За что – за что… А чем вам, сволочи, к примеру, помешал ровно год тому назад красивый город Сталинград?
– По данным разведки, тем, которые удалось получить, конечно, в Берлине осталось не более десяти процентов довоенного населения. Это значит, что город мертв. Мертв и непригоден для жизни. А восстановительных работ русские постараются не допустить. Боюсь, у них это получится. Вот вам и ответ, Уинстон.
– Я не верю, – прохрипел премьер‑министр, – что это совпадение.
– И это что‑то меняет? Случайно или намеренно, нам продемонстрировали, что их бомбардировщики могут уничтожить любую европейскую столицу за один налет. Год тому назад, всего только год, у них вообще не было ничего, напоминающего стратегическую авиацию. Не могу исключить, что теперь они займутся этим вопросом вплотную.
– А что заставляет вас думать, что она у них есть сейчас?
– Ничего, кроме доверия к людям, призванным снабжать информацией Президента США.
– По имеющимся сведениям, у них довольно много фронтовых бомбардировщиков с ограниченным радиусом действия. Мне называли вообще какие‑то совершенно баснословные цифры…
– Вас не обманули. Но в данном случае работали тяжелые и сверхтяжелые бомбардировщики, господин премьер‑министр. Около четырехсот высотных машин с неизвестным в точности, но очень большим радиусом действия. Похоже, правда, это все, что у них есть.
– Все‑таки – откуда такие сведения?
– С некоторых пор, а точнее, когда я почувствовал, что не все понимаю в событиях на Восточном фронте, я научился задавать точные вопросы. Может быть, задал не все, которые на самом деле необходимы.
– Саша, я прошу вас, – давайте‑таки не будем морить их голодом. Давайте уже кормить этих поцев. Давайте нарядим их в роскошные желтые клифты, и пусть‑таки работают так, чтобы не шататься и не спать на ходу.
Услыхав слова Саблера, Берович вдруг принял вид отрешенно‑рассеянный и начал крутить в пальцах карандаш. Для тех, кто хорошо знал его, это служило несомненным признаком Пришествия Идеи. Организационные идейки, посещавшие Беровича, чаще всего были не Бог весть какими оригинальными. Да что там, для людей с систематическим образованием, они и вообще по большей части были общим местом. Принципиальным отличием была деталировка и особая манера реализации, так что даже самые банальные его размышлизмы имели, порой, самые далеко идущие последствия.
– Саша, вы совершенно меня не слушаете, – совершенно тем же тоном продолжил Саблер, – очевидно, ваша мама не учила вас в вашем же детстве, что крутить карандаши в руках – дурная привычка. Тем более, что это хороший чешский карандаш "Кох‑и‑нор", теперь таких не найдешь ни за какие деньги.
С этими словами Яков Израилевич попытался своими мягкими, как вареные сосиски, белыми пальцами вынуть из рук у собеседника злосчастный карандаш, но не тут‑то было.
– А!?
Машинально уводя игрушку в сторону от посягательств, Берович слишком сильно ее сжал. Раздался тихий треск, и он опомнился, с изумлением глядя на расщепившуюся деревяшку и переломанный в трех местах грифель. Будучи, в общем. далеко не силачом, пальцами Саня, перенянчивший в руках за свою короткую жизнь сотни тонн Холодного Железа и прочих металлов, мог запросто скрутить умеренно заржавевшую гайку или вытащить торчащий из доски гвоздь‑"сотку".
– Я говорил вам, – проворчал Саблер, забирая‑таки остатки карандаша из его рук, – и уже дайте сюда, попробую заточить, а то вы поленитесь…
– Дядя Яша. А с чего бы это вдруг такая забота? Вы же как раз не христианин…
– Да, слава Богу. – Кивнул головой Саблер. – Таки ничего подобного.
– …чтобы возлюблять врагов своих. Так в чем дело?
– Ты совершенно прав. И я люблю их так же, как любил бы флюс под тем мостом, который сам Ефим Соломонович Гирш поставил мне в двадцать втором, а он все как новенький. Пусть бы все они полопались, как тухлые сосиски, со всей своей родней, я и тогда жалел бы их не больше минуты, да и то для виду, потому что таки – приличный человек. Но вот Володя посчитал, что кормить выгоднее. Я не поверил, Саша! Я начал проверять, придираясь к каждой мелочи, как ревизор Семен Короткин[39]. Но этот байстрюк, кажется, вообще не умеет ошибаться…
– Я скажу больше, Яков Израилевич. Мы будем платить им зарплату. Понятно, сдельно и из расчета двух третей от того, что платим своим, но и без обману.
