Именно сейчас возобновляется диалог между краснолицым толстяком и его высоким товарищем в тёмном, почти чёрном смокинге, который, слегка склонив голову, слушает истории, рассказываемые собеседником, не обращающим ни малейшего внимания на серебряный поднос в руке услужливого лакея в белой куртке. Толстяк протянул руку к подносу, но совершенно забыл о цели своего жеста и даже о собственной ладони, повисшей в воздухе на расстоянии двадцати сантиметров от наполненного до краёв бокала. Лакей тоже перестал за ним следить, он смотрит в другую сторону, и поднос опасно накренился.
Наконец ладонь толстяка сжалась, но указательный палец по-прежнему вытянут, а средний чуть согнут. На этом пальце, пухлом и коротком, как и все остальные, — массивный китайский перстень из твёрдого камня; на камне видна искусно вырезанная фигура молодой женщины, лежащей на краю тахты, — она опирается о локоть, голова откинута, одна босая нога касается пола. Гибкое тело напрягается, словно в приступе боли или экстаза, так что в нескольких местах на плотно облегающем платье из чёрного шёлка возникла паутина мелких морщинок: высоко на бёдрах, в талии, на груди, под мышками. У этого узкого и прямого платья традиционного покроя с длинными рукавами, стянутыми в локте, маленьким стоячим воротничком, охватывающем шею, разрез не до колена, а по самое бедро. (Сбоку непременно должна быть невидимая «молния», которая тянется до подмышки, а возможно, скрываемая внутренней стороной рукава, достигает даже запястья). В правой руке, бессильно замершей на смятой постели ладонью вверх, под большим пальцем лежит маленький стеклянный шприц. Последняя капля жидкости выскользнула из опустошённого, с косым срезом кончика иглы и расползлась на простыне круглым пятном величиной с гонконгский доллар.
Маннер, который на протяжении всей этой сцены не двинулся со своего места у стола, а только повернул голову, чтобы посмотреть на тахту (всё-таки тахта в комнате была), продолжает сидеть, слегка отведя правое плечо и положив левую руку на правый подлокотник кресла; затем переводит взгляд на лист бумаги, подносит перо к прерванной фразе, приписывает к слову «поездка» прилагательное «тайная» и снова перестаёт писать. Ким стоит напротив, по другую сторону стола из красного дерева и, склонившись над беспорядочно разбросанными листами, касается кончиками трёх пальцев с очень длинными ногтями, покрытыми ярко-красным лаком, того места на столешнице, обитой полинявшей кожей, где нет бумаг; линия её бедра, подчёркнутая наклоном фигуры, резко выделяется на фоне почти наглухо задёрнутой венецианской шторы. Но вот Ким выпрямляется, в руке её толстый конверт из серой бумаги, который мужчина ей только что протянул (или, возможно, указал на столе быстрым движением подбородка). Не сказав ни слова, не попрощавшись, без единого жеста она выходит так же бесшумно, как и вошла, неслышно закрывает за собой дверь, минует лестничную площадку, спускается по узкой лестнице, тёмной и неудобной, которая выходит прямо на улицу, в людской муравейник и полуденный жар, и идёт сквозь смрад тухлых яиц и гниющих фруктов, сквозь толпу прохожих, мужчин и женщин, одетых в одинаковые халаты из чёрной материи, блестящей и твёрдой, как клеёнка.
Служанку сопровождает огромный пёс, который тянет её за собой, и поводок натягивается, как струна, между кожаным ошейником и напряжёнными пальцами с покрытыми ярким лаком ногтями. Пальцы другой руки сжимают конверт из серой бумаги, бесформенно толстый, как будто набитый песком. А чуть дальше вновь виден уличный подметальщик в тёмно-синем комбинезоне и соломенной шляпе в виде широкого конуса. На этот раз он не смотрит по сторонам и не обращает на проходящую девушку никакого внимания. Стоит, опершись о толстый квадратный столб крытой галереи, сверху донизу облепленный маленькими афишами; сунув под мышку старую метлу, частично скрывающую одну из его босых ног, он обеими руками подносит к глазам обляпанный грязью, изорванный иллюстрированный журнал, который только что выловил в сточной канаве. Полюбовавшись цветной фотографией на обложке, листает журнал; следующая страница, чёрно-белая, ещё грязней. Большую её часть, ту, что можно разглядеть, занимают три стилизованных рисунка, помещённых один под другим. На всех трёх одна и та же молодая женщина со слегка раскосыми глазами и широкими скулами, находящаяся почти в одинаковой обстановке (пустая и убогая комната, в которой нет ничего, кроме простой железной кровати), одинаково одетая (узкое чёрное платье традиционного покроя), но претерпевающая от рисунка к рисунку перемены.
