- Вот и переговорили бы, что делать. По-свойски.
- А вот такие переговоры как жить дальше, - если за спиной начальства, - как раз имеют серьезное название "противугосударственный заговор".
- Да какой там заговор! Чего ты мелешь! Взять, - да и сменить охрану с чекистов - на своих, военных...
- А чекистов, понятно, к ногтю, чтоб не мешались? Хорошее дело, одобряю. Вот только оно уже будет называться "государственным переворотом"...
- Да бр-рось ты...
- ... В его самом, что ни на есть, классическом варианте.
- Какой переворот? Просто посадить уважаемых людей...
- Генералов и маршалов.
- ... Чтоб не давали своих в обиду.
- То есть не дали бы отобрать награбленное на войне, не мешали бы грабить дальше и открыто шиковать на награбленное. И не тащили бы в парторганизацию, чтоб вернулся к старой жене от молодой, ядреной девки, на которую стоит. А это называется "военная хунта", если ваша милость, понятно, не предпочтет "военную диктатуру". А что? И Георгия Константиновича в диктаторы.
- Да ты что, - издеваешься?
- Ни боже мой! Ты ведь, в общем, все правильно мыслишь. А я только хочу показать тебе, салаге, что в этом деле чем дальше в лес, тем больше дров. И хочешь-то вначале всего-навсего, чтоб иметь гарантию от чистки, конфискации или отсидки, - да просто-напросто того, чтобы тебя нельзя было взять просто так, - а потом понимаешь, что такая вот малая малость требует всего-навсего совсем, совсем другой страны. А для этого, - непременно государственного переворота, причем по полной форме, без дураков. С четким планом без дыр, распределением обязанностей, анализом вариантов, системой связи, кодировками и прочим. Кстати, - не мне тебя учить. Организация фронтовой операции, в общем, ни капельки не проще. Вот и прикинь.
- Да ну тебя! Аж мороз по коже...
- То-то же. Не будешь больше всякие глупости выдумывать. Это тебе не под бомбежкой сидеть. И не в атаку по минному полю. Не по нам это. Не знаю, почему, - а не по нам. Нам почему-то легче дать себя сожрать, чем хоть раз огрызнуться. Созданы так, и ничего с этим не сделаешь. А главное, - мы же друг другу не верим и верить не можем. После тридцать седьмого-то. Таких, кто бы уж совсем ничего не подписывал и никого не сдавал, раз-два, и обчелся. Так что и разговоры эти того, - зряшные.
- Наоборот, - это когда чем больше заслуг, тем хуже. Говоришь, - можешь еще крепко пригодиться после войны? Так тем хуже. Если тебя все хорошо знают, как Беню с Молдованки, - опять-таки тем хуже для тебя, и Боже тебя избавь от такой популярности, потому что беспорядок после войны большой, а порядок надо навести СРАЗУ. Чтобы сделать вот так, - он щелкнул пальцами, - и уже было готово. Если брать всех, кого есть за что, то будет, как до войны, а после июньского нежданчика до компашки в Кремле таки-дошло, что это может получиться накладно. Если возьмут меня, этого никто не заметит. Если возьмут Ицека Парибского со складов, это будет очередной вор-интендант, и все они, евреи, такие, но если вдруг возьмут за нежные места маршала Жукова, то каждый подумает одинаково: уж если его, то со мной-то что сделают? Чтобы напугать сразу всех баранов, и прочистить сразу все бараньи мозги, на заклание берут самого тучного агнца, Саша. Двух-трех кроме добавляют уже потом и только для правдоподобия. Но я говорю тебе то, шо ты знаешь лучше меня, но стараешься пока что не думать, и поэтому старый Яков играет тут перед тобой Рыжего из цирка...
- Не думаю. Потому что тут думай - не думай... Смыться, конечно, вполне реально.
- Саша. Забудьте. Отсюда не убежишь.
- Я способный. - Берович улыбнулся страшной улыбкой. - Рванул бы так, что не то что меня, кончика хвоста моего не увидели бы. Вот только не хочу я бежать. Всегда был уверен, что мне - плевать на всех прочих, а когда дошло до дела, я вдруг поймал себя на мысли: а Карина? И следом, понятно, - А ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ? Как подумаю, что смоюсь, а СВОИХ брошу на правеж и расправу... - Он медленно покачал головой. - Легче сдохнуть. Попался я. Как все мы попадаемся. Кто - женившись, кто - на детях. Кто - еще как. Если б еще пару лет тому назад кто-нибудь рассказал об этом, в жизни бы не поверил.
- Ви не думайте, я-таки тоже привык. Так, что начал думать промеж себе крамольные для еврея мысли. Об хватит бегать. Нет, есть место, куда бы я побежал и на старости лет, но это-таки рано и не сейчас.
