Я подавил в себе жалость. Трое детей – это счастье, а не груз. Другой бы расхаживал – руки в карманы – и весело гордился. А этот сопли подбирает.
В кухне я не отказал себе в удовольствии исполнить небольшой буфф: заглянул под стол и в холодильник.
– Что ищешь? – подозрительно спросил старый приятель.
– Миллион. Когда уже ты наконец заработаешь свой миллион, Шульц?
– Скоро, – убежденно ответил зрелый рюх, – быстрее, чем ты думаешь. Считай, он уже в пути.
– Твое «скоро» длится пятнадцать лет. Пока ты заработал только свое брюхо.
– А что? – улыбнулся мой собеседник, протягивая мне стакан с прекрасно пахнущей жидкостью. – Тоже капитал...
– Сомневаюсь. Живот Шульца, отросший на моих глазах в последние три года, действительно сильно раздражал меня. Такой мешочек мягенького сала, постепенно нажратый на добром, вдумчиво и неспешно поглощаемом, обильном и сытном трехразовом питании. Добро бы его обладатель имел склонность к полноте – нет, Шульц остался таким же тонконогим и узкоплечим человечком, однако теперь в геометрическом центре его тела образовался овальный контейнер с жиром. По такому рыхлому, едва не полужидкому чреву хорошо с размаху ударить открытой ладонью, как по щеке, и звук получается похожий, звонкий; кстати, это очень больно и сильно подрывает боевой дух соперника.
Впрочем, боевой дух и Шульц – несовместимые понятия.
– Ты бы хоть позвонил, – промямлил он. – А то мне надо через пять минут бежать...
– Если бы я позвонил, ты бы убежал раньше, чем я приеду.
Отношения должника и кредитора противоестественны для человеческой психики и разрушают как личность должника, так и личность кредитора. Каких-нибудь полтора часа назад, в просторных хоромах банкира, я вел себя очень смирно, смотрел в основном на носки собственных ботинок, лебезил и осторожно подбирал слова – а сейчас расхаживаю по чужой комнате, словно хозяин. Потому что там я был должен денег, а тут – должны мне. Там я был кругом виноват – а тут, считай, Наполеон. А на самом деле кто?
– Зачем тебе, – спросил я, – вдобавок к двум сыновьям и дочери еще и собака?
– До кучи, – стеснительно улыбнулся Шульц.
– Тогда завел бы себе какую-нибудь дылду килограммов на сто. Чтоб квартиру стерегла.
– Большая собака много ест. К тому же красть у меня нечего. Денег нет, ценностей – тоже.
– Значит, пять тысяч для тебя не деньги?
– Какие пять тысяч? – удивился Шульц. – Откуда у меня пять тысяч...
– Значит, ты не приготовил для меня пять тысяч? Отец троих детей опустил глаза.
– Нет.
– Ты же обещал.
– Не получилось.
– А сколько – получилось? Три месяца прошло. Ты же знаешь – я сам терпеть не могу подобные беседы. Деньги – грязь и мусор, я ненавижу разговоры о деньгах. Я и так слишком много о них говорю и думаю...
Старый приятель с подозрительной сноровкой (тренировался, что ли?) запустил руку в карман штанов и выудил ключи. Поджал губы и произнес с трагизмом, показавшимся мне чрезмерным:
– Вот. Это от машины. Забирай. Я за нее не держусь. А наличных у меня сейчас нет.
– Старая хохма, – ответил я. – Ты брал у меня живые деньги, а отдать пытаешься ржавую колымагу. Сколько она стоит? Пятьсот долларов? И потом, согласно принципу обратного хода мысли, твоя тачка вряд ли хочет сменить своего хозяина...
– Слушай, – вдруг громко перебил Юра, – а почему он тебя совсем не боится?
– Я же сказал, мы – добрые знакомые, – аккуратно объяснил я. – Знаем друг друга пятнадцать лет. С тех самых пор, как ты нас свел. Бывало – он меня выручал. Бывало – я его выручал. В общем, я никогда не стану пускать его под пресс. И он это знает...
