за колдовство!
Инженер снова повернул «болты» вокруг длинной оси и легко разъединил их.
— Какая-то разновидность притяжения. В таком положении, — продемонстрировал он, — не действуют никакие силы. Однако если повернуть болты вот так, разорвать их невозможно.
— Невозможно руками, но в тисках… — заметил Фрэйзер.
— У меня уже есть такая пара. Я пробовал, — ответил инженер. — В разрывной машине я подверг их растяжению силой в пятьдесят тысяч килограммов, и они разорвались, но не в месте соприкосновения, а рядом с головкой. Однородный материал лопнул, а место простого соприкосновения выдержало! — Он бросил обломки на стол. — Вот это изобретение! Не надо никаких винтов и гаек, одно движение — и все держится, словно сваренное.
— Как вы думаете, каков механизм действия? — спросил Джедевани.
— Это скорее всего ваша область. Я думаю, что-то вроде магнита, двух магнитов… Да что там, — он махнул рукой, — тысячи подобных мелочишек упрятаны в дьявольской машине, и нам не известно, с чего начать. Где доктор?
— Сказал, что пойдет в лабораторию, — ответил я.
— Ах да, центральная груша… Вот это — настоящая загадка. Все его механические фокусы еще можно, в конце концов, понять…
— Господа, — сказал профессор, — теперь мы разделимся на группы. Инженеры и доктор попытаются изучить элементы конструкции, функционирование машины и ее живого организма, а мы, — он повернулся к Фрэйзеру, Джедевани и ко мне, — подумаем о том, как добиться взаимопонимания с нашим гостем, если, конечно, нам удастся после обезвреживания его оживить…
Когда мы удобнее устроились в креслах, профессор взглянул на нас и сказал:
— Друзья мои, нам кажется, будто мы уже обуздали пришельца с Марса. Возможно, вы так именно и думаете. Однако я считаю, что та часть работы, которая выпала на нашу долю, окажется сложнее первой, хотя, может быть, не столь опасной. Уничтожать всегда легче, нежели создавать. Это первое. А второе — проблема общего языка. Что вы об этом думаете? — обратился он ко мне.
Я удивился.
— Я польщен, профессор, вашим обращением ко мне, но, по-моему, не я должен быть первым…
— К чему красивые слова, дорогой, к чему! Именно то, что вы не предубеждены и, возможно, не столь перегружены балластом знаний, как мы, наверняка облегчит вам принятие нетривиального решения. Я наблюдал за вами в различных ситуациях и видел, что вам свойственны свежие суждения, что вы обладаете, я бы сказал, весьма оригинальным мышлением.
Я поклонился.
— Думаю, начать следует с геометрического языка: концентрические окружности, какие-то простые уравнения типа тех, что создал великий Пифагор. Вот возможный путь к контакту.
— Мне это приходило на ум, — заметил Фрэйзер, — но такова может быть первая стадия. А дальше?
— Все зависит от его реакций. Например, от того, каким образом он даст нам знать о себе. И вообще, видит ли он в нашем понимании этого слова? Какие участки видимого спектра он воспринимает и каковы его реакции, то есть способы проявления происходящих в нем жизненных процессов?
Профессор протер платочком очки, нацепил их на нос и долго глядел на меня. Я вспомнил школьные годы и скуксился. Может, ляпнул глупость?
— Видимо, я вас недооценил, — проговорил старик. — Да, да, начинаю стареть… Вы напомнили мне то, что я сказал вчера: слова Ньютона. Не перебивайте. Тут дело не в намерениях. Прежде чем мы пожелаем с ним познакомиться, необходимо его познать. Это самая настоящая «вещь в себе» Канта. Вот в чем секрет.
В этот момент на полочке камина замигал красный сигнал. Фрэйзер подошел к нише и снял трубку телефона.
— Доктор вызывает нас в лабораторию. Может, какие-то новости. Мы спускаемся, — бросил он в трубку.
Все встали. Синьор Джедевани вынул из кармана щеточку, почистил пиджак, изучающе глянул в зеркало, висевшее между шкафами, и направился к двери. Мы последовали за ним.