- Ладно... Я тут, месяца два как, подумал спросонок: псы.
- Ви не думайте с того, шо я молчу. Я слушаю.
- Да вот, думаю: вышколенный пес у чужого подачку сроду не возьмет...
- Бекицер*, вы!
- Сам ты бекицер. Причем старый. Я это к тому, что взять - не возьмет, а вот понюхать, может, и не откажется.
Яков Израилевич ничего не ответил, а только замер, устремив в пространство затуманенный взор и рисуя своими белыми пальцами в воздухе что-то уж совсем сложное. Кроме того, он непрерывно бормотал себе под нос что-то на никому не известном, может быть, даже - мертвом, языке, поминутно протирая очки.
- Должен признать, Александр Иванович... этот мир стал уже совсем не тот, что был раньше... и теперь такое идиётство можно услышать, пожалуй, только от вас. Тут самое смешное, что никого не надо сочинять! Все нужные персонажи уже выдуманы до нас! Чтобы дать подачку, - так на то есть два брата. Это ТАКИЕ антисемиты, что с ними же одно удовольствие работать... Есть кому понюхать. И таки ЕСТЬ кому увидеть, как нюхают. Остается позаботиться, чтобы все эти поцы не прозевали друг друга, и тогда им совершенно точно будет не до вразумления подзабывших палку, потому что они наконец-то займутся полезным делом: будут рвать в клочки друг друга.
- Поверьте, дядя Яша, - я думал обойтись сам и не стал бы вас беспокоить, но хорошо знаю только здешние персоналии. Этого должно бы хватить, вот только...
- Не напрягайся. Если шо, так уже вернешь с этой получки, а если нет, то можно в будущем году...
Он помолчал.
- Я не вижу, почему это может не выгореть, но мине интересно... Скажите, Саша, вы-таки совсем не боитесь греха? Ви понимаете, что за такие шалости этот ваш рай вам больше не светит?
Берович невесело засмеялся.
- Вот уж чего я боюсь меньше всего. Поверь, - там НИЧЕГО нет. Когда я только начинал, в какой-то момент понял: старик вроде меня. Перебирает шарики, перетряхивает цепочки, разбирает и собирает заново, только чуть по-другому, и глядит, что получится. Разница только в количестве доступных шариков. Если с чем-то и можно скоротать любую вечность, так только с этим. И честное слово: ему есть чем заняться помимо нашего дурного поведения.
- Он понял! Я с вас смеюсь!
- Нет. - Саня покачал головой. - Когда бывает ТАК, сомнений не возникает. Как у тех пророков, о которых вы читали в этой своей Торе. Так что для кого - как, а для меня загробной жизни нет, и Господу - в высшей степени безразличны наши грехи.
Из интервью 1958 года
Р. То есть вы утверждаете, что сам профессор тоже не достиг этого "пересечения всех пересечений"?
А.Б. Думаю, - да. К этому у меня есть основания. Будучи гениальнейшим из смертных, Кантор все-таки не был физиком. А если бы и был, то, думаю, все равно не знал бы результатов, полученных через много десятилетий после его смерти. Он ПРИБЛИЖАЛСЯ - это факт. Он ПРИБЛИЗИЛСЯ на недоступное для других и недопустимое даже для него расстояние от этого... состояния, это бесспорно. Но он его не достиг. Не знаю, можно ли его достигнуть в принципе, не уверен, не буду пробовать и постараюсь удержать других. Но я совершенно уверен, что оттуда нельзя ВЕРНУТЬСЯ. Тут просматривается подозрительно точная аналогия с "Черной Дырой": с точки зрения "падающего" в нее падение длится вечно, а, опустившись ниже "горизонта событий", навсегда исчезаешь для внешнего мира. Для внешнего наблюдателя все выглядит по-другому: упавшего практически молниеносно раздирает приливными силами на атомы, на элементарные частицы, еще мельче, следует не очень сильный всплеск очень, очень жесткого излучения, именуемого "космическими лучами" - и все. То, что он назвал "пересечением всех пересечений", является, по сути, состоянием, при котором можно достигнуть всего, достижимого в принципе. Мы не знаем и НИКОГДА не узнаем, становится ли достижимым то, что считается противоречащим законам физики. Тут тоже интересный логический парадокс: существует мнение, согласно которому в терминах "антропного принципа" можно изложить любое положение физики. Так вот, в этой системе "физически невозможное" или противоречащее законам физики" есть всего-навсего "то, чего нельзя наблюдать ни при каких условиях". К чему нельзя прикоснуться даже мыслью. Как это относится к сознанию, так же ушедшему за грань достижимого, мы не знаем. И, оставаясь собой, не узнаем этого никогда. Может быть, для ушедшего от наблюдения НЕОБРАТИМО, доступно и ненаблюдаемое по определению.
