Говоря «тоталитаризм», американские интеллектуалы имеют в виду некое устрашающее будущее технотронное бездуховное общество, подобное, вероятно, тому, что изображено в романе Р.Брэдбери «451 по Фаренгейту». Приметы этого общества видятся им повсюду, порой, как мне показалось, они даже с некоторой долей мазохизма выискивают эти приметы. Впрочем, ведь говорят же порой, что некоторая доля мазохизма присуща всякой развитой интеллигенции.
Иностранцу, однако, иногда кажется странным смешение понятий «стандарт» и «тоталитаризм». Вот примеры.
Диснейленд? Тоталитаризм. Рекламы по телевидению? Тоталитаризм. Скоростные закусочные «Кентакки фрайд чикен» и «Джек ин зе бокс»? Тоталитаризм. И так далее.
Так ведь полезные же, удобные вещи и цыплята эти жареные, всегда горячие, с корочкой, мгновенно к вашим услугам, и объявления, и проч… – скажет иностранец.
А кто вам сказал, что тоталитаризм неудобен? Он очень уютно вас расслабляет, размягчает и даже полезен для метаболизма – быстро возразит американский интеллигент.
Есть, однако, весьма и весьма серьезные «неполезные» вещи, по которым бьет эта социальная критика. Например, смог.
Смог – это тоталитаризм, говорят вам, и вы, привыкший уже к этому словечку, только усмехаетесь. Все, что связано со смогом в Лос-Анджелесе, вам, жителю Садового кольца, кажется преувеличением. Газеты каждый вечер сообщают процент вредных газов, углерода, фтора в воздухе, но вы, урбанист, не чувствуете в воздухе Лос-Анджелеса ничего особенного, вы даже с некоторой странной гордостью заявляете: у нас, ха-ха, ничуть не чище!
Однако дело тут даже не в процентах фтора, а в том, что этих процентов на фривэях Лос-Анджелеса могло совсем не быть. Американцы говорят, что в стране давно уже изобретены паровые и электрические двигатели, не загрязняющие воздух, но автомобильные гиганты в стачке с нефтяными концернами закупают все подобные изобретения и проекты, кладут их в сейфы и держат под секретом. Значит, ради прибылей и весьма сомнительных политико-экономических расчетов пренебрегают здоровьем людей – да, вот это уже настоящий тоталитаризм!
Еще более серьезное, как я понимаю, дело – банки. За два с половиной месяца жизни в США я так и не смог разобраться в системах финансирования и субсидирования, хотя много раз был свидетелем разговоров на эти темы. То ли системы эти слишком сложны, то ли сказывалась моя врожденная финансовая бездарность, или то и другое вместе. Однако я усек, что банки являются в этой стране не только финансовыми органами, не только хранилищами денег и уж не сберкассами, во всяком случае.
Банки, как мне кажется, образуют как бы костяк американского общества, но наряду с этим они действуют и деструктивно, разрушая основы духовной жизни и унижая американское понимание свободы. Они, банки, как рассказали мне, собирают информацию о своих клиентах!
Они собирают информацию не только о доходах или деловых качествах, но также и об образе жизни, а может быть – чем черт не шутит! – и об образе мысли? Таким образом, банки становятся как бы соглядатаями, хмурыми незримыми патронами, на которых средний шаловливый (как все средние) гражданин волей-неволей должен озираться.
Это уже, конечно, очень серьезный тоталитаризм, и с ним американская интеллигенция не хочет мириться.
В менее серьезных, но частых проявлениях тоталитаризма то и дело на глазах американца происходят столкновения различных социально– психологических противоречий.
Вот, например, феномен моды. Мода всегда начинается с попытки вырваться за частокол, за флажки, за зону, но почти мгновенно после прорыва зона расширяется и поглощает смельчака. Я уже касался частично этой проблемы в главе о хиппи.
Однако чего же здесь больше, что превалирует: жадные щупальца стандарта или массовый выход за условные изгороди?
Мне нравится современная мода калифорнийцев, ибо главная ее тенденция – отсутствие строгой моды. Какие бы линии ни диктовали парижские законодатели Диор, Карден и прочие, калифорнийский люд с этими законами мало считается. Пестрота толпы в Эл-Эй просто удивительная.
Я мало там ходил в театры, потому что все вокруг меня было спектаклем, но однажды отправился на оперу «Jesus Christ Superstar» в ультрасовременный «Century-City». Были некоторые колебания по поводу галстука – надеть ли? С одной стороны, галстук – это все-таки некоторый конформизм, но с другой стороны, все-таки театр же. Вспоминался Зощенко. Придя, убедился, что колебания были совершенно напрасными: с одинаковым успехом я мог надеть галстук или не надеть галстука.
