— Сделай так, Бонден, сделай так — садовая калитка через пять минут, — согласился Джек.
Через десять минут он уже находился на полпути вниз по похожей на лестницу улице, ведущей к гостинице. Шел рядом с носилками, которые спереди несли на уровне плеч два крепыша из команды баркаса, а сзади на уровне колена тащил могучий старшина-рулевой, так что носилки оставались почти горизонтальными. Коммандера же примотали на семь оборотов, как в гамаке.
Скандальный факт, что морской офицер оказался не сдержан в выпивке вроде бы никого не удивил, а теперь и дворцовый караул красномундирников остался позади, и Джека заботился только о том, чтобы сохранить шляпу в целости.
Дома по обе стороны были утыканы закрытыми ставнями балконами, и каждые двадцать ярдов или около того, где уклон улицы делал балкон весьма низким, рука из-под жалюзи устремлялась к его голове, в сопровождении смеха, серебристого или гулкого пивного, в зависимости от случая, и приглашения зайти.
С офицерами уровня пост-капитана редко так обращались, по крайней мере, в дневное время, но сегодня праздновали день святого Симеона Столпника, и многое позволялось. В любом случае, шляпу Джека (которую он из любви к лорду Нельсону и воспоминаниям юности, носил поперек, а не вдоль) хватали в бесчисленных портах еще до того, как он начал бриться, и Джек наловчился ее оберегать.
Уберег и сейчас и, добравшись до дворика гостиницы, позвал своего стюарда, стоявшего на крыше и высматривающего своего капитана не в том направлении.
— Эй, на крыше! Давай спускайся и помоги, и побыстрее.
Киллик примчался бегом.
— Вот вы где, сэр, наконец-то, — вскричал он, в забывчивости ударившись о балку и устремив глаза на шляпу Джека.
— Я высматриваю вас всю последнюю долбанную вахту и даже дольше.
Киллик был неотесанным и грубым матросом, невосприимчивым к облагораживающему влиянию кают-компании, абсолютно невежественным, самоуверенным и несведущим. Но даже он знал, что бриллиант размером с горошину стоит кучу денег и то, что челенк просто усеян бриллиантами, потому что втайне нацарапал им «Береженый Киллик ЕВК «Сюрприз» никого нет лучше» на стекле.
Два бриллианта в навершии и в самом деле были размером с сушеные горошины (каковые он ел всю жизнь, а зелеными никогда и не видел), и Киллик уверовал, что челенк не менее ценен, чем драгоценности короны, или еще дороже, поскольку даже у королевских бриллиантов не имелось часового механизма.
С тех пор, как этот дар прибыл из Константинополя, жизнь Киллика превратилась в одно непрекращающееся беспокойство, особенно сейчас, когда они жили на берегу, где повсюду царили ворюги. Он прятал «штуковину» каждую ночь в новое место, обычно оборачивая футляр в парусину и прикрывая все это грязными тряпками, — целое гнездовье, где скрыты рыболовные крючки и мышеловки, чтобы не сперли.
Они с Бонденом аккуратным морским манером нежно уложили Пуллингса в постель, а Джек, взглянув на часы, понял, что, если не хочет опоздать на репетицию к миссис Филдинг, то должен уже уходить, а также осознал, что не отправил свою скрипку заранее — глупое упущение в городе, где задыхающиеся офицеры носят мундиры и не могут сами переносить хоть что-нибудь кроме бумаг, не говоря уже о музыкальном инструменте.
— Бонден, — приказал Обри, — дуй в гостиную доктора, возьми футляр с моей скрипкой около стула рядом с окном и пойдешь со мной к миссис Филдинг. Я отправляюсь прямо сейчас.
Бонден не ответил, только недовольно склонил голову набок, делая вид, будто усердно завязывает ночной колпак капитана Пуллингса, а Киллик схватил шляпу Джека со столика у кровати с такой силой, что челенк снова закрутился, и заявил:
— Только не в этом.
Первой заботой Киллика являлись бриллианты, но и о самой шляпе он не забывал — лучшей шляпе с золотым галуном из запасов капитана Обри — Киллик ненавидел, когда дорогие вещи занашивают до состояния тряпки, достойной огородного пугала, да и вообще когда их носят.
И хотя он сам являлся существом довольно щедрым (нет транжиры размашистее, чем Береженый Киллик, когда он на берегу с полной призовых денег шляпой), но не любил смотреть, как кто-либо кроме адмиралов, лордов или близких друзей поглощает припасы и выпивку капитана Обри, и славился тем, что подавал младшим офицерам и мичманам слитые со вчерашних бутылок остатки.
И теперь он вернулся с небольшой помятой и потертой шляпой, пережившей жестокие шторма в Канале.
