— Я ведь ее даже не знаю!
— Врешь, — мягко возразил Ланц. — Есть свидетели, которые видели тебя с ней на улице; вы говорили, причем довольно долго и эмоционально.
— Мало ли с кем я говорил на улице! — отчаянно простонал Йозеф. — Господи Боже мой, да если каждого, с кем я общался, запоминать…
— И еще тебя видели у ее дома — до дня ее смерти, примерно за неделю, — добавил Ланц со вздохом. — Не артачься, Йозеф. Деваться тебе некуда, только и остается, что сознаться. Говори, пока я добрый и готов засчитать это как чистосердечное раскаяние.
Подозреваемый уронил голову в ладони, почти согнувшись пополам и едва не всхлипывая; Райзе, до сей минуты молчавший, приподнялся, повысив голос:
— Сядь ровно, Йозеф! Лица не прятать!
— Простите… — прошептал тот, рывком выпрямившись. — Я ничего не…
— Так, хватит! — резко оборвал его Ланц, в два шага оказавшись рядом, и Вальзен отпрянул, едва не отъехав от следователя вместе с табуретом. — Мое терпение кончается. Говори сейчас, или я буду спрашивать уже по-другому.
— Я не виноват!
— Нет, Йозеф, ты виновен, — возразил Ланц, сделав еще шаг и остановившись за его спиной, и, наклонившись к самому уху, шепнул вкрадчиво: — Ты виновен, дружок, я вижу это по твоим мерзким бегающим глазкам. Стало быть, ты мне врешь, а я этого очень не люблю. Даю последний шанс: я все еще готов к твоему признанию.
— Я не виноват, — повторил парень тихо; Ланц выпрямился.
— Ну хорошо же. Знаешь, хочу поделиться с тобой радостной новостью — к нам на службу перевели новичка; у него отличные рекомендации, однако пока еще не доводилось поработать.
Курт встретил косой взгляд допрашиваемого, но ни словом не возразил, как и было велено, храня молчание и стараясь не придавать лицу никакого выражения; что означало «подыгрывать» в этой ситуации, он пока не понял.
— Я, — продолжал Ланц, — обещал ему показать, как положено работать с такими, как ты, посему тебе предстоит быть наглядным пособием. Знаешь, что такое наглядное пособие? Это такая штука, на которой показывают, что и как надо делать. Вдохновляет?
Особенного вдохновения лицо парня не выражало, чему, впрочем, удивляться не приходилось; затравленно покосившись на молчаливого новичка, он замер, ожидая продолжения. Ланц медленно прошелся к своему столу, где среди бумаг и свитков возлежала книга в толстом, окованном медью переплете.
— Доводилось слышать о «Молоте ведьм»? — поинтересовался он, откинув верхнюю планку обложки. — Когда-то это было руководством для следователей. Наверное, ты знаешь, что теперь его не используют… Я — использую.
Он взял книгу в руки; обложка оказалась отделенной от страниц, образовавших теперь просто стопку прошитых тонких пергаментных листов. Шагнув к притихшему парню, Ланц попросту ударил его книгой по макушке, и тот вскрикнул, схватившись за голову ладонями. Курт мысленно поморщился — уж чем, а избиением друг друга подобным образом курсанты академии развлекались частенько, и выпускнику номер тысяча двадцать один доставалось не меньше, чем от самого́ будущего выпускника — его соученикам. Ощущения от подобной выходки были незабываемыми…
— Неприятно, да? — осведомился Ланц, с интересом разглядывая книгу. — Видишь ли, — словно обращаясь к Курту, пояснил он, — я не могу изыскать предписания, согласно которому буду иметь право подвергнуть этого мерзавца настоящему допросу. Увы. Иначе — расходовал бы я на него неделю времени?.. И как следует въехать ему по зубам я тоже не могу — останутся следы. Но вот эта штука неплоха тем, что не оставляет переломов, ссадин, кровоподтеков — вообще ничего. Я могу сделать вот так, — от второго удара Йозеф скорчился. — И он остается чистеньким, как младенец, — ни синячка… Убери руки, Йозеф.
Парень сжался, по-прежнему держась за голову, и Ланц снова склонился к его уху.
— Убери руки, Йозеф, или, клянусь, я их тебе переломаю, а потом скажу, что ты упал с лестницы. При попытке побега. Руки!