Вокруг меня на дне прозрачного космического колодца прогуливалась театральная публика: высокая черная красавица-газель в богатых мехах, а с ней белый парень в мешковатых джинсах, денди в бархатном смокинге и девушка в маечке спортклуба, пиджачные пары, и дерюжные хламиды, и просто рубахи с расстегнутыми воротниками, мини-юбки и длинные платья, напоминающие слегка ночные сорочки, а одна дама, вполне еще молодая, но не вполне уже стройная, была просто в пляжном костюме-бикини с наброшенной на плечи черно-бурой лисой.
Однажды я все-таки почему-то нацепил галстук и пришел в нем на лекцию. Что-нибудь случилось, заволновались студенты, что-нибудь сегодня особенное? Нет-нет, господа, не волнуйтесь, просто такое настроение, просто сегодня с утра я показался себе человеком в галстуке. Так я объяснил им свой вид и был прекрасно понят.
Калифорнийцы заменили понятие моды понятием beautiful people. Разумеется, в понятие это входит не только манера одеваться, но и манера разговора, отношений, весь такой слегка подкрученный, такой чуть-чуть игровой трен жизни. Меня вначале эта манера слегка озадачивала, я не мог понять, что многие люди в этом странном городе чувствуют себя слегка вроде бы актерами, вроде бы участниками какого-то огромного непрерывного хеппенинга.
Вот однажды заходим мы с Милейшей Калифорнийкой в маленький магазинчик на Сансет-стрип. Мы едем в гости и нужно купить хозяйке бутылочку ее любимого ликера «мараска».
В магазине пусто. Играет какая-то внутристенная музыка. Красавец продавец с соломенными выгоревшими волосами приветливо улыбается:
– Хай, фолкс!
– У вас есть сейчас «мараска»? – спрашивает М.К.
– Мараска? – Красавец вдруг мрачнеет, как бы что-то припоминает, драматически покашливает. – Боюсь вас огорчить, леди, но Мараска уже неделю не заходила.
– ?
– Да-да, просто не знаю, что с ней стряслось. Мы все весьма озабочены. А вы давно ее не видели?
– У вас есть, однако, ликер «мараска»? – терпеливо спрашивает М.К.
– О, леди! Вы спрашиваете ликер? – радостное изумление, восторг. – Этот всегда в наличии.
На прилавке появляется маленькая черная бутылочка. Цена ерундовая – доллар с полтиной.
– Все? – спрашивает М.К., глядя прямо в глаза красавцу.
– Да, это все, – вздыхает продавец.
– А завернуть покупку?
– О, леди! Быть может, вы сами завернете?
Продавец патрицианским жестом выбрасывает на прилавок кусок прозрачного изумрудного целлофана.
– Вы полагаете, что я сама должна завернуть?
– Леди, это было бы чудесно!
Совершенно доверительно – свои же люди – продавец подмигивает мне: вот, мол, сейчас будет хохма!
Милейшая Калифорнийка, слегка – слегка! – сердясь, неумело заворачивает покупку. Получается довольно уродливый пакет. Продавец с маской страдания на лице останавливает ее:
– О, нет-нет, мадам (теперь уже почему-то по-французски), мы не можем этого так оставить. Это было бы вызовом здравому смыслу. Позвольте уж мне вмешаться.
На сцене появляется теперь огромнейший, в пять раз больше первого, кусок целлофана изумительной красоты. Продавец превращается в художника, он демонстрирует нам вдохновенный творческий акт превращения прозрачной пленки в огромный замысловатый букет, подобие зеленого взрыва. Он что-то бормочет, отходит, смотрит издали на свое творение, возвращается, добавляет еще ленточку, еще цветочек. Наконец, скромно потупив глаза и как бы волнуясь:
– Пожалуйста, леди. Готово.
Мы выходим.
– Сан ов э бич! – смеется М.К.
– Пьяный, что ли? – предполагаю я.
– Да нет, просто играет. Здесь много таких, с приветом…
«Бьютифул пипл» не имеет возрастных границ. Вы можете увидеть шестидесятилетних джентльменов в джинсах «кусками», в вышитых рубашках, с бусами на груди. Они садятся за рули спортивных каров и гонят куда-то, и по лицам их видно, что они явно еще чего-то ждут от жизни.
Кстати говоря, вот именно это ожидание «чего-то еще», это выражение типично для калифорнийцев. Чего-то еще, чего-то еще… Это, однако, не жадность, а готовность к чудесным поворотам судьбы.
Есть в США тип мужского населения, который называют tough guys. «Таф гай», «жесткий парень» – это мужчина средних лет с крепко очерченным лицом, неизменный герой коммерческих реклам.
Есть в США тип мужского населения, который называют tough guys. «Таф гай», «жесткий парень» – это мужчина средних лет с крепко очерченным лицом, неизменный герой коммерческих реклам.