– Но он тебе задолжал! Полтора года не возвращает! У него – дом, вон – печка микроволновая, посудомоечная машина... Виски наливает! У него богатая жена! Пусть отдает!
– Видишь – не отдает.
– Давай-ка я с ним поговорю. Отдаст сразу...
– Не надо. Ничего он не отдаст. Нет у него. Всеми деньгами жена заправляет.
– Зачем мы тогда приехали?
– Ради тебя, Юра. Чтоб ты посмотрел, как наш умник распорядился пятнадцатью годами жизни.
– Не вижу изменений. Живот только. И больше ничего...
– Да, живот твой хорош, Шульц, – сказал я мрачно. – Прекрасный живот. Эстетичный, практически безупречный дзенский живот. Пупка не видно, но наверняка это тоже отличный, правильно расположенный дзенский пупок... Наличие такого живота и такого пупка свидетельствуют о прекрасно налаженных дыхательных и пищеварительных процессах, что, в свою очередь, указывает на стабильность в быту и вообще в жизни...
– Понимаю твое состояние, – горячо произнес бывший зрелый рюх. – Слушай, у меня хорошее время сейчас! Идей – масса! В самом ближайшем будущем собираюсь наладить выпуск аудиокниг. Вложения – минимальны, а спрос устойчивый. Второй проект – еще лучше. Берем старые автомобили, пятидесятых годов выпуска, реставрируем, продаем богатым дуракам. Очень перспективная тематика! Есть еще одна идея...
– Хватит, – оборвал я. – Сегодня, до половины шестого вечера, мне нужны пять тысяч.
Шульц покраснел и отвел глаза.
– У меня нет.
– Выбей из этого живота все сало и пойдем отсюда, – мрачно порекомендовал Юра, поднялся и грубым толчком ноги отодвинул стул. Мне пришлось вежливо вернуть предмет мебели на прежнее место.
– Плохи дела, да? – тревожно осведомился Шульц.
– Еще как. Час назад я имел очень серьезную беседу с очень серьезным человеком. Повторяю, мне нужны деньги. Срочно. Сегодня. Как раз примерно столько, сколько ты мне задолжал. Верни хотя бы что-нибудь. Когда у тебя были проблемы – я тебе помог. Теперь проблемы у меня. Но я не прошу тебя мне помогать. Я прошу всего лишь вернуть мне мое...
Зрелый рюх словно уменьшился в размерах. На его лице отразилось глубокое раскаяние.
– Не могу. У меня ничего нет.
Я отхлебнул из стакана (на его краю заметил след губной помады; небось, он сюда еще и блядей водит), постоял с минуту молча – Шульц терпеливо ждал – и вдруг меня накрыло, бешено. Кошмарно и крепко. Пятнадцать лет я общаюсь с этим человеком, и вот он теперь имеет меня, пользуется мною, вытянул из меня деньги и даже не пытается вернуть хоть как-нибудь, хоть что-нибудь... Где же его порядочность? А также гордость, честность и благородство? А также более мелкие качества личности, группирующиеся рядом с основными? Щепетильность, аккуратность, деловая культура? Где это все? Исчезло, что ли, в складках живота?
Если я однажды обнаружу у себя такой живот – я немедля застрелюсь.
– Ты бы заранее предупредил... – продолжал меж тем мой приятель, стремительно перестающий быть таковым. – Хотя бы за неделю... Я бы собрал долларов триста...
Движением неверной, запутанной хмелем ладони я отодвинул от себя вялые резоны Шульца и стал застегивать пуговицы на пальто. Прекрасное занятие, отлично успокаивающее нервы.
Чем мельче моторика – тем лучше она успокаивает нервы. Буйные психи, я знаю, вышивают крестиком и плетут макраме.