– Саша, – осторожно, после паузы, спросил старый провизор, беря его за руку, – а это будет не слишком, а? Не может так случиться, что нас неправильно поймут те, у кого это профессия?
– В самый раз, если я правильно понимаю немцев.
– Тогда уж и сберкассу.
– Это само собой. И о товаре позаботиться, чтоб могли потратить на кое‑какие мелочи.
– А не забалуют?
– А – в БУР. – Вдруг зло ощерился Саня. – А тех, кто будет мутить, – стрелять либо вешать. Скоро и без сомнений. Но! Никаких зуботычин. Никакого издевательства. Будничный, деловитый стиль. Предельное равнодушие и бездушная справедливость. Люди боятся, когда вешают равнодушно, без злобы и по вполне понятным правилам, а поэтому слушаются. Я сам поговорю с начальником лагеря, и объясню, что требуется. У нас с ним хорошее взаимопонимание.
– Донесет…
– Нет. Доложит по форме. А я приложу свое письмо.
– Ты его поправил?
– Нет. Обругал только. Прости, нехорошими словами. Нервы.
У товарища Берия было еще более своеобразное чувство юмора, чем у его непосредственного начальника, только на иную стать. Шутовство – тонкое искусство и опасное ремесло. По отношению к валянию дурака с товарищем Сталиным утверждение это справедливо в квадрате. В кубе. Услыхав в ответе Лаврентия Павловича знакомые нотки, Сталин раздраженно поднял голову, но, мельком взглянув в его совершенно бараньи, бессмысленные, и как только он это делает, ей‑богу! – глаза Лаврентия, поспешил отвернуться. Чтоб тот не заметил невольной его ухмылки.
Когда говорил одно из нехороших слов, вдруг понял: не надо поправлять. Надо попробовать. Я так думаю, немцы пригодиться могут. И сейчас, и на будущее. Тут скоро пора пахать и сеять – как раз на Кубани и на левобережной Украине.
Вопрос был, помимо всего прочего, политический: не следовало слишком сильно зависеть от союзников в такой чувствительной сфере, как продовольствие. Разговоры эти состоялись как раз в феврале‑марте, когда поступили первые, не слишком пока многочисленные, партии пленных из‑под Сталинграда, Ржева, Вязьмы и Смоленска. Так что и вспахали, и засеяли, и убрали неожиданно приличный урожай. И расстреляли при этом вовсе не так уж много особо идейных и принципиальных, либо же вовсе тупых или сломавшихся, превратившихся в ни на что не годную человеческую ветошь: тысячи полторы‑две, не больше. Вообще порядок, работа, зарплата, кормежка по расписанию, а также пусть жестокая, но справедливость на немцев оказывали поистине магическое воздействие. Многие к тому же понимали: далеко не факт, что они все это будут иметь дома, в дотла разоренной стране. Систему эту внедряли, испытывали и совершенствовали совершенно последовательно и сознательно: в некоторых местах вводились элементы самоуправления, так, что немцами, в известных пределах, конечно, управляли немцы. В других им позволяли строить себе жилье по вкусу. Заводить подсобное хозяйство на предмет приварка. По обмену и обобщению опыта начальники лагерей собирались на особые семинары и делились‑таки этим опытом, а для консультации привлекали своих немцев и антифашистов из самой Германии. К Ялте система развилась и усовершенствовалась настолько, что смогла переварить уже сотни тысяч, готовясь проделать то же с миллионами людей.
Офицер явно успел, мягко говоря, привести себя в порядок к моменту аудиенции. Идеально причесан и явно только что от парикмахера. Каким образом он умудрился сохранить такие, из британских британские, усы, учитывая характер задания было, на взгляд хозяина кабинета, совершенно непостижимо. От разведчика неназойливо пахло дорогим одеколоном, а для того, чтобы ТАК научиться носить форму, одного‑двух поколений было, разумеется, совершенно недостаточно. Да что там: он был просто и откровенно красив. Такая совершенная, какая‑то по‑особому интеллегентная красота встречается только среди представителей древних знатных родов Англии и Уэльса. Именно от этого человека он ждал не сухой сводки, написанной военно‑канцелярским языком, а непосредственных впечатлений умного, храброго и испытанного человека. Как всегда и везде, повелители совершенно не склонны задумываться, какой именно ценой оплачиваются их мимолетные желания. Вроде нынешнего желания уточнить некоторые легкие нюансы, теряющиеся в стандартных донесениях разведки.
