В шесть утра в их заведении густо пахло анашой. Принесенные мною колеса они ощупали, как женщин.
– Якши, – сказал один.
– Олды, гагаш, – сказал второй.
– Плохой, – сказал первый, обращаясь уже ко мне. – Не будем брать.
– Я в армии служил, – ответил я. – Ругаюсь на одиннадцати языках. В моей роте половина были – азербайджанцы. Я по-вашему немного понимаю. Сколько денег даете?
Сыны солнца изобразили на лицах чудовищную обиду, затем первый с запредельным отвращением отсчитал мне деньги.
– Заезжай в любое время.
– Олды, гагаш, – ответил я и срочно свалил. Солнце уже взошло. Захотелось спать. Говорят, сон – священен. Один из моих школьных друзей цитировал свою семидесятилетнюю бабку, поучающую сорокалетнюю дочь: «Если моешь полы и вдруг захотела спать – брось тряпку, перешагни через нее, ляг и спи». Похожий совет я читал в журнале «За рулем». Тянет в сон – останови машину и поспи хотя бы четверть часа – оно освежит и укрепит... С другой стороны, спать на шумной обочине в железной коробке, насквозь пропахшей разнообразными техническими жидкостями, в получасе езды от дома, от прохладной ванны и стакана горячего чая – бессмысленно. Вместо тормоза я нажал на газ. Упрямцы и гордецы всегда так делают. Помимо их воли нога сама тянется к левой педали – дурак же стискивает зубы, шепчет себе под нос: «Ни хуя!» – и жмет правую педаль. Вперед, к цели.
Эстетически безупречным виражом я обошел огромную оранжевую колымагу, поливающую водой асфальт. За ней обнаружилась еще одна, такая же. Цугом шли. Я исполнил второй вираж, увидел красный светофор и мирно стоящую перед стоп-линией нарядную ярко-красную тачку, поновее моей и подороже, и попрестижнее. Но заметил поздно.
Мокрая дорога шоферу не товарищ – меня понесло, повело, и я с грохотом приехал.
Выпрыгнул, рванулся осмотреть повреждения. Как всегда, они оказались совсем не катастрофические. Из салона всякое пустяковое столкновение воспринимается, как катастрофа. На собственные вмятины я даже не взглянул. Изучал только ущерб пострадавших. Тут подоспели и сами пострадавшие, двое. Нарядно одетые чуваки моего возраста или чуть старше, с уверенными сытыми лицами, они выглядели враждебно. Я, правда, особо не мандражировал. В случае конфликта побился бы с удовольствием.
– Спишь за рулем?!
– Бывает – и сплю.
– Таксовал, что ли, всю ночь?
– А тебе какая разница, что я ночью делал?
После внимательного осмотра последствий аварии меня отпустило. Дорогостоящие железные углы и плоскости протараненного мною экипажа уцелели. Повредился только бампер. Я быстро исчислил в уме свои финансовые потери: деталь, плюс работа, плюс некую сумму сверху, нечто вроде морального ущерба – и озвучил сумму. Достал и показал деньги.
– Отдам прямо сейчас. Не согласны – вызывайте ментов.
– Каких, бля, ментов?! Деньги – я уже знал – не следует передавать из руки в руку. Надо положить их на что-либо горизонтальное. Бросить, швырнуть, обойтись с презренной бумагой максимально небрежно. Я так и сделал. Ударил сверху ладонью. Железная поверхность капота загудела басом.
– Сколько здесь?
– Сам считай.
Друган пострадавшего тут повел себя слегка неправильно. Вместо того чтобы руки в брюки пыхтеть неподалеку – все-таки люди говорят один на один, иначе получается не разговор, а базар и митинг, – он согнулся пополам, залез физиономией в мятое железо и вполголоса заныл: вот, мол, краска облупилась, кронштейн съехал, и вообще, зачем нам весь этот геморрой, тут работы на два дня... Я молчал. Советская техника очень простая и дешевая. Бампер меняется в двадцать минут, при помощи кувалды, двух гаечных ключей и бутылки пива. Таким образом, второй обозначил себя как лох. Первый же, обильно послюнявив пальцы и пересчитав деньги, внимательно осмотрел мои черные, удобные в работе джинсы, на три размера больше, чем мой собственный, а также специфическую обувку, цыкнул зубом, рванул из кармана сигареты, отошел в сторону, о чем-то думая – несколько проехавших мимо машин вежливо изменили траекторию, – и крикнул:
– Гриша, двигаем!
