Черчилль молчал несколько минут, глядя на собеседника в упор, а потом резко, рывком отвел взгляд, издав странный, неприятный звук, нечто среднее между невеселым смешком, скрежетом и сморканием.
– Как спокойно вы об этом говорите…
– Не правда ли? Очевидно, привык, пока думал обо всех этих вещах. Слишком долго думал. У меня от этих мыслей все время звенит в ушах, как будто сверчки поют, знаете? И все чаще давит затылок. Забавно, говорят, что апоплексия грозит прежде всего полным, краснолицым коротышкам без шеи. Может быть, это и так, только иные мысли, кажется, куда более существенны, чем особенности телосложения… Да, к чему это я? К тому, наверное, что мы, даже самые неукротимые из нас, все‑таки смиряемся с иными мыслями. Как, например, с мыслью о собственной смерти. Как уже говорил наш общий друг, Германия будет раздавлена, Уинстон. К его словам могу добавить одно: не только самим русским, но и остальному миру вполне очевидно, что раздавлена, с самыми несущественными оговорками, о которых, для удобства, скоро перестанут упоминать, именно русскими. Это чертовски несправедливо, но воспринято будет именно так, уверяю вас.
– Но ведь это обозначает Советы в самом сердце Европы!
– Боюсь, что так. Такова цена крови, которую мы сберегли, думая, что сможем обойтись деньгами. Или преимущественно деньгами. Как оказалось, при покупке некоторых вещей часть оплаты необходимо вносить именно в красной валюте.
– И это навсегда?
– Во всяком случае – надолго. Будем надеяться, что они не смогут переварить ТАКОЙ кусок.
– Эта перспектива представляется мне, господин президент, более, чем туманной.
– Доля истины в ваших словах есть, но вполне согласиться с ними я все‑таки не могу. Они слишком цивилизованны для того, чтобы попросту ограбить и стереть Европу в порошок, превратив в козье пастбище, и слишком дики и мало искушены, чтобы поставить ее под эффективный контроль и правильно эксплуатировать. Они попытаются это сделать и неизбежно потерпят неизбежную неудачу.
– Я рискую не дожить.
– Мне легче. Я даже не рискую. Терпенье, Уинстон. Вы доживете до момента, когда время, сейчас так жестко играющее против нас, начнет играть против маршала Сталина и его жуткой своры. Это я вам обещаю, дружище.
– Я последовал вашему совету, и весь вчерашний вечер посвятил попыткам задать нужные вопросы нужным людям. Я узнал слишком много неожиданного и непонятного. Именно поэтому ваш проект последовательного Недеяния, назовем его, если не возражаете, "Христианское Смирение", не кажется мне вполне надежным.
– А он и не является вполне надежным. Просто, на мой взгляд, это единственная линия поведения, при которой ситуация, да, проигрышная, да, позорная, можно сказать, катастрофическая, не стала бы безнадежной. Опыт самой последней истории показывает: пока жива Британия, с Европой не все еще кончено.
– Вы думаете, нам будет достаточно просто смирно сидеть и вести себя примерно, чтобы этот людоед оставил нас в покое?
– А он сам объяснил нам все необходимое. Из чего я делаю вывод, что он все‑таки не настолько умен, как думает сам. Или, может быть, привыкнув общаться исключительно с подданными, просто не имеет достаточного опыта общения с равными себе… владыками. Он не может остановить войну, так сильно мотивированную местью, желаньем отплатить сполна за пережитый страх и унижения, потешить злобу, садизм и похоть. Да ограбить, наконец! Есть и более рациональное желание навсегда исключить исходящую от Германии – а значит, от всей континентальной Европы, от всего Запада! – угрозу. Но он проговорился, что в сложившейся ситуации совершенно не заинтересован продлевать войну свыше совершенно необходимого. Как раз для того, чтобы не допустить дальнейшего усиления военных и директората ВПК. Похоже, они сосредоточили в своих руках необъятную фактическую власть и привыкли к бесконтрольности и значительной безнаказанности. До войны карали кого угодно, за дело и просто профилактически, за то, что стал слишком силен или для того, чтоб запугать остальных. Теперь слишком многое пришлось прощать людям, доказавшим свою эффективность. И они отбились от рук. Ему хочется… да нет, просто необходимо побыстрее закончить войну еще и для того, чтобы заново взнуздать их.
– Кажется, вы еще недавно еще говорили, что они разделаются с нами шутя… Так причем здесь длинная война?
– Бог с вами, – Рузвельт, чуть отклонившись, с явным изумлением глянул на него через очки, – вы меня совершенно неправильно поняли! Наскоро собранный экспедиционный корпус они, да, съедят не поморщившись. Но Канал! Это, неизбежно, весьма значительные потери, огромные подготовительные работы и довольно много времени.