Разумеется, как тип, принадлежащий к стандарту или даже, если хотите, к тоталитаризму, «таф гай» весьма уязвим для критики, но я сейчас хочу показать и некоторые положительные стороны этого образа. Кажется, не раз уж, говоря об Америке, я подчеркивал, что многие явления в современном мире имеют и положительные и отрицательные свойства. Сейчас о положительных, а может быть, даже и несколько поучительных контурах одного из американских мифов, именуемого «таф гай».
Это мужчина среднего возраста, но молодой. Молодой, но не молодящийся – в этом вся соль. «Жесткий» не скрывает своих морщин или седин, он гордится ими. Он отлично тренирован, умеет постоять за себя, чрезвычайно сдержан, приветлив, полон достоинства, готов к приключениям и ударам судьбы, у него вроде бы есть и свой кодекс чести. Он курит или не курит (а если курит, то предпочитает тонкие голландские сигары), носит джинсовые рубашки или пиджаки (а если пиджаки, то любит английские), пьет или не пьет (а если пьет, то виски «чивас ригал») и так далее. Многое в этом образе, конечно, вызывает иронию, но он и не прячется от иронии. Он и сам любит иронию. Самоирония – непременное качество «жестких».
У нас в России есть образ молодого человека, к нему обращена эстетика и общественное воображение. Недаром на улице осталось фактически только лишь одно обращение «молодой человек». Это вроде бы очень вежливо, а как глупо! Многие в свое время смеялись над Солоухиным, а мне вот очень нравится обращение «сударь». Во всяком случае, «сударь» лучше, чем дурацкий «молодой человек». Тем временем мужчина средних лет может хоть развалиться на куски – никому особенно не интересен, а если он, что называется, «следит за собой», то о нем говорят с некоторым пренебрежением – «молодящийся». Между тем, на мой субъективный взгляд, эстетика среднего (да и пожилого) возраста – это своеобразная формула мужества.
Все это было сказано к слову, а вот возвращаясь к повествованию, я хочу сейчас коснуться одного характерного свойства южнокалифорнийцев – приветливости, добродушия, легкости. Сами о себе они говорят: we are easy-going people, мы народ покладистый.
Как-то мы, компания славистов, в перерыве между лекциями жарились на пляже Санта-Моники. На длинных медленных волнах катили к берегу серферы. Над нами в небе летали пластмассовые диски – игра «фризби». Выше трепетали крыльями, словно настоящие птицы, ярко раскрашенные кайтс (воздушные змеи), новое увлечение калифорнийцев. Еще выше тихоходный биплан таскал взад-вперед над пляжами ленту букв Rolling Stones. И совсем уже высоко в четком строю пятерка реактивных истребителей, по компьютерной системе регулируя выхлопы, выписывала могучие афоризмы нашей цивилизации:
«Молоко нужно каждому»
и «Кока-кола – это настоящая вещь!»
Словом, идиллический обычный денек.
Тем временем к нам приближался немыслимый человек, гора мускулов, культурист. Все мускулы у него были выделены и чрезвычайно вздуты: и грудные, и брюшные, и бицепсы, и трицепсы, и обе четырехглавые – словом, все. Он шел невероятно важной индюшиной походкой, как бы фиксируя каждый свой шаг, как бы приглашая весь пляж им полюбоваться.
– Какой самовлюбленный дурак, – заговорили мы о нем. – Эдакий индюк! Сколько извилин надо иметь, чтобы превратить себя в такое животное?
Вода, как известно, очень хорошо резонирует звук, но мы говорили по-русски и не понижали голосов.
Тем не менее парень, видимо, понял, что говорят о нем, приостановился, поднял руку, полностью уже превратившись в скульптуру, улыбнулся и сказал:
– Hi, everybody!
Улыбка была простодушна, мила и сердечна. Молодое лицо с выцветшими волосами и усами на вершине столь могучего тела, казалось, выглядывало из башни. Мы были пристыжены – вовсе он оказался не индюком, этот парень.
– Вам лайфгард[19] не нужен? – спросил он.
– Спасибо, сэр. Пока что не нужен, – ответили мы. – Извините.
– Все в порядке, – еще шире улыбнулся он. – А вот вы, сэр, – он кивнул мне персонально, – у вас такой потрясающий акцент. Откуда?
– Из Советского Союза.
– Май гуднесс! – Улыбка залила уже все его лицо. – Линк ап! Стыковка! Это просто великолепно! Между прочим, там у вас лайфгард не нужен?
– Не знаю, – сказал я. – Может быть, где-нибудь нужен. Не исключено.