Гриша резко закруглил свои речи, влез в руля и завелся. Они уже тронулись, и даже прокатились метров десять – но вдруг опять остановились. Первый вылез и вразвалку вернулся ко мне. Глядя в сторону, он достал мои деньги, отделил от купюр одну, весомую, и протянул мне: – Держи. Последнее вор не берет.
Когда я вернулся домой, жена еще спала. Мне удалось сравнительно бесшумно проскочить на кухню. Несмотря на ранний час, ее уже основательно нагрело солнцем. В воздухе плавала мелкая пыль. Щелкал холодильник.
Что теперь делать? Выпить чаю? Повеситься?
Мое презрение к самому себе было так велико, что я не осмелился даже сесть на стул – согнул ноги и сполз вдоль стены, приземлившись задом на липкий линолеум. Коснулся локтем пакета с мусором – он зашуршал. Вывалилась скомканная конфетная обертка.
За стеной мирно сопел самый лучший и дорогой человек на всем белом свете.
Зачем ты вышла за меня замуж? Я никто, и звать меня никак. Крепкий, здоровый и неглупый мужик, я не умею даже свести концы с концами. Я неудачник. Не умею заработать. Не умею воровать. Не умею принести в дом жратву. А главное – не знаю, что делать дальше.
Хорошо, что есть Юра. Через два часа я ему позвоню – и мой друг мне поможет.
8
Хищники живут особенно. Они не спят и вообще не отдыхают, пока не поймают еду. А как завалят жертву, перережут ей горло и насытятся – так и дремлют себе сколько душе угодно. Однако ко мне все это не относится. Я сегодня почти ничего не добыл. Точнее – добыл, но не донес до берлоги. И отсыпаться не собирался. Разрешил себе только снять сопревшие носки и прилечь, на десять минут, чтобы отдохнули ноги и спина. Лежал, проклиная и презирая себя и все на свете, – но постепенно проклятия утратили связность и точность формулировок, превратились в бессмысленный гул внутри черепа и затухли. Когда я снова открыл глаза, был почти полдень.
В груди было тесно. Веки чесались и опухли. Жить рядом с подрастающей собакой становилось все труднее. Проглотив две таблетки супрастина, я позвонил Юре – но тот не брал трубку. Через полчаса повторил, и опять безрезультатно.
Жена – видя меня, чрезвычайно мрачного, обеспокоенно вращающего телефонный диск, – избегала задавать вопросы. Мирно накрасилась, получила от меня банкноту, ту самую, единственную, последнюю, которую «вор не берет», и ушла приобретать колготки – предмет, абсолютно непонятный мне, но почему-то требующийся моей женщине в бесконечном количестве.
Через два часа мне все надоело, и я поехал к Юре домой.
На полдороге остановился возле таксофона и еще раз набрал те же семь цифр. Безрезультатно. Я стал постепенно раздражаться. Кладов не слыл особо пунктуальным человеком, но известных границ никогда не переходил, и если приглашал к себе домой – как правило, сам находился именно у себя дома, а не где-то еще.
Тоже мне, деловой, досадовал я. Мне приходится не спать сутками, чтобы добыть копейку, а этот деятель даже не соизволит сообщить о том, что планы изменились...
Я долго стоял в подъезде, бессмысленно тыкая в кнопки домофона. Потом кто-то вышел – и я проник. Поднялся на этаж. Нажал кнопку звонка. И еще раз, и еще.
С той стороны ничего не происходило. Я с досадой ударил кулаком в обшитое кожей дерево – скрипнули петли, щелкнул замок. Дверь оказалась незаперта.
В квартире густел неприятный полумрак. Я занервничал. Юра никогда не задергивал шторы – он любил дневной свет. Воздух был теплый, спертый, почему-то отчетливо нежилой. Я занервничал еще больше. Юра держал окна открытыми едва не круглый год.