— Ладно, черт с ней, с двууголкой, — произнес Джек, подумав, что челенк будет крайне неуместен на репетиции. — Бонден, ты что копаешься?
— Мне сначала нужно переодеться, — отозвался Бонден, отводя взгляд.
— Он имеет в виду, что когда понесет скрипку, красномундирники станут кричать: «Попиликай нам, морячок», — сказал Киллик. — Вам бы это не понравилось, ваше благородие, тем более, когда у него на шляпе вышито «Сюрприз». Нет. Вы бы предпочли, чтобы я вызвал мальчишку-посыльного, чтоб тот её отнес, а Бонден пойдёт рядом и приглядит за ним и его ношей.
Это все полная чушь, хотел было сказать капитан Обри, а они — парочка долбаных придурков, но, сообразив, что они много раз следовали за ним на палубу вражеского корабля, когда не шла речь о таскании скрипки или насмешках, сказал, что нельзя терять ни минуты — пусть делают, что хотят, но если скрипка не появится у миссис Филдинг через пять минут после его собственного прибытия, то оба могут поискать себе другой корабль.
На самом деле скрипка очутилась там даже прежде него. Босоногий мальчишка-посыльный знал все короткие тропки, и капитана Джека уже ждали у больших двойных дверей, когда он примчался вниз по улице сквозь встречный поток из женщин в черных капюшонах, мужчин из полдюжины стран (некоторые оказались весьма «ароматными») и коз.
— Молодцы, — сказал он, давая мальчишке шиллинг. — Я как раз вовремя. Бонден, можешь идти. Мне потребуется гичка в шесть утра.
Он взял скрипку и поспешно нырнул в каменный проход, пронзающий дом от фасада до задворок и ведущий к садовому домику, где и жила Лаура Филдинг; но когда Джек подошел к двери, открывавшейся в этот внутренний двор, то обнаружил, что спешил совершенно зря — никто не ответил на его стук.
Он подождал немного ради приличия, а затем толкнул дверь, распахнув которую был ошеломлен сильным и пьянящим ароматом лимонного дерева.
Огромное дерево, несомненно столь же древнее, как сама Валлетта, если не старше, цветущее круглый год. Джек сел на низкую стенку, окружавшую колодец, и отдышался. Дерево ежедневно поливали, и сырая земля давала благодатную свежесть.
Во время прогулки к Джеку вернулось хорошее настроение — оно редко покидало его надолго, и теперь, расстегнув мундир и сняв шляпу, он с искренним удовольствием разглядывал лимоны в сгущающихся сумерках, а его самого обдувал прохладный ветерок. Джек перестал пыхтеть и уже собирался достать из футляра скрипку, когда обратил внимание на звук, который едва различимо слышался уже какое-то время, но теперь, казалось, стал громче — отчаянные и таинственные вопли, довольно регулярные.
— Вряд ли человек, — произнес он, склонив ухо и пытаясь догадаться о причине их происхождения: крутится несмазанная ветряная мельница, какой-то токарный станок, сумасшедший засел слева за стеной...
«Тем не менее, для реверберации [5] звук весьма странный», — подумал он, вставая.
За лимонным деревом стоял маленький домик, и от его правого угла начинался элегантный пролет арки, под углом перекрывающей другой двор. Джек прошел в него, и сразу звук стал намного громче — он исходил из широкой и глубокой цистерны, вкопанной в углу для сбора дождевой воды с крыш.
— Боже помоги, — проговорил Джек, подбегая к ней со смутным, но ужасающим ощущением, что туда от безысходности бросился сумасшедший. И когда он склонился над темной водой, колыхающейся четырьмя-пятью футами ниже, догадка, казалось, подтвердилась — там плавало что-то смутное и волосатое, вытягивая кверху огромную голову и хрипло и очень громко скуля вау-вау-вау. Еще один взгляд, однако, показал, что это Понто.
Цистерна опустела более чем наполовину после полива лимонного дерева (рядом с ней все еще стояли ведра): горемычный пес, совершивший грубый промах из-за предательского любопытства, свалился в нее.
Воды было еще достаточно, чтобы он не мог достать до дна, но недостаточно, чтобы пес смог добраться до края цистерны и выскочить. Собака долго пробыла в воде — на стенках остались кровавые следы лап там, где пес пытался скрестись. Понто выглядел почти обезумевшим от ужаса и отчаянья и сперва не обратил никакого внимания на Джека, безостановочно скуля.
— Если он выжил из ума, то вполне сможет отхватить мне руку, — сказал Джек, попытавшись поговорить с собакой, но тщетно. — Нужно добраться до его ошейника, будь проклят неудобный наклон.