– А ведь ты, Шульц, счастливый человек. Ты мечтал жить так, чтобы не иметь проблем. Чтобы проблемы тебя не хотели. Помнишь – звал к себе Юру? За сутки до его гибели? Намеревался его руками отомстить врагу? И все твердил: «Перебор, перебор...» Теперь наладил все так, что ни в чем у тебя нет перебора. Сидишь уютно, тихо. Самодостаточно. Пятнадцать лет – хороший срок, чтобы научиться отодвигать от себя проблемы. Когда сможешь вернуть долг?
– Не знаю. Не готов сказать. Буду собирать и гасить частями...
– Тогда я пошел. Сам позвонишь, когда совесть замучает.
– Постой, Андрей! – позвал вечный соискатель миллиона. – Не уходи! Скоро все будет! На подходе – стопроцентный проект! Прибыль гарантирована! Надо просто обождать немного! Просто обождать!..
Мне было муторно и гадко. Почему-то вспомнил тюремное прошлое. Грубо ответил:
– Просто – это жопа.
Шульц осекся.
Я вышел.
Эпитет «просто» меж отсидевшими людьми никогда не употребляется. Такого слова нет в лексиконе арестантов и зэков. Бывает, садятся играть в карты двое, новичок и старый урка; второй всегда играет «на интерес», то есть на деньги, на вещи, на материальную прибыль; новосел же – если добрые люди его не предупредили – может сказать, что играет «просто так», и это значит, что он фактически ставит на кон собственную задницу. Если ты сел за игру, и тебе в случае проигрыша нечего отдать – чем тогда рассчитается наивный болван, кроме собственного заднего прохода?
Семь лет прошло, как я освободился, – а до сих пор ни в какой беседе слова лишнего не скажу, а буде такое озвучено собеседником – тут же опознаю его как парня из чужого круга, не сподобившегося пройти зарешеченную плавильню...
Однажды моя жена сообщила мне: «Отсидеть – это сейчас очень модно».
– Вот и поговорили, – сказал я Юре, когда вышли на крыльцо здания. – Ты грустный, да?
– Не грустный, – тихо и хрипло ответил друг, глядя в сторону. – Я разочарован. В Шульце. Что может быть хуже, чем разочароваться в человеке? Разочароваться в человеке – еще хуже, чем убить его.
Семь лет прошло, как я освободился, – а до сих пор ни в какой беседе слова лишнего не скажу, а буде такое озвучено собеседником – тут же опознаю его как парня из чужого круга, не сподобившегося пройти зарешеченную плавильню...
Однажды моя жена сообщила мне: «Отсидеть – это сейчас очень модно».
– Вот и поговорили, – сказал я Юре, когда вышли на крыльцо здания. – Ты грустный, да?
– Не грустный, – тихо и хрипло ответил друг, глядя в сторону. – Я разочарован. В Шульце. Что может быть хуже, чем разочароваться в человеке? Разочароваться в человеке – еще хуже, чем убить его.
– Нет, – возразил я. – Не хуже. Это другое. Он выглядел подавленным. Словно надеялся на что-то и вдруг обманулся в надеждах, а потом понял, почему. Его взгляды утратили прицельность, а спина – прямизну.
Еще бы! В течение дня встретить трех старых знакомцев и увидеть, на что они израсходовали свои лучшие пятнадцать лет.
А я? На что израсходовал – я? На попытки выжить? На то, чтобы осчастливить родных и близких? Что-то они не выглядят счастливыми... Или на финансово-коммерческие фрикции? Тогда где их результат?
– Почему ты не поставил вопрос ребром? – спросил Юра. – Почему не обострился? Взял бы пример с Сережи Знаева. Вот кто умеет жестко разговаривать!
– Ничего подобного. Я не собираюсь брать пример с Сережи Знаева. Он – Сережа, я – Андрей. Ему хорошо, потому что он – Сережа, а мне неплохо в качестве Андрея...
– Давай вернемся! – зло выкрикнул призрак из прошлого. – Давай унасекомим этого толстопузого хитрована! Распотрошим его лавку! Пусть, на хрен, карманы вывернет! Кошелек предъявит! В раскрытом виде!
– У него трое детей.