На первом рисунке девушка лежит на самом краю кровати, среди смятых и беспорядочно разбросанных простыней (она опирается о локоть, сквозь разрез платья, надетого прямо на голое тело, открывается бедро, на лице улыбка экстаза, голова откинута, в руке пустой шприц и т. д.); в верхней части рисунка изображены, судя по всему, её мечты о роскоши: стены, отделанные алебастром под мрамор, резные колонны, люстра в стиле барокко, бронзовые канделябры самых фантастических форм, тяжёлые шторы на окнах, потолки, расписанные в стиле XVIII века, и т. д. На втором рисунке от всей этой роскоши не осталось и следа; видна только железная кровать и девушка, которая лежит навзничь со связанными руками и ногами, неестественно выгнувшись в позе, означающей её полную неспособность освободиться от пут. От конвульсивных движений разрез на платье расширяется всё больше, «молния» рвётся, и обнажается маленькая округлая грудь (теперь можно с уверенностью сказать, что «молния» шла только до подмышки и вовсе не проходила, как предполагалось, вопреки всякому правдоподобию, сначала, по внутренней стороне рукава). Третий рисунок — несомненно — символический: пут на девушке нет, но её безжизненное, совершенно обнажённое тело лежит отчасти поперёк кровати (руки и грудь), отчасти на полу (длинные, согнутые в коленях ноги). Рядом с брошенным на пол чёрным платьем — лужица крови; огромная, величиной с кинжал игла пронзает уже мёртвое тело: войдя в грудь, она торчит из поясницы.
Каждый рисунок сопровождает короткая надпись, набранная крупными китайскими иероглифами; вот их перевод: «Наркотик — друг, который соблазняет», «Наркотик — друг, который порабощает», «Наркотик — яд, который убивает». К сожалению, читать подметальщик не умеет. Лысый толстяк с красными пятнами на лице, который рассказывает всю эту историю, тоже не знает китайского; под последним рисунком он смог расшифровать только ряд крохотных букв и цифр, известных и европейцам: «О.Б.Н. Тел. — 1-234-567». Будучи рассказчиком не слишком добросовестным и к тому же вряд ли понимая смысл этих трёх букв (Общество борьбы с наркотиками), он обращает внимание лишь на впечатление, которое иллюстрации могут вызвать у знатока, и уверяет своего собеседника, человека крайне недоверчивого, что рисунки рекламируют один из тех подозрительных притонов в нижней части города, где любитель запретных и опасных наслаждений может найти не только морфий и опиум. Но в эту минуту лакей в белой куртке, который только что выровнял опасно накренившийся поднос, произносит: «Пожалуйста, господин». Толстяк поворачивает голову, какое-то мгновение всматривается в собственную руку, повисшую в воздухе, глядит на яшмовый перстень, с трудом налезший на средний палец, на серебряный поднос, на бокал бледно-жёлтого напитка, в котором медленно поднимаются вверх крохотные пузырьки, и разве что с трудом осознаёт, где он находится и что делает. Толстяк говорит: «Ах да! Благодарю!», быстро берёт бокал, одним глотком выпивает его и небрежно, кое-как ставит на самый край подноса, который держит лакей. Бокал опрокидывается, падает на мраморный пол и разлетается на тысячи мелких осколков. Об этом случае уже рассказывалось, достаточно только напомнить о нём.