Джек снял мундир, отстегнул саблю и низко нагнулся, но недостаточно низко, хотя и почувствовал, как бриджи затрещали.
Он выпрямился, снял жилет, ослабил шейный платок и пояс бриджей, снова наклонился к темноте и вою, заполнившему все пространство. На этот раз он едва дотянулся до воды и, увидев, как собака заплескалась, крикнул:
— Эй, Понто, дай дотянуться до загривка, — и приготовился схватиться за ошейник.
Но, к его разочарованию, животное лишь с трудом отплыло на другую сторону, царапая неприступную стену лапами со сточенными когтями в попытках выкарабкаться, и не переставая скулить.
— Ах ты придурок, — воскликнул он. — Глупая тупоголовая скотина. Дай сюда свой загривок, дай взяться рукой, чертов ублюдок.
Знакомые и громкие звуки флотских приказов, отдающиеся эхом в цистерне, пробились сквозь отчаяние пса, вернули ему прежнее спокойствие и разум. Он подплыл, рука Джека легко коснулась шерсти на его голове, скользнула к ошейнику с проклятыми шипами, схватив как можно сильнее.
— Держись, — сказал Джек, скользя пальцами дальше под ошейник. — Приготовься.
Джек перевел дыхание и схватился левой рукой за обод цистерны, а правой за ошейник и дернул. Он вытащил пса из воды наполовину, с трудом удерживая огромный вес, на пределе сил, как вдруг рука соскользнула с края цистерны, и Джек сам свалился вниз.
Две мысли промелькнули в его погрузившейся в воду голове «Я намочу бриджи» и «Нужно держаться подальше от его челюстей», а потом он уже стоял на дне цистерны по грудь в воде и с собакой на шее, практически обнимающей его передними лапами и тяжело дышащей возле уха.
Выдохшийся, но не выживший из ума Понто собрал в кучу свою сообразительность. Джек отпустил ошейник, развернул пса и, схватив его посередине, крикнул:
— Давай наверх, — и взметнул его к краю.
Понто схватился за край цистерны лапами, а затем уперся подбородком, Джек напоследок мощно его подтолкнул, и пес выбрался: отверстие над головой опустело, там виднелось лишь бледное небо с тремя звездами.
Глава вторая
На Мальте любили перемывать кости, поэтому новость о связи капитана Обри с миссис Филдинг вскоре распространилась по всей Валлетте и даже за ее пределы, среди отдаленных вилл, где жил прочнее укоренившийся здесь служивый люд побогаче.
Многие офицеры завидовали удаче Джека, но не черной завистью, и иногда он ловил на себе понимающие, заговорщические улыбки и завуалированные поздравления, которые не мог понять, поскольку, как это обычно бывает, одним из последних узнал, что говорят по этому поводу. Но, в любом случае, это его удивляло, так как он всегда считал жен собратьев-моряков священными до тех пор пока они не подавали, если так можно выразиться, вполне очевидные сигналы, означающие совершенно противоположное.
Поэтому он испытывал некоторую неловкость, видя явное неодобрение со стороны некоторых офицеров, косые взгляды и поджатые губы жен моряков, знакомых с миссис Обри, и похотливые пересуды, породившие все эти небылицы.
Они с доктором Мэтьюрином, сопровождаемые Килликом, шли по Страда-Реале в сияющих лучах солнца, когда лицо Джека омрачилось, и он воскликнул:
— Стивен, умоляю тебя, давай зайдем сюда на секунду, — зазывая своего друга в ближайшую лавку, которую держал Мозес Маймонидис, торговец муранским стеклом.
Но оказалось слишком поздно. Джек едва успел завернуть за угол, как Понто уже оказался перед ним, лая от восторга. Понто и в лучшие времена был неуклюжим, огромным увальнем, а сейчас, с повязками на поврежденных лапах, стал еще неуклюжее. Подбежав, пес разметал два ряда бутылок и встал передним лапами на плечи Джека, жадно облизал его лицо, размахивал хвостом из стороны в сторону, снося подсвечники, конфетницы и хрустальные колокольчики.
Ужасная сцена, повторяющаяся иногда по три раза на дню. Менялись только лавки, таверны, клубы или группы людей, где Джек искал укрытие, и это продолжалось достаточно долго, чтобы успеть нанести приличный ущерб. Соблюдая правила хорошего тона, Джек не мог ударить собаку, а ничего, кроме серьезной взбучки, не дало бы результата, поскольку Понто был столь же бестолковым, сколь и неуклюжим.