Двинулся в комнату. На втором шаге увидел голые, полусогнутые в коленях, неестественно вывернутые ноги. Ступни были очень чистые. Здоровые копыта молодого мужчины. Под средними и мизинцами – небольшие белые натоптыши.
Шагнул в третий раз – и обнаружил всего Юру, лежащего на полу, плотно завернутого в собственный купальный халат, в белую с красным широкую полосу.
Он лежал ногами в дверь, головой к центру комнаты, грудью и лицом вниз и слегка на бок. На ладонях, на ковре, на полах задравшегося халата – многие бесформенные большие и маленькие пятна, на коже – коричневого цвета, на ткани – бурого. Капюшон халата туго обтягивал голову, и она казалась несоразмерной телу, слишком маленькой. Шею, поверх капюшона, обнимал плотный черный шнур, ниже затылка он перекрещивался, оба конца увенчивались узлами и петлями. Несколько часов назад кто-то вставил в эти петли сильные пальцы и тянул, ломая моему Юре трахею. А я в это время потрошил чужие багажники. Или спал.
Возле плеча лежащего посверкивал в луче солнца небольшой фрагмент золотой цепочки. Украшение увиделось, словно дохлая, разлагающаяся змея.
Я не развернул лицо вверх, не стал искать признаки жизни и никак не удостоверился в факте физической кончины. Я понял сразу. Каждый кубический миллиметр воздуха здесь пах смертью, совсем недавней. Свежая смерть, казалось, стекала прямо со стен. Она заполняла собою все.
Возле плеча лежащего посверкивал в луче солнца небольшой фрагмент золотой цепочки. Украшение увиделось, словно дохлая, разлагающаяся змея.
Я не развернул лицо вверх, не стал искать признаки жизни и никак не удостоверился в факте физической кончины. Я понял сразу. Каждый кубический миллиметр воздуха здесь пах смертью, совсем недавней. Свежая смерть, казалось, стекала прямо со стен. Она заполняла собою все.
Присел и дотянулся до почти безволосой голени кончиками пальцев – но ничего не почувствовал. Слишком грубы подушечки, сбитые в спортзалах, ободранные во время многочисленных ремонтов автомобиля. Положил ладонь. Ощутил прохладу. Как будто коснулся ствола дерева, растущего в густом лесу, где даже в солнечный летний день всегда немного зябко.
Юра был мертв. Сейчас он остывал.
Безобразен мертвец, и вид его ужасен взору живых.
Думаю, психика человека снабжена особым защитным механизмом, позволяющим сравнительно безболезненно переносить такое зрелище. Даже на прибранного покойника в аккуратном гробу с бахромой смотреть куда как непросто. Чего же говорить о еще вчера невредимом, а сегодня насильственно умерщвленном человеке, лежащем сейчас среди собственных вещей и предметов, хранящих следы его прикосновений, несущих на себе его энергетику? Но я не задрожал от ужаса, не бросился прочь. Холод сгустился в груди, вдруг я почувствовал запредельную трезвость и воспринял увиденное только интеллектом – как еще один имеющий место быть элемент мирового порядка.
Возможно также, что мои реакции нетипичны, слишком рассудочны. Таково свойство моей психики. Моя жена неоднократно упрекала меня в черствости. Другой бы, вероятно, упал на колени, вонзая пальцы в волосы, заплакал бы и завыл, проклял всех и вся. Я не заплакал, не проклял. Осторожно переступил тело, чтобы пройти в глубь комнаты. Потом дошло – зачем? куда? – шагнул обратно.
Юра, несколько часов назад смеющийся, покашливающий, похохатывающий, сопящий и хохмящий, вкусно раскуривающий сигарету, что-то рассказывающий – теперь лежал передо мной, забрызганный собственной кровью.
Равнодушно я посмотрел на его магнитофон. На его книги. На его чисто вымытую пепельницу. На цветной журнал с какими-то глупейшими полуголыми блядчонками, он его купил не далее как прошлым вечером, в моем присутствии, бегло перелистал, выругался и попытался подарить мне, а я брезгливо отверг, женатый...
Журнал лежал неправильно, в центре комнаты. Его взяли, понял я, из любопытства. Поглядели, потом швырнули на пол и ушли. Вы же не станете, убив человека, думать о порядке в его доме?