Поблизости Лаура поправляет туфельку, ремешки которой расстегнулись во время танца. Делая вид, что не замечает взгляда сэра Ральфа, не сводящего с неё глаз, она присаживается на край дивана, расправив широкий подол своего длинного платья. Нагнулась до самого пола и обеими руками обхватила стопу, выглядывающую из-под белого шёлка. Изящная туфелька, верхняя часть которой образует узкий треугольник из позолоченной кожи, едва прикрывает кончики пальцев и держится на ноге благодаря длинным ремешкам, скрещённым на подъёме и лодыжке и застёгнутым в скрещении маленькой пряжкой. Лаура поглощена этой сложной операцией, и ниспадающие на её лицо светлые локоны открывают склонённую шею, нежную кожу, шелковистый пушок, блестящий сильнее, чем локоны, ниспадающие на её лицо и открывающие склонённую шею, нежную кожу и шелковистый пушок, блестящий сильнее, чем склонённая шея и нежная кожа, блестящая сильнее, чем склонённая…
Можно считать, что все теперь на своих местах. Лаура застёгивает ремешки туфельки. Джонсон смотрит на неё, стоя неподалёку, в нише окна с наглухо задёрнутыми шторами. Краснолицый толстяк потерял нить своего рассказа и поднимает налитые кровью глаза — полные не то ужаса, не то отчаяния — на американца, который склоняет к нему своё непроницаемое лицо, не пытаясь уже скрыть, чтс давно думает о другом. Эдуард Маннер, сидя за письменным столом, тщательно стирает слово «тайная», так что на бумаге не остаётся и следа, после чего пишет вместо него слово «дальняя». Леди Ава, одиноко сидящая на диване неопределённого цвета, выглядит внезапно измученной, поблекшей, утратившей все свои силы в борьбе за поддержание внешнего вида, который никого уже не может ввести в заблуждение, она заранее знает всё, что должно наступить: внезапный разрыв помолвки Лауры, самоубийство её жениха в роще равеналий, раскрытие полицией небольшой лаборатории по производству героина, небескорыстная и в то же время страстная связь сэра Ральфа с Лаурой, которая хочет остаться обычной пансионеркой Небесной Виллы и встречается со своим любовником в одной из комнат второго этажа, предназначенной для такого рода свиданий, в той комнате, где впервые отдалась ему: сначала сэр Ральф видит в этой ситуации своеобразную прелесть и умудряется платить Лауре всё больше и больше за всё более изысканные услуги, которая та с восторгом ему оказывает, не забывая, впрочем, напоминать и о плате, которая ей причитается, согласно их личной договорённости, по обычному тарифу Небесной Виллы. Таким образом, при каждом удобном случае она подчёркивает своё положение проститутки, хотя и не принимает — опять же согласно их договорённости — никаких других предложений, которые иногда ей делает леди Ава, в чьём альбоме она продолжает значиться как девушка, доступная любому богатому клиенту; сэр Ральф, ничуть не жалуясь на такое положение дел, как истинный знаток, видит в нём нечто унизительное и даже мучительное для своей любовницы. И наконец требует положить конец двусмысленной ситуации, которая является всего-навсего предлогом, не позволяющим ей всё бросить и уехать вместе с ним. Он должен вернуться в Макао, этого требуют дела, но он не в силах уже жить без неё и видеть её лишь в приёмных залах Небесной Виллы по случаю бала или представления на сцене маленького театра, где она играет главную роль в пьесе Джонстона «Убийство Эдуарда Маннера», а также выступает в других драмах, скетчах и живых картинах.
Можно считать, что все теперь на своих местах. Лаура застёгивает ремешки туфельки. Джонсон смотрит на неё, стоя неподалёку, в нише окна с наглухо задёрнутыми шторами. Краснолицый толстяк потерял нить своего рассказа и поднимает налитые кровью глаза — полные не то ужаса, не то отчаяния — на американца, который склоняет к нему своё непроницаемое лицо, не пытаясь уже скрыть, чтс давно думает о другом. Эдуард Маннер, сидя за письменным столом, тщательно стирает слово «тайная», так что на бумаге не остаётся и следа, после чего пишет вместо него слово «дальняя». Леди Ава, одиноко сидящая на диване неопределённого цвета, выглядит внезапно измученной, поблекшей, утратившей все свои силы в борьбе за поддержание внешнего вида, который никого уже не может ввести в заблуждение, она заранее знает всё, что должно наступить: внезапный разрыв помолвки Лауры, самоубийство её жениха в роще равеналий, раскрытие полицией небольшой лаборатории по производству героина, небескорыстная и в то же время страстная связь сэра Ральфа с Лаурой, которая хочет остаться обычной пансионеркой Небесной Виллы и встречается со своим любовником в одной из комнат второго этажа, предназначенной для такого рода свиданий, в той комнате, где впервые отдалась ему: сначала сэр Ральф видит в этой ситуации своеобразную прелесть и умудряется платить Лауре всё больше и больше за всё более изысканные услуги, которая та с восторгом ему оказывает, не забывая, впрочем, напоминать и о плате, которая ей причитается, согласно их личной договорённости, по обычному тарифу Небесной Виллы. Таким образом, при каждом удобном случае она подчёркивает своё положение проститутки, хотя и не принимает — опять же согласно их договорённости — никаких других предложений, которые иногда ей делает леди Ава, в чьём альбоме она продолжает значиться как девушка, доступная любому богатому клиенту; сэр Ральф, ничуть не жалуясь на такое положение дел, как истинный знаток, видит в нём нечто унизительное и даже мучительное для своей любовницы. И наконец требует положить конец двусмысленной ситуации, которая является всего-навсего предлогом, не позволяющим ей всё бросить и уехать вместе с ним. Он должен вернуться в Макао, этого требуют дела, но он не в силах уже жить без неё и видеть её лишь в приёмных залах Небесной Виллы по случаю бала или представления на сцене маленького театра, где она играет главную роль в пьесе Джонстона «Убийство Эдуарда Маннера», а также выступает в других драмах, скетчах и живых картинах.