В конце концов, Киллик и Маймонидис оттащили пса обратно на улицу, где Понто горделиво повел Джека к хозяйке, изредка неуклюже подпрыгивая и высоко поднимая лапы. Под явное и всеобщее одобрение он воссоединил их, что в очередной раз наблюдали и комментировали морские и армейские офицеры, штатские, а также их жены.
— Надеюсь, он не доставил проблем, — спросила миссис Филдинг. — Увидел вас за сто ярдов, и ничто не помешало бы ему еще раз пожелать вам доброго дня. Он так благодарен. Как и я, — добавила она с таким ласковым взглядом, что Джек задумался, а не является ли это одним из тех сигналов. Он все больше склонялся доверять своим умозаключениям, особенно после того, как на завтрак съел фунта два свежих сардин, которые на полнокровных людей действуют, как афродизиак.
— Нет-нет, мэм, — ответил он, — я очень рад вновь видеть вас обоих.
Голоса Киллика и продавца стекла за его спиной становились все резче и громче. В подобных случаях Киллик платил за поломанный товар, но не желал отдавать ни единого лишнего медяка, настаивая, чтобы ему показали все обломки и собрали их вместе, а затем требуя оптовой цены. Джек отвел миссис Филдинг туда, куда этот шум не доносился.
— Очень рад видеть вас обоих, — повторил он, — но пока не могли бы вы его придержать? Меня ждут сейчас на верфи и, по правде говоря, мне нельзя терять ни минуты. Доктор с радостью поможет вам, я уверен.
Ждали его не только циники-корабелы, за огромные деньги трудившиеся над бесполезным «Вустером», а также те, кто пока и вовсе не приступал к «Сюрпризу», стоявшему заброшенным и безоружным на шатких подпорках в луже вонючей грязи, но и остатки его же корабельного экипажа.
Обри отправился из Англии на «Вустере» с шестью сотнями матросов. Когда Джека временно перевели на «Сюрприз», он отобрал две сотни лучших, и в таком составе наделся вернуться в Англию, чтобы, как только закончится эта средиземноморская интермедия, принять под командование один из новых тяжелых фрегатов на Североамериканской станции.
Но на Средиземноморском флоте всегда не хватало матросов, в то время как адмиралов и капитанов как с нехваткой моральных принципов, так и полностью лишенных оных, нашлось предостаточно, и когда пострадавший в сражении небольшой фрегат вошел в док, вернувшись из Ионического моря, численность его экипажа, к сожалению, сократилась. Матросов забирали с корабля под тем или иным предлогом со столь неприкрытой алчностью, что Джеку пришлось с боем отстаивать даже гребцов собственного капитанского катера и личных добровольцев.
Оставшихся сюрпризовцев разместили в неприглядных деревянных сараях, выкрашенных в черный цвет, которые стали еще гаже, когда мгновенно все отверстия в них закупорили, и внутреннее пространство заполнилось табачным дымом и спертым воздухом, как обычно бывало в межпалубном пространстве.
Поскольку корабль находился в лапах жуликов с верфи, большую часть времени матросы могли посвятить проматыванию жалованья и разрушению собственного здоровья. Все это они совершали в компании толпы собравшихся у ворот женщин, часть из которых – бывалые боевые кобылицы еще со времен правления Ордена, хотя среди них встречалось и на удивление много молодых — коренастых, плотно сбитых девушек того типа, что редко найдешь где-либо еще, кроме как по соседству с флотскими или военными казармами.
Именно эта редеющая команда, беспутная и неряшливая, ждала Джека, когда он со всем возможным терпением выслушивал лживые оправдания тех, кто должен был заниматься фрегатом, но так и не приступил к работе.
Моряки собрались словно на обычный смотр на борту. Заменой швов между досками палубы служили линии, проведенные мелом со всей возможной аккуратностью. Каждое подразделение стояло со своими офицерами и мичманами.
Морские пехотинцы фрегата вернулись в казармы, как только корабль поставили в док. Так что, когда подошел капитан Обри, не было ни красных мундиров, ни ритуальных команд, ни щёлканья каблуками, ни мушкетов «на караул». Только Уильям Моуэт, нынешний первый лейтенант, вышел вперед, снял шляпу и сказал довольно тихим, обыденным, невоенным голосом человека, страдающего от страшной головой боли:
— Все присутствуют и трезвы, сэр, если вам угодно.
Трезвы, возможно, по крайней мере, по флотским меркам, хотя некоторые покачивались, и от большинства разило выпивкой — возможно, трезвые, но бесспорно опустившиеся, отметил Джек, проводя смотр команды: знакомые лица, некоторых он знал еще со времен своего первого командования или даже еще дольше, почти все выглядели опухшими, покрытыми какими-то пятнами и в целом менее здоровыми, чем когда-либо ранее.