— Не надо…
— Вот видишь? — вновь обернулся к Курту тот. — Это уже начинает приносить неплохие плоды. Ощущения довольно мерзкие, да, Йозеф? Знаешь, время от времени некоторые следователи пробуют испытать на себе кое-что из того, чем пользуются на допросах. Интересно ведь, в конце концов. Так я как-то попробовал… — он демонстративно поморщился, легонько стукнув себя стопкой листов в лоб, потер его ладонью. — Уф-ф… Противно. Такое чувство, что мозги проваливаются в горло, а потом подскакивают и бьются о череп. Говорят, от такого можно и умом тронуться… Любопытно, сколько ты сможешь выдержать, пока я не услышу то, что хочу?
Он опять замахнулся, и парень, съежившись и снова вцепившись в голову ладонями, вскрикнул:
— Не надо, я все скажу!
Ланц задержал руки, глядя на Курта довольно.
— Вот и все. Пара минут — и он готов… — он шлепнул стопку листов на стол, развернувшись к Йозефу, и приглашающе кивнул: — Давай, парень. Облегчи душу.
— Я говорил правду, — торопливо забормотал тот, уже открыто всхлипывая. — Я не умею ничего такого делать, я не знаю, как колдовать, правда! Я… я убил ее, это я, но никакого колдовства не было!
— Твой приятель соврал, так? — почти нежно поинтересовался Ланц. — Тебя просто не было в его доме в тот вечер?
— Я был у него, был, но не всю ночь… Я не хотел! — почти крикнул тот, и Ланц участливо похлопал его по плечу:
— Спокойно; уверен, ты уже жалеешь о том, что сделал… Давай по порядку. Откуда ты ее знаешь, что вас связывало, — только спокойно и подробно.
— Я всего лишь встретился с ней пару раз — и все! — Йозеф вскинул голову, глядя на следователя просительно. — Я просто был… был с ней несколько раз, я ее толком и не знаю! А она вдруг вцепилась в меня прямо посреди улицы, у всех на глазах, и сказала, что в положении… Я собирался жениться, понимаете? На девушке из хорошей семьи; она бы в жизни не связалась со мной, если бы узнала, что у меня ребенок на стороне!
— Продолжай, — мягко подбодрил его Ланц, когда тот замолчал, глядя в пол; парень сжался:
— Я… я предложил ей обратиться к знахарке… чтобы…
— То есть предложил ей совершить убийство?
Йозеф закивал, не поднимая глаз; Ланц осторожно вдохнул сквозь зубы и, склонившись к нему, тихо спросил:
— И?
— Она отказалась. Потом говорила, что ей ничего не надо, но я-то знаю, что у всех них на уме! В любой момент может постучать в дверь, чтобы требовать денег или еще чего-то; я не мог этого допустить! У меня свадьба через месяц!
— Твой приятель знал, в чем участвует, покрывая тебя? — уже жестче поинтересовался Ланц. — Только не вздумай врать.
— Знал… — чуть слышно отозвался тот. — Мы… мы выпили, и я рассказал ему… о ней. А потом сказал, что готов убить ее — просто это вырвалось, я не собирался… Но потом… Наверное, я просто выпил слишком много… Я встал и сказал, что прямо сейчас пойду к ней и убью. И… пошел…
— Что ты сделал с ней?
— Я… подушкой… — уже на пределе слышимости прошептал тот. — Бросил на кровать, сел коленями на руки и… задушил подушкой…
Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:
— Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше — не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка — пусть сами решают, что с ним делать.
— А может, ну его? — хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. — Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой — в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи…
Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:
— Не дергайся, парень. Еще надергаешься — с веревкой на шее… Пойдем, абориген.
Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.
— Вот так и работаем, — сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. — Сваливают к нам всякую шваль, мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают… Попадаются и настоящие дела по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.
— И насколько часто?
— Довольно… — он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: — Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?
— Всякому учили, — осторожно ответил он, и Ланц развел руками:
— Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?
— Сперва показать, — откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: — Если я не отрываю тебя от дел.
Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.
Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.
— Дел сегодня больше никаких нет, — пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. — Дел вообще негусто. Когда я говорил, что нам часто приходится разбираться с подобными случаями, к Конгрегации касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил — большой город, большие дела? На самом деле — все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь — последнее «большое дело» было с десяток лет назад… О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?
— Краем уха.
— Вот это — это было дело, — серьезно кивнул Ланц. — Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?
— Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кёльне, Дитрих, однако примерно представляю.
— Ну, тогда вряд ли. Видишь ли, они в те годы были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут».
— Сильно…
— Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история по́шло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы[5] постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что, по их мнению, тех двоих до́лжно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам «доколе, братие!», кто-то ударил в колокол… Слишком долго ткачи стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.
— Их перебили всех, насколько я слышал?