"Вот только у Сталина может оказаться достаточно памяти, чтобы все‑таки, воспользовавшись уникальным моментом, удавить вас, не считаясь с жертвами и не отвлекаясь на сиюминутные соображения. Страшно даже подумать об этом, но на его месте я поступил бы именно так. Искренне поговорил бы с ближним кругом и сумел убедить их. А потом… не знаю, наверное – умер бы. Так что поддерживать и Англию, и персонально тебя, боров, все‑таки придется, причем всерьез" – подумал один.
"А вот то, что без Британии ты потеряешь и Европу, и, пожалуй, все восточное полушарие, и, следовательно, вся эта война окажется для США бессмысленной… нет, лучше сказать не окупившейся, не давшей ожидаемых дивидендов… равно как и то, что не достигшая целей война обозначает войну, по сути, проигранную, ты понимаешь очень даже хорошо. Но успешно делаешь вид, что это только Америка нужна Британии" – подумал второй.
Черчилль неожиданно хмыкнул, его собеседник вопросительно поднял брови.
– Пришла в голову неожиданная мысль: а ведь если бы не Гитлер, русские так и не решились бы на активные действия. Ей‑богу побоялись бы напасть. Так и варились бы в собственном соку, мутили и вредили по мелочи, не зная, чего стоят на самом деле. Проклятый Ади, и тут нагадил. Ничего не может сделать, как следует.
– Что ви морщитесь, Борис Михайлович?
– Да ну, пустяки какие‑то, – с досадой проговорил Шапошников, растирая левый локоть, – локоть вот… Ноет и ноет. Вроде бы и несильно, а покою не дает. Какой‑то там локоть, а вот мешает.
– Надо скипидаром, – наставительно сказал Сталин, – или, может быть, к доктору?
– Попробую. А к доктору, чего с такими пустяками к доктору, ей‑богу? Само пройдет, товарищ Сталин.
– Может быть, все‑таки кого‑то другого? Помоложе найдутся. Что вы все сами дэлаете, пора паберечся, пуст другые паработают.
– Нет, – Шапошников отрицательно покачал головой, – нельзя. Вы же знаете, товарищ Сталин. Каждый должен делать то, что он может лучше других… а это, как ни крути, кроме меня сделать некому. Послать пешку какую‑нибудь без нормальных полномочий, так не будет Объект с мелочью разговаривать. Разговор выйдет только с фигурой сопоставимого ранга, иначе не имеет смысла затеваться. Так кого? Вы себе представляете Жукова, который пытается с Объектом – ДОГОВОРИТЬСЯ?
Сталин неопределенно хмыкнул, отворачиваясь.
А тут будет слишком мало пользы давить. Тут нужно тонкое умение: с позиции силы, но именно что договариваться, а не диктовать условия. Рокоссовский? Умный мужик, но дипломатического опыта не хватит, и люди слишком разной среды, никогда друг друга не поймут.
Это он имеет ввиду, – думал Сталин, глядя на собеседника ничего не выражающим взглядом, – что с дворянином должен говорить дворянин, иначе разговора на равных не выйдет. А значит, и результат будет не тот.
– Василевский?
– Тоже не пойдет. – Жестко сказал Шапошников. – Он умнее и талантливее меня, но слишком мягок.
– А ви, значит, не слишком?
– А я нет. – Тон маршала был сух и отрывист, как щелчок курка. – Ваши маршалы нередко разговаривают с людьми, как с грязью, но не задумываются, что для этого тоже существует много способов. Как раз тех, что нужны в данном случае, они и не знают. Вполне может случиться, что в отдельных эпизодах переговоров Объект подомнет их, просто за счет потомственного умения аристократа управляться с хамами. В конечном итоге, конечно, ничего страшного… Но допускать этого все‑таки ни в коем случае нельзя. Ублюдок не должен испытывать даже тени торжества. Чувства даже призрачного превосходства. Нужно, чтобы он и сам почувствовал себя грязью. Нельзя оставлять даже щели, в которую смогло бы забиться его чувство собственного достоинства.
– Ви бы все‑таки паберегли себя.
– Во время такой войны беречь себя значит не быть офицером. Другие маршалы командуют фронтами и родами войск, при этом всерьез рискуя жизнями. Проезжают и пролетают тысячи километров, рискуя в любой момент попасть в засаду, под атаку истребителей или под авианалет. По сравнению с этим разговоры о каком‑то там риске моей миссии выглядят, право же, несерьезными. Вы знаете, я знаю, как следует это дело могу сделать только я. Уклониться от своего, наверное, последнего боя значило бы скомкать всю жизнь, а не только ее конец…
– Ви бы все‑таки паберегли себя.