Р. Секундочку... (выключает микрофон) У меня щас мозги расплавятся. Когда слишком много понимаемого с трудом, все вместе становится непонятным полностью... Как-нибудь по-другому, а?
А.Б. Можно и по-другому. Состояние "субъективного всемогущества". Когда человек МОЖЕТ все, что он хочет или может захотеть. Почему "субъективное"? Потому что "все возможные желания этого человека" - это все-таки меньше, чем просто "все возможные желания". Вернуться от этого состояния к прежнему гораздо более невозможно, чем, к примеру, вернуться в утробу матери. Но только вот... Помните, я говорил вам о падении в "черную дыру" с точки зрения "изнутри" и "снаружи"? Так вот это "изнутри", может быть, очень увлекательно и вообще ни с чем не сравнимое переживание. Когда нет ни прошлого, ни будущего, ни близкого, ни дальнего, а ВСЕ буквально есть "Здесь и Сейчас". А вот извне, боюсь, мы не увидим ничего романтичного. Глубочайший аутизм, быстро переходящий в кому: тут-то концентрация не просто на какой-то там пуп какого-то там Васи Пупкина, а на Пуп Вселенной! Окружающее прогрессивно теряет актуальность: даже такие вещи, как недостаток кислорода или избыток углекислого газа в крови, и очень-очень скоро бренная оболочка новоявленного бога того... Оказывается покинутой с отключением всех жизненных функций. Даже тех, которые традиционно не связывались с работой нервной системы.
Р. То есть, если я правильно вас понял, на самом деле...
А.Б. Ох-х-х... Уж это мне "на самом деле"... Ладно, проехали. Короче, не был профессор там. Недопустимо близко - был, а там - не был, причем "недопустимо" близко не обязательно обозначает действительную приближенность. И того хватило, чтобы разрушить его сознание и потом убить.
- Я куда больше боюсь другого. Ты говоришь, что будут наводить порядок. Вот только для того, чтобы разогнуть, это ж поначалу перегнуть надо. Победители, - это люди, которые убедились, что сильнее их на данный момент никого нет. Люди, которым приходилось смертельно рисковать, принимать нелегкие решения, самостоятельно решать сложные проблемы, и убедившиеся, что справляются лучше всех прочих, потому что иначе - не победили бы. Такому - всего один шаг до опаснейшей мысли: А КОГО МНЕ, В ТАКОМ СЛУЧАЕ, БОЯТЬСЯ? Так вот чтобы ПОБЕДИТЕЛЕЙ, как БЫДЛО, загнать в СТОЙЛО, надо гайки закрутить еще гораздо туже, чем до войны. Поэтому больше всего я боюсь, что при этом нам устроят такую жизнь, что мы будем сидеть и тупо думать только две мысли, по очереди. "Неужто ради ЭТОГО стоило воевать?" - и: "Неужели же при немцах было и ЕЩЕ хуже?" - и опять...
- А если сорвут нарезку? Если дело такое срочное, как иногда бывает после стакана касторки, это таки-недолго.
- Может быть. Если есть вариант хуже, чем наведение порядка по-н-нашему, как мы это ум-меем, так именно этот. Семь миллионов вооруженных мужиков, привычных к смертоубийству, бьют подряд все "начальство" сколько его есть. А потом друг друга и всех подряд. Только вряд ли. По крайней мере, - не в России. Сами собой, без каких-нибудь готовых зачинщиков, такие штуки в России не происходят...
Он как-то невесело вздохнул.
- А насчет подходящей идейной платформы, - это под зажим, - товарищ Сталин что-нибудь придумает. Он у нас человек изобретательный. Хотя тут даже придумывать не надо: поссорится с союзниками и будет у нас старое, доброе империалистическое окружение... Здесь самое плохое, что окружение получится самое настоящее, а вовсе не выдуманное. Организовать вполне посильно, а вот отменить так просто не выйдет. И это тогда, когда мы сделали весь остальной мир и в бою, и в работе и поняли, на что способны НА САМОМ ДЕЛЕ. У нас, у страны есть уникальный шанс, на этом порыве зажить, наконец, по-человечески. Шанс, который повторится нескоро, а, скорее всего, никогда. Если на свете есть ад, дядя Яша, так это он и есть: упустить единственный шанс. И доживать после этого, помня, что упустил. Все равно, человеку или стране. Пыжиться время от времени, пытаясь что-то раздоказать себе и другим, и понимать в глубине души, что поезд все равно ушел. А под конец не замечать уже, что и потуги-то становятся смешны.