Итак, он хочет забрать Лауру в Макао и поселить её у себя, в собственном доме. Но молодая женщина отказывается, что он, несомненно, предвидел. «Зачем мне уезжать?» — спрашивает она, слегка прищурив свои зелёные глаза, уголки которых подведены чёрным карандашом. Ей и здесь хорошо. А он, если ему угодно, может ехать. В Колуне и Виктории вполне достаточно стариков-миллионеров, которые займут освободившееся место. Во всяком случае у неё нет ни малейшего желания закопать себя в провинциальной дыре, где говорят по-португальски и от скуки играют в «русскую рулетку». Лёжа на спине в кровати с резными столбиками по краям, застланной мехом и чёрным атласом, она смотрит на балдахин над головой, на украшающее его зеркало, на своё тело, отражающееся в зеркале и сохраняющее на протяжении всей этой сцены позу богини Майи с известной картины Маннера. Сэр Ральф замолчал, большими шагами ходит он вдоль и поперек комнаты, огибая квадратную кровать то слева, то справа, но даже не смотрит на предмет своих желаний, возлежащий на ней во всём блеске бело-розовой наготы. Иногда сэр Ральф что-то произносит, но совершенно неуместное: аргументы, к помощи которых он уже неоднократно прибегал, запоздалые упреки, невыполнимые обещания, о чём он и сам прекрасно знает. Она его не слушает. Набрасывает на ногу чёрный шёлк, прикрыв бедро и часть живота, словно озябла, хотя в комнате стоит невыносимая духота. Сэр Ральф, не снимавший ещё смокинга, теряет, кажется, всякое терпение. «Ты меня больше не любишь?» — спрашивает он в отчаянии. «Но об этом мы никогда не договаривались», — отвечает Лаура.
И тогда сэр Ральф предлагает Лауре деньги, много денег. «Сколько?» — с улыбкой спрашивает молодая женщина. Столько, сколько она захочет. «Превосходно», — произносит Лаура и тотчас же называет сумму с уверенностью человека, давно подсчитавшего, во сколько обойдётся такого рода согласие. Причём сэр Ральф должен расплатиться наличными в эту же ночь, до наступления рассвета, иначе сделка не состоится. Названная сумма — гораздо больше той, которую Джонсон способен достать за столь короткое время. Но Джонсон не возражает. Он внезапно перестаёт ходить по комнате и наконец-то бросает взгляд на постель, как будто только сейчас обнаружил присутствие молодой женщины. И не произнося ни слова, долго на неё смотрит, хотя, можно наверняка сказать, не видит, его взгляд пронзает пустоту. Голова Лауры, повёрнутая к сэру Ральфу, по-прежнему лежит на подушке. Очень медленно Лаура касается своей нежной рукой шёлка на бедре и откидывает его в сторону, позволяя любовнику принять сознательное решение и, помимо всего прочего, оценить стоимость ещё заметных на её теле следов.
Сэр Ральф вновь не замечает Лауру и смотрит куда-то вдаль, где наблюдает некую завораживающую, призрачную сцену. Наконец он произносит: «Я это сделаю», — но совершено неясно, имеет ли он в виду деньги и срок или планирует что-то совсем другое, — и, сбросив с себя оцепенение, сталкивается с пылающим, напряжённо-холодным, безумным взглядом больших зелёных глаз. На мгновение сэр Ральф погружается в них, но, приняв решение, отрывисто произносит: «Прошу подождать меня здесь!» — направляется к двери, поворачивает ключ, широко распахивает её и выходит.