В лаборатории находился только доктор. На длинном столе стояло несколько аппаратов, а таинственная черная груша была укреплена на штативе словно какой-то ядовитый, но уже безопасный фрукт, и, как я заметил, соединялась с чувствительным гальванометром.
— Интересное дело: она испускает слабые токи, словно возбужденная живая плазма, — повернулся к нам доктор. — Подобные тем, какие излучает возбужденный человеческий мозг. Надо достать хороший и чувствительный регистрирующий прибор. Быть может, это путь к пониманию. Взгляните.
Доктор взял в руку небольшой электрический фонарик и, включив его, поднес к той части груши, на которой было прозрачное оконце. В тот момент, когда на оконце упал луч света, стрелка гальванометра несколько раз довольно сильно качнулась.
— Типичная фототропическая реакция, — сказал доктор.
Профессор не проявлял особого воодушевления.
— Я думаю, такой путь потребует множества длительных опытов. Что вы собираетесь делать?
— Буду помещать перед оконцем свет различной интенсивности, различных цветов и оттенков — может быть, какие-то рисунки — и изучать реакцию.
— Электрическую?
— Ну да, пока что иное невозможно. Вы видите: у груши внизу двадцать семь тонких проволочек, которые связаны с соответствующими гнездами розетки в машине. Я исследовал ток в этих проводках и обнаружил интересную вещь: некоторые реагируют на свет, другие — нет.
— Сколько из них реагируют на свет? — спросил я.
— Кажется, три.
Доктор соединил два других проводка с гальванометром и показал, что теперь свет не вызывает никакой реакции. Я подошел и приложил руку к груше. Стрелка гальванометра дрогнула.
— Ого, может быть, действует тепло вашей руки? Значит, таким путем можно регистрировать термические изменения? Попробуем иначе.
Он начал новые опыты. Из хаоса фактов он, казалось, создавал все более ясную картину: тоненькие проволочки служили рецепторами физических изменений в окружающей среде. Мы один за одним выявили рецепторы напряженности электрического поля и его частоты, но это было всего несколько проволочек. Подавляющее же их число оставалось загадкой. Мы применяли химические, тепловые, магнитные и звуковые раздражители — никакого результата.
— Трудное дело, — сказал наконец доктор. — Может быть, эта самодостаточная груша вовсе не «вещь в себе»? Что, если организованная плазма на Марсе пошла иным путем, нежели на Земле: у нас ей пришлось на путях эволюции создавать себе и из себя двигательный аппарат, систему питания и нервную систему, а на Марсе было иначе, гораздо проще. Создалась мыслящая, но очень беспомощная плазма, которая ускорила эволюцию, создав себе машину для перемещения, зрения, слуха и защиты от опасности. В таком случае исследование самой груши мало что даст.
Профессор слушал его и кивал.
— Да, да… Это-то как раз и есть нечеловеческая поразительная штука, как кто-то из нас выразился вчера, с которой может встретиться человек… — Он повернулся к доктору. — Ничего страшного, не отчаивайтесь, продолжайте опыты. А теперь мы отправимся к нашим конструкторам.
В большом монтажном зале, который я видел впервые, стоял дикий лязг. На длинных шинах из прессованного эбонита медленно, хотелось бы сказать, «величественно», передвигались две огромные фарфоровые колонны, на которых покоились большие никелированные шары. Между шарами извивалась светло-фиолетовая громыхающая и трепещущая молния, которая то и дело пыталась сорваться с гигантского искрового разрядника. Эхо грома отражалось от стеклянного потолка.
Под ногами дрожал бетонный пол. В первый момент мне показалось, что зал пуст, но тут же я увидел, что между платформами, на которых были смонтированы колонны и шары разрядника, стоял изготовленный из матового металла прибор, похожий на перевернутую гигантскую грушу, а рядом с ним — маленькая фигурка в асбестовом скафандре. Когда она повернулась, я увидел за оконцем из свинцового стекла блеск зубов. Это нам улыбался инженер Финк. Он поднял вверх обе руки и скрестил их. По этому знаку молния исчезла, и мои уши наполнились гулким звоном неожиданно возникшей тишины. Инженер сбросил с головы капюшон и принялся вытирать вспотевшее лицо.