С той стороны зашторенного окна гудел ветер. Пространство, безучастное ко всему, продолжало обеспечивать людей воздухом и небом. Предполагалось, что об остальном люди позаботятся сами.
Немного поколебавшись, я все же вновь перешагнул через тело и прошел в комнату. Дверцы мебельных емкостей, шкафов и тумб все были распахнуты. Но содержимое – стопки белья и одежды, какие-то мелочи, вроде батареек от фонарика и старых фотографий, – оказалось нетронутым. В лучшем случае, там вяло поковырялись. Из любопытства. Но разгрома не учинили.
Я вернулся – пришлось в третий раз перешагнуть – и осмотрел кухню и ванную комнату. Полку над умывальником целиком занимали банки и тюбики с косметикой, и я вспомнил о Юриной подружке. Где она? Очевидно, что ночь она провела не здесь. Иначе, может быть, я нашел бы сейчас не одно, а два тела. Либо, наоборот: именно обладательница пудовых сисек и навела убийц. Юра не делал секрета из того, что имеет деньги. Наоборот, бравировал этим, небрежно демонстрировал увесистую пачку даже малознакомым людям. Света наверняка все знала. Дверь не взломана – стало быть, душегубы имели ключи. Кто им дал эти ключи? А может быть, их кто-то впустил?
Однако мне быстро стало ясно, что работали не воры и не налетчики. Эти бы внимательно обнюхали все популярные места: меж книжных страниц, в холодильнике. В унитазном бачке. На антресолях и под раковиной. Обстоятельно отработали бы все тайники, используемые обывателями для хранения наличных. Нет – здесь орудовали убийцы, и пришли они, чтобы лишить жизни, а не ограбить. Больше того – и инсценировать грабеж не удосужились. Не взяли даже золотую цепь. Шкафы осмотрели – на всякий случай. Умертвили, а напоследок обшмонали комнату в поисках чего-либо необычного. Оружия? Крупных сумм?
Уйти, сейчас же... Кто, за что убил – не важно... Бежать, и немедленно... Зайдет случайный человек, сосед – а я расхаживаю здесь над трупом... Где выход? Ага, вот... Опять перешагивать... Прочь отсюда... На воздух, к живым... На этой земляничной поляне мне больше нечего делать...
Возле двери я помешкал. Стало ясно, что в эту квартиру я никогда не вернусь. Того, кто здесь жил, нет. Друга нет. Все надежды и планы рухнули.
Здесь я осознал, что нервы вот-вот сдадут, торопливо шагнул за порог – и меня накрыло. Ударило в виски, застучало. Затряслись руки.
Зачем ты позволил им себя убить? Разве не ты мечтал въехать в Париж автостопом? Или сыграть в волейбол на Копакабане? Или выкурить сигару на Варадеро? Разве не ты убедил меня в том, что мечты – сбываются?
Вышел в общий, на четыре квартиры, коридор, панически осмотрелся – никого; за дальней дверью кто-то с кем-то вяло переругивался; мирно пахло едой.
Кое-как совладав с собой, аккуратно потянул на себя дверную ручку. Масляно, гулко щелкнули замки. Очевидно, убийцы побоялись именно этого низкого, вибрирующего лязга – придали двери вид закрытой и тихо удалились. Я же, оглушенный и дезориентированный, с мерцающими звездами в глазах, и не подумал уйти бесшумно. Точнее, вообще ни о чем не подумал. Мысли все куда-то сгинули. В голове глухо булькало, как в кастрюле с супом. Неверными ногами потопал прочь, слегка пошатываясь и больно ударившись коленом в какие-то ящики и коробки – в общих коридорах всегда складирован разнообразный безмазовый скарб, отслужившие свое детские коляски и саночки, стеклянные банки, перевязанные бечевками связки книг.