"После почти четырехлетней героической и несравненной по ожесточенности борьбы, силы Германии вынуждены уступить неизмеримо превосходящим силам наших противников. Дальнейшее продолжение вооруженной борьбы привело бы только к дополнительным и бессмысленным жертвам среди военнослужащих и мирного населения, солдат и крестьян, мужчин и женщин, стариков и детей, к уничтожению самих основ существования немецкого народа. Правительство, имеющее чувство ответственности перед своим народом, в сложившихся трагических обстоятельствах вынуждено просить руководство противника о прекращении дальнейших убийств и разрушений. Немецкому народу нечего стыдиться, и весь тяжкий груз унижения перед силой победителей мы берем на себя.
Не рассчитывая и не имея оснований рассчитывать на милосердие, мы считаем своим долгом убедить руководство победившей коалиции в том, что сохранение немецкого народа, его культуры, основных элементов инфраструктуры Германии и хотя бы самых элементарных основ для существования немцев по крайней мере более выгодно, чем полное уничтожение страны и истребление ее населения.
Для того, чтобы мы смогли разрешить эту почти невыполнимую задачу, каждый немец читающий, слушающий и желающий слушать это обращение, должен твердо уяснить ряд истин, какими бы горькими, унизительными и противоречащими его убеждениям они ни были.
Фюрер Германского народа Адольф Гитлер мертв. Он вывел немцев из состояния национального унижения, избавил их от чувства неполноценности, но сделал их слишком высокомерными, неоправданно заносчивыми, а также черствыми и, может быть, жестокими по отношению к людям другой крови. Он поднял Германию из ямы, в которой она находилась после Версаля, на доселе неслыханную вершину, но в последующем падении, глубину которого мы пока не в силах даже осознать, велика и его доля вины. Бог ему судия, а мы должны постараться жить без его воли.
Все мысли о расовом превосходстве Германской нации над другими народами должны быть безусловно отброшены, как вредный и опасный миф. Русские на полях сражений доказали, что не уступают нам ни мужеством, ни дисциплиной, ни мастерством, англосаксы устояли перед нашими усилиями на всех фронтах, а попытку так называемого "окончательного решения еврейского вопроса" следует считать иррациональной, но от этого не менее трагической и страшной ошибкой. Она неизмеримо увеличила число врагов Германии и отвратила от нее многих друзей. Повторяем и подчеркиваем: любые проявления оскорбительного национализма перед лицом победителя смертельно опасны прежде всего для того, кто позволит себе столь глупое безрассудство.
Историю пишут победители, поэтому мы должны быть готовы к тому, что вся тяжесть вины за войну и неизбежные на войне жестокости и преступления будет возложена только на Германию исключительно. И в обвинениях этих будет, в том числе, достаточно много вымысла. На долгие годы Германия и немцы обречены стать объектом ненависти и презрения, угнетения и мести как бывших противников на поле брани, так и бывших союзников, вовлеченных в войну порывом немцев и жестоко обманувшихся в своих амбициях.
Поэтому безусловно выполняйте все требования оккупационных властей, а также назначенных ими лиц из числа германских граждан, и при этом старайтесь сохранить только честь и достоинство. Хотя у нас существуют серьезные опасения, что даже нашим представлениям о личной чести предстоит претерпеть значительные изменения.
Придерживайтесь трех принципов, трех столпов морали, позволявших немцам выжить даже в самых суровых испытаниях: Единение, Закон, стремление к Свободе. Тогда Германия пройдет через череду темных лет, какой бы длинной она ни была.
Альберт Шпеер
Граф Шверин фон Крозиг"
Ситуация сложилась, мягко говоря, парадоксальная: официальным преемником фюрера оставался Герман Геринг, никто этого положения не отменял, и никто этого факта не оспаривал, но вот только и указаний от рейхсмаршала никто давно не слышал. "Фигура особо тайная, - усмехнулся едкий, как синий лук, Ширманов, - и обличая не имеет" - но, вообще говоря, смех был плохой. Никто, наверное, не объяснит, почему так обстоят дела в Европе, но только самая, что ни на есть, фактическая победа непременно требует, чтобы какой-нибудь бывший повелитель с более несуществующей властью непременно подписал бумагу. А без этого победы вроде бы и нет. А преемника не было, как сквозь землю провалился. Положение усугублялось тем, что и сыщи они Геринга, то и был бы он, скорее всего, в статусе дезертира, который никого более представлять не может. Вон бессменный начальник штаба ОКВ Кейтель с генерал-полковником Йодлем, который тоже начальник штаба, но уже как-то внутри штаба ОКВ, - чем плохи? Сидят во Фленсбурге, обложенные со всех сторон, как мышь под ведром, активно в контакт не вступают, а что с ними делать - непонятно. То есть взять их под белые генеральские ручки, понятно, не проблема, но капитуляция под стволом пистолета, это, как-то... Сомнительно выглядит, не пробирает до самого нутра. И дурная эта неопределенность со временем только запутывалась.