– Если откровенно, то нас послали на убой, сэр. Я не в претензии, не подумайте. Те, кто послали…
Офицер явно успел, мягко говоря, привести себя в порядок к моменту аудиенции. Идеально причесан и явно только что от парикмахера. Каким образом он умудрился сохранить такие, из британских британские, усы, учитывая характер задания было, на взгляд хозяина кабинета, совершенно непостижимо. От разведчика неназойливо пахло дорогим одеколоном, а для того, чтобы ТАК научиться носить форму, одного‑двух поколений было, разумеется, совершенно недостаточно. Да что там: он был просто и откровенно красив. Такая совершенная, какая‑то по‑особому интеллегентная красота встречается только среди представителей древних знатных родов Англии и Уэльса. Именно от этого человека он ждал не сухой сводки, написанной военно‑канцелярским языком, а непосредственных впечатлений умного, храброго и испытанного человека. Как всегда и везде, повелители совершенно не склонны задумываться, какой именно ценой оплачиваются их мимолетные желания. Вроде нынешнего желания уточнить некоторые легкие нюансы, теряющиеся в стандартных донесениях разведки.
– Если откровенно, то нас послали на убой, сэр. Я не в претензии, не подумайте. Те, кто послали…
– В конечном счете, это был я. Но продолжайте.
– Да, сэр… Пославшие нас не знали, на ЧТО посылают. Я никогда прежде не получал такого простого и такого неопределенного задания: побывать под атакой русских. Официально это звучало, как: "Объективно оценить наступательные возможности русских союзников". Вы знаете, сэр, нас трудно было отличить от немецких солдат, а те наци, которые приняли нас, совершенно честно выполнили договор. Позаботились о том, чтобы сделать нас окончательно неотличимыми. Чтобы их фронтовики ничего не смогли бы даже заподозрить. Постарались устроить так, чтобы мы все видели своими глазами, получили полное впечатление, и, в то же время, остались живы… Надо заметить, очень непростая и неблагодарная задача, сэр. Возможно, она даже неразрешима. Но до этого, как вы знаете, нужно было добраться до переднего края. Я должен был добираться самым длительным путем, из северной Франции. У остальных моих товарищей были… другие маршруты. Это являлось частью задания…
Над узловыми станциями в Германии, Бельгии, да и в восточной Франции на огромной высоте и несколько поодаль широкими кругами ходили "Ту‑10Р". Двадцать четыре человека экипажа, шестнадцать крупнокалиберных пулеметов, оптика и три радара на последних модификациях: основной и два вспомогательных. 1‑го августа "БН‑11" над восточной Францией подвергся атаке экспериментального "Ме‑262"[40], пилотируемого капитаном Эйлером, на высоте 13 400 метров. Реактивный самолет был обнаружен оператором, гвардии лейтенантом Г.И. Рачковым на экране вспомогательного радара, и экипаж предпринял срочные меры по отражению атаки. В ходе боя в фюзеляж "Ту‑10Р" с задней полусферы попало два двадцатимиллиметровых снаряда, вызвавших разгерметизацию корпуса, что, в свою очередь, повлекло за собой преждевременное прекращение задания. "Мессершмитт" получил в переднюю часть корпуса и кабину некоторое, по понятным причином оставшееся неизвестным, количество пуль калибра 12,7мм, в результате чего вспыхнул, взорвался и сгорел. Пилот кабины самолета не покидал.
Гитлер ненавидел высотные тяжелые разведчики "Ту" особой ненавистью, необычной даже для его неуравновешенной натуры. Казалось, они были его личными врагами, вроде Чаплина, Рузвельта или, к примеру, Евгения Савицкого, удостоенного этого высокого звания после событий 25–26 апреля. Но ничего радикального в борьбе с этим страшным оружием, разрушавшим любые замыслы ОКВ, так и не было создано до самого конца войны. Зенитная артиллерия показала свою полную неэффективность, серийные машины – не доставали, а всякая летающая экзотика… Ну несерьезно это было, и все! С одиночными высотными истребителями, не больно‑то хорошо чувствующими себя на такой высоте, разведчик, в общем, справлялся. Так что сведения о состоянии дел на узловых станциях Рейха поступали самые подробные и вполне надежные. Тяжелые Разведчики не всегда были безоружными: никогда нельзя было предсказать, когда он, будучи поодаль, снизится до трех с половиной километров, выравняет полет в струнку, и прицельно влепит в станцию две полуторатонных КАБ в специсполнении. Жертвы в таких случаях исчислялись многими сотнями по меньшей мере, а восстанавливать нормальное движение приходилось сутки.
Но главное, разумеется, состояло в том, что эшелоны встречали. Реактивные "лавочкины" с отогнутыми назад, как у ласточки, крыльями, проходили вдоль состава сзади‑наперед, укладывая в него боезапас бронебойно‑зажигательных, дырявя паровоз и сжигая вагоны. На большем расстоянии от передовой, с большим эффектом но и с большей степенью риска для себя действовали "Ил‑2" последних серий и пикировщики. Эффективность реактивных "Ил‑20" против этого класса целей оказалась удручающе низкой.