За три или четыре шага до лифта страх стал конкретным. Показалось, что убийцы еще здесь, рядом. Вот-вот выскочат, чтобы убрать нежелательного свидетеля. Я не собирался выступать в роли мальчика с голубыми глазенками. Поспешно нажал кнопку – в шахте загудело и заскрипело, но теперь я испугался уже лифта и рванулся к лестнице: полумрак, тишина, в воздухе тончайшая цементная взвесь. Постоял несколько секунд, прислушиваясь. Зашагал вниз. Кое-как преодолел шестнадцать маршей, толкнул дверь подъезда и задохнулся от кошмарного несоответствия двух картинок – там, наверху, в полутемной комнате лежал мертвый человек, а здесь светило солнце, благодатный ветер осторожно шевелил зеленые листья, дворник деловито громыхал мусорными контейнерами, некая дорогостоящая собачка, пристегнутая кожаным ремнем к заспанной владелице, деловито мочилась на забор, две обязательные в каждом дворе ветхие старухи в ватных камилавках тихо жаловались друг другу на жизнь, а в песочнице играли маленькие дети.
– Ты убит! – крикнул один другому и взмахнул пластмассовым автоматом.
– Нет, ты! Я тебя быстрее убил!
– Нет, я быстрее!
Вдруг они все посмотрели на меня – и вооруженные дошколята, и их мамы, и пыхтящий папиросой дворник. Протянули в мою сторону пальцы, закричали:
– Он, он убил! Вяжите, держите, ловите!!! Зажмурившись и стиснув зубы, я прогнал дурной морок. Не вовремя шутит со мной шутки мое подсознание. Где машина? Ага, вот и машина. Не бросить ли ее прямо здесь? Ведь это – не моя машина. Это – его машина. Бог знает, что он натворил, чтобы ее купить. Может быть, из-за проклятой машины его и порешили? Машину надо оставить, и забыть про нее, и про Юру забыть, и про все, что с ним связано. Ты надеялся, что твой друг научит тебя, как решать проблемы? Этого не будет. Юры больше нет. Проблемы разгребай сам, и решения принимай – сам, и надейся – только на себя.
Признайся, идиот, что в глубине души ты ожидал чего-то подобного.
Машину я не оставил. Она была часть меня, без нее жизнь теряла последние остатки смысла. Завелся, куда-то поехал. Осознал – домой. Через пять минут пути обнаружил, что качусь по летней городской жаре с наглухо задраенными окнами. По лицу текло соленое. Провел ладонью, думал, слезы, но нет – всего лишь пот. Истерично завращал ручками, открыл левое окно, и правое тоже – чтобы продуло. Тут же закашлялся от удушливой бензиновой гари. Действительно прослезился. Может, и не от бензиновой гари. А может, и не прослезился. Контроль над физиологией то исчезал, то мгновенно полностью восстанавливался. Я давил педали автоматически. Дороги перед собой не видел. Или видел – но не асфальтовую, а ту, другую, мою собственную. Куда теперь она сворачивала? Где азимут? Вектор? Куда? Каким способом?
Нет, рано так думать. Чтобы понять, каковы должны быть мои действия, надо уяснить, что произошло. Кто убил, зачем, почему, с какой целью? Что за люди работали против Юры Кладова? Не ударят ли они по мне? За три недели друг Юра перезнакомил меня со всей своей креатурой. Десятки людей видели нас вместе. В моем присутствии обсуждались две банковские аферы, ограбление офиса торговцев шоколадными батончиками, взятие на гоп-стоп валютного менялы, поджог продуктового магазина и не менее десятка квартирных краж. Я, правда, рта нигде не раскрывал, компанейского парнишку не исполнял и визитные карточки направо и налево не раздаривал – как за отсутствием желания раздавать, так и за отсутствием самих карточек. Меня знали как Андрея, немногословного Юриного приятеля в дешевых джинсиках. Вряд ли они ударят по мне. Все равно – вдруг ударят? Дверь моей квартиры выбивается ударом ноги. Сам я за себя постою, но ведь я не один, со мной – жена, мне придется биться за двоих. В доме из оружия – только кухонные ножи. Самые скверные боевые снаряды из всех, мне известных. Гнутся и в руке не держатся. Вдобавок – слишком легкие. Не помчаться ли срочно в магазин, с целью приобретения какого-нибудь легкого и острого топорика, удобного в ладони – чтобы было, чем отмахаться? Войдут втроем, вчетвером, в начале ночи, в десять, когда половина соседей жрет водку и бурно выясняет отношения. Войдут, прожмут меня, шестидесятикилограммового, в комнату, собьют с ног, выкрутят ручку громкости телевизора до отказа – и вперед. Убивать.