И вот он большими шагами пересекает ночной парк, вот сидит в такси, недостаточно быстро мчащемся в направлении Куинс-роуд, вот взбегает по узким и крутым ступеням тёмной лестницы. А вот склоняется над письменным столом, заваленным бумагами, над неопределённого возраста китайцем, который сидит перед ним или, скорее, под ним. Сморщенное лицо китайца сохраняет выражение вежливого спокойствия, а безумец в смокинге продолжает что-то быстро говорить, размахивая руками и угрожая. Вот сэр Ральф снова поднимается по той же лестнице без перил, так что держаться ему не за что, хотя ступени узкие и крутые. Вот сидит в такси, недостаточно быстро мчащемся в направлении Куинс-роуд. Вот стучит в деревянные ставни маленькой лавки, на дверях которой в свете газового фонаря видно слово «Обмен», написанное на семи языках. Стучит что есть силы обеими руками, двойными ударами, наполняя безлюдную улицу грохотом, рискуя разбудить всех соседей. Никто не отвечает, и тогда, прижавшись губами к щели в ставне, он кричит: «Хо! Хо! Хо!», наверняка имя того, кого он хочет разбудить. И снова барабанит в дверь, впрочем, уже не так громко, словно теряя постепенно надежду.
И никакого, несмотря на весь этот шум, отклика, никаких признаков жизни; с таким же успехом вокруг могла простираться пустыня, нереальность, кошмар, тогда хоть понятным стал бы приглушённый и какой-то загадочный скрип, издаваемый ставнями. Но тут Джонсон замечает старика в халате из чёрной материи, который сидит в проёме стены у соседнего дома. Быстро подходит, даже подбегает к нему и кричит несколько слов по-английски, хочет узнать, есть ли кто в лавке. Старик пускается в неторопливые объяснения, кажется, на кантонском диалекте, но говорит при этом так неразборчиво, что Джонсон не может понять ни слова. И повторяет вопрос на кантонском диалекте. Старик отвечает по-прежнему медленно и долго. На этот раз издаваемые им звуки напоминают английский язык, хотя разобрать удаётся только многократно повторяемое слово «жена». Джонсон, теряя последнее терпение, спрашивает, какое отношение ко всему этому имеет чья-то жена. Китаец немедленно разражается новым потоком непонятных фраз, но уже без слова «жена». Ни его жесты, ни выражение лица не приближают смысла, понять который невозможно. Старик неподвижно сидит на земле, прислонившись к стене и сцепив руки на коленях. В его голосе прорезаются нотки безнадёжности. Взбешённый американец наклоняется, хватает старика за плечи и принимается его трясти. Старик вскакивает на ноги, неожиданно громко и пронзительно визжит, и именно в эту минуту на одной из соседних улиц раздаётся вой полицейской сирены. Вой, очень резкий и высокий, то усиливаясь, то затихая, быстро приближается.
Джонсон отпускает старика и быстро отходит от него, потом начинает бежать, а следом за ним несётся визг китайца, который стоит посреди мостовой и, размахивая руками, указывает в его сторону. Судя по вою сирены, полицейская машина где-то недалеко. Джонсон поворачивает на бегу голову и замечает жёлтые огни фар и красную мигалку на крыше автомобиля. Он резко сворачивает налево, на поперечную улицу и устремляется по ней вверх, надеясь, что успеет достичь лестницы прежде, чем его догонит полицейская машина. Однако машина уже свернула за ним и быстро приближается. Джонсон мгновенно — и тем не менее поздно и весьма неискусно — принимает вид случайного прохожего, у которого на уме нет ничего дурного, и останавливается по первому же окрику. Из машины выскакивают трое английских полицейских и окружают его: вечерний костюм Джонсона их озадачивает, но производит хорошее впечатление. Полицейские — в шортах и рубашках защитного цвета, на ногах ботинки и белые гольфы. Джонсону кажется, что лейтенант — тот самый офицер, который ворвался сегодня вечером в салон на Небесной Вилле, а оба сопровождающих его полицейских — те, что появились тогда вместе с ним. На вопрос о документах Джонсон достаёт из внутреннего кармана смокинга свой португальский паспорт и предъявляет его.