– Во время такой войны беречь себя значит не быть офицером. Другие маршалы командуют фронтами и родами войск, при этом всерьез рискуя жизнями. Проезжают и пролетают тысячи километров, рискуя в любой момент попасть в засаду, под атаку истребителей или под авианалет. По сравнению с этим разговоры о каком‑то там риске моей миссии выглядят, право же, несерьезными. Вы знаете, я знаю, как следует это дело могу сделать только я. Уклониться от своего, наверное, последнего боя значило бы скомкать всю жизнь, а не только ее конец…
– Борис Михайлович?
– Да, товарищ Сталин?
– Я нэ хочу скрывать, что, одновременно, мы будем действовать и через иные каналы.
– Нисколько не сомневался. Поступить иначе было бы ошибкой. Но на каждом направлении все должно быть сделано безукоризненно.
Если вы не возражаете, не будем зажигать свет. Посумерничаем.
– С кем имею честь?
– Думаю, вы отлично это знаете, но, если на то пошло, лучше называйте меня "Советник". А я буду называть вас "герр Левински". По воинскому званию я пока примерно равен вам.
– Почему "пока"?
– Потому что офицерское звание несуществующей армии носит несколько… условный характер. Становится словом, за которым ничего не стоит, и употребляемым только из вежливости… Герр Левински? Не согласились бы вы продолжить беседу по‑французски? Вы не знаете русского, а я, боюсь, не смогу достаточно точно донести свою мысль по‑немецки. Недостаточно практики в разговоре.
– Как вам будет угодно. – Он сделал паузу, вглядываясь в плохо различимое лицо собеседника. – И какую же мысль вы хотели бы донести до меня по‑французски?
– Для начала – техническую. Если вас не затруднит, прекратите попытки упражняться в остроумии. Не стоит забывать, что мы находимся в несопоставимо разном положении. Теперь о деле. Я согласился на встречу, чтобы выяснить, действительно ли вы можете, так или иначе, ускорить капитуляцию Германии, или же за вами не стоит никаких реальных сил. Это все. Больше меня, в конечном счете, ничего не интересует. Остальные темы или варианты можете даже не поднимать.
– А не слишком ли много вы на себя берете? Та армия, которую вы списали, еще существует и борется. Вопросы такого рода…
– Герр Левински, вопрос тут только один. Останутся живы ваши солдаты, сложив оружие, или нам придется их убить? В последних столкновениях мы несем потери один к двадцати. Скоро станет один к пятидесяти. Это уже не война, а бойня, добивание лежачего. Уцелевшие после атаки нибелунги трясутся, пускают слюни, мочатся в штаны и ничего не соображают. Мы уже не знаем, куда девать бесконечные полчища психов арийского происхождения…
– Вы не все еще знаете!
– Уверяю вас, все, что мне нужно. Не только вы начали проявлять благоразумие. Другие успели предложить свои услуги несколько раньше. Никакое чудо вам не поможет, потому что весь впечатляющий запас отведенного вам везения вы истратили к декабрю сорок первого. Нет у вас никакого чудо‑оружия. Ни один ваш самолет не пролетит больше пятидесяти километров, а эта ваша фосфорная отрава никакой не аргумент, а просто еще одна опасная игрушка. У тех мужиков, которые служат сейчас в Красной Армии, и без того слишком мало причин для милосердия. Нам, надо признаться, все труднее сдерживать их вполне справедливое желание отплатить немцам той же монетой. Так что лучше не будите лихо. Но это все лирика. Так ДА – или НЕТ?
– Вы не хуже меня понимаете: пока фюрер жив, ни о какой капитуляции не может идти и речи.
– Прескорбная беспомощность, – Советник пожал плечами, – если царь вел страну к краху, русское дворянство в былые времена проявляло, знаете ли, куда большую решительность. А вы, кажется, готовы погубить Германию, сдохнуть сами и лишить будущего своих детей, лишь бы только ничего не делать. Не пойму, это трусость, фатализм или безумие? Все вместе? Впрочем, да: со свойственным культурным европейцам лицемерием вы эту очаровательную смесь именуете "преданностью". Или "верностью присяге"… Левински, вы же его сами терпеть не можете. И предпочитаете считать его виноватым во всех бедах. И не уважаете больше. И, главное, рады‑радешеньки будете свалить на покойничка разом все свои самые душистые деяния.
– Я не могу. Все равно это предательство.