– Значит, в случае чего звоните. – Он присел на корточки, казалось, кожа у него сейчас лопнет, и написал на песке пальцем номер телефона. – Спросите Эрни. Вообще это касается всех, конечно. Если кому-нибудь что-нибудь надо, пожалуйста, спрашивайте Эрни Терковски.
В хорошую погоду благодушие с пляжей переливается в глубь Калифорнии. На улицах прохожие спрашивают друг друга:
– Как дела? Все в порядке?
Человек без улыбки на устах вызывает озабоченное:
– Что-нибудь случилось?
Разъезжаясь с паркинг-лот, кивают друг другу, сердечно напутствуют:
– Drive carefully[20]!
– You too[21]!
Читатель, конечно, понимает вздорную занудность софизмов на хрестоматийном примере с критянами. Понимает это и автор и поэтому, как должно быть уже замечено, бежит всяких обобщений.
Конечно, нельзя сказать, что все калифорнийцы всегда простодушны, милы и сердечны. Кто ж тогда там ворует, грабит, безобразничает? А ведь бывает и такое. Также нельзя ведь сказать и о ньюйоркцах, что все они хмурые, раздраженные, нервные, запуганные, только лишь на основании впечатлений от нью-йоркского сабвея в часы пик. И тем не менее при слове «Калифорния» на лице у любого американца появляется улыбка или тень улыбки, как у наших людей появляется улыбка при слове «Крым».
Золотая Калифорния, этот образ живет в американском стандарте до сих пор как образ земли обетованной, как основное, то есть западное направление. Критик-интеллектуал, конечно же, скажет: никакой золотой Калифорнии нет, все это вздор, рекламный миф, входящий в систему «тоталитаризма»!
Презрение к рекламе – это неотъемлемое качество американского интеллигента. Думаю, что тут и снобизма-то нет никакого. Действительно, может все осточертеть, если с утра до ночи слышишь most, most, most – самый, самый, самый. Загоняешь машину в мойку – читаешь огромное: «MOST SOFT WATER OVER THE WORLD» (Самая мягкая вода в мире). Покупаешь в драгсторе паршивенький гребешок, а к нему присовокупляется целая статья «Почему гребешки ЭЙС являются самыми лучшими в мире». Приезжий человек, иностранец, конечно, не испытывает такого раздражения. Мне вначале просто нравилось гулять по улицам и разглядывать рекламы. Вот, к примеру, обычная короткая прогулка по Уилширу.
Из багряного закатного океана поднимается гигантская бутылка виски «Катти Сарк». (Cutty Sark – знаменитый «чайный» клипер, установивший рекорд скорости парусного флота.) «Теперь уже не строят таких кораблей. Хорошо, что хотя бы выпускают т а к о й виски!»
Сквозь огненное кольцо летит автомобиль с четырьмя слепящими фарами.
«П Е Ж О прошел сквозь ад, прежде чем добрался до Америки!»
Иегуди Менухин склонил скульптурный лоб над скрипкой – весь мрачное вдохновение.
«С часами «Р о л л е к с» и моей партитурой я могу быть где угодно и на Луне. «Р о л л е к с» – мой метроном!»
Упомянутый уже «таф гай» сидит на палубе яхты с журналом в руках среди пенного моря.
«Быть может, он родился в Швеции, любит китайскую кухню, ездит в германских машинах, покупает японские транзисторы, но он всегда читает «П л е й б о й» по-английски.»
Задумчивый принц Гамлет на цветущем лугу, по которому гуляют молочно– белые отменные девицы.
«Я думаю, мир уже созрел для датского шерри-бренди «к и я ф ф а».
Прошло еще какое-то время, и я привык к рекламам, почти уже перестал обращать на них внимание. Следующей фазой моего привыкания к Америке, должно быть, стало бы раздражение против реклам, но я вовремя уехал.
Противоречия, противоречия, противоречия – на них наталкивается путешественник по современному миру едва ли не каждый день, не каждый час. Что такое рекламы? Кроме шуток, ведь полезная же вещь: своего рода бакены, по которым может плыть потребитель в хаосе чудовищного коммерческого мультиобразия. С другой стороны, с точки зрения, скажем, социальной психологии, критически мыслящая личность может увидеть в рекламах и совсем другое, осветить эту сторону жизни под иным углом, мощным и жестоким прожектором свободолюбия.
А что, если эти бесчисленные рекламы, эти изнуряющие most, most, most вовсе не бакены, не гиды, не помощники? А что, если они даже и не оружие в конкурентной борьбе? Что, если у них есть иная сверхцель или подзадача – быть чем-то вроде изгороди, вроде красных флажков оцепления? Что, если ненавистный истэблишмент вбивает каждому гражданину сызмальства при помощи этих реклам одну подспудную тоталитарную психологию: вот твой мир, вот его границы, и знай – никогда за эти границы не проникнешь!