— Да, почти, — кивнул тот без тени сожаления в голосе. — Пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали — из ткацких и соседских. От алтарей отрывали — никакое «убежища!»[6] не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно — и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кёльна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… — Ланц криво ухмыльнулся. — Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира — весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.
— И? — поторопил Курт. — Что там вскрылось?
— Конкретно там — ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами — от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними «плечом к плечу» на улицах в те дни… Ну, а после — по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustum judicum vulgare[7]; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало — он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа[8] обрушатся на Кёльн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ — это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.
— Горожанам это растолковать не пытались?
Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:
— Да, верно. Смысл…
— Margaritas ante porcos?[9] Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кёльн, а — так, обиняками, намеками… Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его неприятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является — избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать — это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся и злые, что все зря, уже были готовы бить кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича — намека. Вот только в тот день все окончилось быстро — на Друденхаус[10] они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры…
— А Друденхаус что же?
— А что Друденхаус? — пожал плечами Ланц. — Когда была реальная угроза войны — Керн вмешался, а прочее — это мирские дела, не наша jurisdictio. Выбрали — и выбрали… — он хитро подмигнул, тут же невинно заведя глаза к потолку. — Конечно, никто нам как простым горожанам не мешал беседовать с людьми в трактирах, узнавать новости и сопоставлять то, что узнали. А узнали мы вот что: этот умник замыслил для начала всех перессорить — князь-епископа с городом, город с местной знатью — а после, когда все уже будут с ужасом ожидать санкций, выступить героем-примирителем. Когда старик предоставил городу доказательства, Хильгера чуть не порвали…
— Чуть не?
— Ну, тяжких преступлений на нем ведь не было? Не было. Вписали в клятвенную книгу[11], надавали по шее и отпустили… а зря. Он так и не успокоился — начал все ту же песню и с самого начала: снова слухи, снова смуты, снова начал привлекать к себе горожан; что он умел, надо отдать должное, так это говорить. Бюргермайстер снова сменился — ратманы выставили какую-то куклу от себя, и горожанам, прямо скажем, легче не стало, но снова бегать с оружием по улицам никто не хотел — надоело. Кушать-то ведь тоже хочется, надо же и работать когда-нибудь… Тогда Хильгер пошел по иному пути, в чем и была его ошибка: начал привлекать в свидетели Господа Бога. Во всеуслышание объявил, что Господь пошлет знак, говорящий о его правоте и избранности, и покарает нечестивых управителей, а заодно всех, кто терпит их на своей шее. Мы было посмеялись и махнули рукой (мало ли сумасшедших на свете?), но на следующий день Кёльн затрясло. Я не помню, когда здесь в последний раз было землетрясение; может, Керн, разве что… Особой карой это не смотрелось — урон, конечно, был; посуда, там, побитая в домах и лавках… мелочи. Главное — не это, главное — сам факт.
— И его повязали? — уточнил Курт с надеждой; Ланц вздохнул:
— Лет двадцать назад он бы и дня на свободе не проходил, а сейчас… За что его было брать? За призвание имени Божия?.. Пришлось действовать его же методами — поднимать агентуру, пускать слухи и будоражить народ. А тем временем случилась новая напасть — шарахнул град, да какой. Птиц на лету убивал. А уж что с посевами, крышами и прочим имуществом, можешь себе вообразить… Хильгер заявил, что сие знак и есть, и что дальше будет хуже; а чума с голодом лет только пять как прошли, все еще помнят, каково это, и кому ж хочется, чтобы снова?..
— И опять вышли на улицы?
— Вышли, — кивнул сослуживец. — Опять ворвались в ратушу, опять взяли ратманов за задницы — вынудили вымарать из книги упоминание о сомнительных подвигах Хильгера на должности бюргермайстера… Вот тогда мы дали отмашку агентуре, те в толпе начали нашептывать, что подобное обращение с городскими законами отдает произволом — если так можно с ними, то на очереди и вольности; Керн как до́лжно поговорил с магистратом — мол, сколько можно уже терпеть смутьяна, пора бы и вспомнить, что они ум, честь и совесть Кёльна… Те, наконец, почесались и начали шевелиться. Призвали гильдии «на защиту попранных прав». Посчастливилось, что и со стороны гильдий нашлись те, кому вся эта затянувшаяся история тоже уже надоела — один из мастеров-оружейников поднял своих, а за ними потянулись и прочие. Хильгера, наконец, повязали за бунт, его приспешники покаялись, совет разогнали вовсе. А тот оружейник прямо обратился к Керну и предложил содействие. Это было бы смешно, если б не было столь грустно: у магистрата власти побольше, чем у нас, — согласно законам города, они в любое время суток могут войти в любой дом и устроить обыск, а мы…