– Понимаю. Жаль потерянного времени. – Советник, кряхтя, начал подниматься и вдруг хихикнул, а собеседник его даже вздрогнул, настолько зловещим в исполнении Бориса Михайловича Шапошникова, маршала и ближайшего советника Сталина показался ему этот неуместный звук. – Я это к чему: вдруг поймал себя на мысли: не знаю, что сказать перед расставанием! Желать добра, удачи, радостного скорого свидания, мы ведь это делаем привычно, даже не думая, что говорим – было бы уж слишком большим лицемерием. Вы бездарно растранжирили свой шанс и безответственно распорядились шансом миллионов немцев. Поэтому и вас, и ваш народ, ждет будущее весьма печальное, но уж зато предельно впечатляющее. Это будет действо, подобного которому мир не видел со времен падения Рима. Не на сотни, на тысячи лет запомнится.
– Хорошо, – у немца вдруг сел голос, – может быть, у вас есть вариант, как помочь мне?
Его собеседник, помолчав около секунды, несколько раз лениво, по‑барски хлопнул в ладоши.
– Браво, Левински. Это как с потерей девственности. Трудно только начать, дальше будет гораздо легче. Я уполномочен успокоить вашу чуткую совесть. По крайней мере отчасти. Вам почти ничего не придется делать. Позаботьтесь, чтобы фюрер остался в бункере еще пару суток. Расскажите, к примеру, ему одну из этих ваших сказок, на которые вы такой мастер. Что‑нибудь о победоносных войсках Венка, Кребса, Нибелунгов или атлантов, которые – уже вот‑вот! – сотрут с лица Земли орды унтерменшей. Вам лучше знать, что именно. Если удастся, прикажете непрерывно передавать в эфир вот эту группу цифр. Она ничего не значит и поэтому не может быть расшифрована. Остальное мы берем на себя, и о вашей роли никто, никогда, ничего не узнает.
– Советник?
– Что еще, – в голосе русского прозвучало тяжелое недовольство, – какие‑то еще сомнения?
– Нет, дело прошлое. Не вы ли автор тех двух текстов на мое имя? Радиопередача и пластинка?
– Впервые слышу. Лет пятнадцать не писал речей никому, кроме себя. А почему вы решили?
– В стиле есть, – проговорил немец, включая патефон, – что‑то общее.
– Интересно, – слегка кивнул Советник, прослушав запись, – надо будет узнать, кто автор. Очень бойкое перо. Но знаете, что? Очень может быть, что никакого такого отдельно взятого человека и вообще нет. Поверьте мне, на свете существуют вещи, которые никто, вроде бы, не делал. Они просто есть – и все. Что‑нибудь еще?
– Почему "Левински"? Это никого не может даже ввести в заблуждение.
– Чтобы вы начали отвыкать от себя и привыкать к жизни под другими именами. Видите ли, вступив в сделку с совестью и поступая вопреки всякой справедливости, мы дали вам твердые гарантии на известных условиях. Не будем их повторять. Но я вовсе не уверен, захотят ли наши украинцы признавать гарантии, данные без их согласия Эриху фон Манштейну. После известного приказа о "политике выжженной земли" за подписью этого военоначальника. Это не наш брат великоросс. Народ тяжелый, памятливый и упорный, с большой диаспорой, и вы не скрылись бы, пожалуй, нигде. Ваше счастье, что вы почти ничего не успели с этой откровенно гнусной затеей, а то мы все‑таки не стали бы с вами договариваться. Невзирая даже ни на какие выгоды…
Больше запись проиграть не удалось ни разу: была пластинка, были вовсе неповрежденные с виду дорожки, и были записанные на них около четырех минут равномерного высокочастотного шума.
– Слушаю тебя, сынок, – обергруппенфюрер сидел на стуле несколько развалившись, грубое лицо казалось добродушным, – что такого срочного тебе поручили комиссары передать старому Дитриху? Чем именно они собираются его подкупить или напугать?
– Всеми своими манерами, громоздкостью фигуры, неторопливостью манер, мнимой расслабленностью, он напоминал Судоплатову сытого, мохнатого медведя‑мишку. Добродушного‑добродушного гризли трехметрового роста.
– Командование Красной Армии и лично Верховный Главнокомандующий вооруженными силами СССР товарищ Сталин имеют сообщить и предлагают руководству СС следующее. Наша сторона не будет возражать, если фюрер Германского народа Адольф Гитлер будет вывезен в любую страну мира по его выбору или по выбору лиц, принявших это предложение. Условием этого соглашения является во‑первых, его полная конфиденциальность. Во‑вторых отход герра Гитлера от активной политической карьеры и сохранение им инкогнито на протяжении оставшейся жизни. Третьим и главным условием является безоговорочная капитуляция всех германских вооруженных сил.