– И что? Пусть он думает о своих детях, а ты – о своих! Давай вернемся! Скажем ему пару ласковых! В рыло дадим! Чтоб ему перед собственными детьми стыдно стало!
– У него трое детей!
– Да хоть восемь! Взять деньги на пару дней и не отдавать полтора года? За такое в мое время могли и шило в ухо вставить! Давай вернемся! Хоть в лоб ему дашь по-человечески, облегчишь душу!
– Мне не двадцать лет, чтобы я махал кулаками.
– Ах, тебе не двадцать лет?! Завял, что ли? Как цветочек? Мхом оброс? Я тебя не понимаю. Почему ты не хочешь биться за свое благополучие? Почему не вытрясешь из этого бездельника все до копеечки? И почему, кстати, ты выбросил телефон Светы? Ты что, не рассмотрел ее машину? У этой чувихи карманы лопаются от денег! Позвонил бы, одолжил немного!
– Одалживаться у любовницы друга, погибшего пятнадцать лет назад? Это бред.
– Я хоть и погиб, но мозги мои до сих пор на месте. А ты хоть и выжил, да не поумнел. Перед сильными прогибаешься, а слабых жалеешь!
– Я пытаюсь жить мирно. Я навоевался. Намахался кулаками.
– Вот и вспомни старые навыки!
– Бесполезно. Нет у нашего зрелого рюха ничего. Ни в карманах, ни в кошельке. Он давно мною расшифрован. Он – прожектер.
– Да, я понял, – печально согласился призрак. – Слабак.
– Сейчас говорят – «неудачник».
– Мне такое слово неизвестно. Оно из лексикона взрослых, тридцатипятилетних. Таких, как ты...
Ссоры и размолвки меж умными людьми скоротечны. Я понял, что пришел в норму. Хотя еще минуту назад готов был устроить истерику. Юра все-таки поднял больную для меня тему... Тут мимо прошел человек, сильно смахивающий на переодетого мента. Я слегка напрягся, выбросил сигарету – естественно, в урну – и окончательно успокоился. Почувствовал, что сильно замерз. Обернулся, поднял глаза и вдруг увидел в низком грязноватом оконце изумленную физиономию Шульца – очевидно, он видел все. Как я нервно расхаживаю взад и вперед, размахиваю руками и разговариваю с кем-то, кто никому не виден.
В долю секунды я сам себе опротивел до крайности. Отчаяние смешалось с презрением. Вот, стою на краю грязной, шумной улицы. Полупьяный и злой. Только что разругался со старинным приятелем. Из-за денег. Какого же черта я – здоровый, молодой, неглупый мужик – вместо того, чтобы изобретать корабли, самолеты и лекарства от смертельных болезней, запускать в космос ракеты, строить дома и дороги, школы и больницы, университеты и храмы, превращать раскаленные пустыни и вечную мерзлоту в цветущие сады, писать книги и растить хлеб, катать семью в театры и музеи – все глубже и глубже погружаюсь в буржуазные задрочки? Занимаюсь невообразимо омерзительными скандалами из-за мелких денежных сумм? Какого черта, вместо того, чтобы ходить с высоко поднятой головой и улыбкой на лице, я пробегаю мимо людей с видом бледного неврастеника?
– Вообще, ты прав, – сказал я. – Так нельзя. Надо вернуться. Прямо сейчас.
И зашагал обратно в дом.
Шульц открыл сразу, как будто бы, проводив меня, остался стоять рядом с дверью. Я отвел глаза и сказал:
– Ты прости меня, гада. Я не должен был так с тобой разговаривать.
– Ерунда, – ответил зрелый рюх, тоже глядя мимо. – Проходи на кухню, выпьем еще по пятьдесят.
Молча выпили. Юра стоял рядом, смотрел с сарказмом. Собака сопела и стучала когтями по грязноватому, местами вздувшемуся линолеуму.
– Я такой же мудак, как и ты. Слишком добрый для этой жизни. Слишком люблю детей, жену. Друзей. Это вредно для коммерции. Для коммерции полезно любить деньги, а уже потом все остальное. Вот отчего мы с тобой сидим сейчас, после пятнадцати лет работы, не в пентхаузе с видом на Кремль, а в этой дыре.