– Видите ли, сэр, обочины железных дорог в центральной Европе представляют собой одно гигантское кладбище подвижного состава. Локомотивы, изуродованные до неузнаваемости. Остатки вагонов, сожженных буквально дотла. Все мало‑мальски крупные станции представляют из себя почти нацело стертые с лица земли руины станционных построек и сооружений, опять‑таки перемешанные с неопознаваемыми остатками поездов. Только немцы способны в подобных условиях как‑то поддерживать движение. Беззаботные такие ребята, почти все время смеются. Нам дважды приходилось выскакивать из вагонов и искать спасения… в стороне от полотна. За шесть часов. Затем меняли паровоз, растаскивали вагоны, уносили в сторонку два‑три десятка тел, и все начиналось сначала.
В конце концов нам пришлось добираться по шоссе, поскольку время поджимало. Это оказалось ненамного легче. На восток движутся спешно снимаемые из Франции, Италии, Бельгии войска, а им навстречу, на запад, бредут нескончаемые толпы беженцев. Похоже на то, что население дико, до безумия боится русских. Дело, как мне кажется, не только в пропаганде, а еще в том, что они в глубине души понимают, что натворили и теперь ждут, что им отплатят той же монетой. Поэтому попытки расчистить шоссе сталкиваются с разнообразными проблемами. Чем дальше, тем больше, сэр. Откровенно говоря, последнее время почти постоянно.
– Какого рода проблемы?
– Двоякого. То беженцы отказываются подчиниться командирам линейных частей… Вплоть до попыток броситься под гусеницы танков. Вместе с детьми, сэр. То солдаты отказываются стрелять по толпе и давить ее этими самыми гусеницами. Даже разгонять штыками. Я не упомянул о постоянных бомбежках с воздуха, они просто сами собой разумеются. Иногда – довольно массированные штурмовки и бомбовые удары, иногда – внезапно возникающие на низкой высоте звенья или даже одиночные самолеты. Видите ли, вне зависимости от их количества приходится… рассредотачиваться и залегать. А потом сбрасывать в кювет горящие машины, убирать трупы, помогать раненым. Поэтому основные марши, разумеется, происходят по ночам. Там – свои трудности, и летом ночного времени категорически не хватает. Но мы все‑таки добрались до передовой, в отличие от многих и многих маршевых частей. Я выполнил задание, сэр. Наши части оказались как раз на направлении главного удара Второго Белорусского фронта, и попали под прямой удар Рокоссовского. Последнее время наци, ожидая атаки, оставляют передовую позицию практически пустой, сосредоточив основные силы на второй линии. Русские теперь собирают столько артиллерии, что в противном случае при обстреле первой линии там будут убиты все. Предполагается, что при этом русские будут даром тратить боеприпасы, а джерри удастся уцелеть.
– Звучит, по крайней мере, очень неглупо.
Черчилль с удивлением увидел, что лейтенант, доселе соблюдавший традиционную невозмутимость, в раздражении махнул рукой.
– Полагаю, остроумие подобных выдумок находится где‑то на уровне старых деревенских анекдотов, сэр. Когда мало‑мальски искушенный слушатель смеется не над рассказом, а над рассказчиком. Потому что, так или иначе, первая линия оказывается пустой и плохо защищенной, и русские, имея определенный навык, попросту занимают ее. Такого рода хитрости – оружие слабых, оно не может быть таким уж эффективным, сэр. Несколько мешает, но ничего не решает, и все сводится к еще нескольким сотням метров, отданным без боя. Дело в том, что я настоял на своем пребывании в передовой линии укреплений. Этот их Килвински честно меня отговаривал…
Еще где‑то двое суток тому назад среди бойцов на передовой впервые прозвучали слова: "Серая Нечисть". Когда обстановка на фронте далека от благоприятной, слухи среди фронтовиков носят характер летучей вирусной инфекции. Те, кто не знали значения термина, по молодости или по причине того, что до сих пор служили в тех краях, где ни о чем подобное не говорили и не слыхивали, спрашивали, и ветераны с удовольствием делились с желторотиками жуткими подробностями, все, как обычно. Вот только беда была в том, что старослужащие, услыхав про "Серую Нечисть" или "Серую Свору", пугались еще больше, Адриан Уоллес видел, как у них буквально мертвели лица. Он обратился с тем же "новичковым" вопросом к опекавшему его Килвински, но тот вовсе не спешил ответить.