– Ебал я пентхаузы с видом на Кремль.
– И я тоже.
– Послушай. Я верну тебе деньги. Перспективные направления есть, и много. Сейчас в доме и семье немного разгребу – и займусь. Два, от силы три месяца... И оно само пойдет... Миллион – неизбежен...
– Ебал я эту цифру. Пока, Шульц. Звони, если что...
За двадцать минут отсутствия салон машины выстудило полностью. Проклятый кусок железа совсем не хранил тепло. Вдобавок стекла тут же запотели, выдавая во мне нарушителя закона, усевшегося за руль в нетрезвом состоянии.
Пожалев уныло замолчавшего друга, я предложил:
– Давай забудем. Переключимся. Хочешь – в магазин поедем. Любил съездить в магазин? Мне надо еды купить...
– Тебе виднее. Я же мертвый. Мне ни дом, ни еда не требуются...
– Дай жвачку.
– Сам возьми. Это же твоя жвачка.
– Прекрати грубить. Если честно, я очень благодарен Шульцу. Он хотя бы научил меня обратному ходу мысли...
– Видел я его обратный ход. Что-то не помог такой ход ему в жизни.
– Зато мне помог. Согласно принципу обратного хода, сам этот принцип помогает только тому, кто действительно нуждается в помощи. А Шульц – не нуждается. Его проблемы решает его жена.
– Беспонтовое умничанье.
– А ты никогда не думал, что судьба может подвести к тебе человека только затем, чтобы он произнес одну-единственную фразу, только одну – но такую, которая намертво в тебя въедается, кодирует... или, наоборот, раскодирует... меняет тебя?
– При чем здесь Шульц?
– С его обратным ходом мысли мне стало легче жить. Понял я про себя одну вещь трудную. Ты ее еще не понял, хоть и знаешь меня много лет. А я – понял.
– Что же ты понял?
– А понял я, друг, что деньги меня не хотят.
– Это спорная телега.
– Ты мертвый – тебе виднее.
Отчалил от дома зрелого рюха – хмельной, грустный, однако с легкой душой – и снова угодил в плотный затор. Бампер в бампер. Вдруг мне моргнули фарами. Проезжай, дядя.
7
– Так. А здесь что?
– Супермаркет.
– Магазин, где всё продают?
– Не всё. Только продукты.
– Такой большой магазин – и продают только продукты?
– Да. Не стой на проходе.
В дверях девушка в яркой курточке сунула мне в руку рекламку – я взял, прошел несколько метров и, не читая, выбросил в мусор. Я всегда беру у таких девушек рекламки. Из вежливости. Уважаю чужой труд. Особенно такой неблагодарный и низкооплачиваемый, как раздача бесплатных листовок.
Фантом не спешил. Он рассматривал торговый зал, как музейную экспозицию. Он даже слегка приоткрыл рот, во все глаза наблюдая, как деловитые домохозяйки степенно везут свои телеги вдоль бесконечных, уходящих за горизонт стеллажей с разноцветными упаковками.
Помимо отоваривающихся женщин и семейных пар тут и там в немалом количестве наблюдались и люди совершенно новой, чисто столичной генерации: средней упитанности мужчины, иногда совсем молодые, с розовыми, младенчески-гладкими щечками, неспешно прочесывающие сектор за сектором, вдумчиво принюхивающиеся к рыбе, надолго зависающие в мясных рядах, погружающие пальцы в сосиски и ветчины, далее смещающиеся в отделы приправ и фруктов, сыров и солений. Год от года таких особей появляется все больше. Их задницы отменно широки. Снять бы оттуда кожу и натянуть на барабан – прекрасно будет звучать такой барабан, гулко и громко. Если найдется барабанщик. Озабоченные поддержанием уровня собственной сытости, в продуктовых магазинах они никуда не спешат. Они размышляют, сомневаются, они взыскуют идеальной жратвы, наилучшей услады для желудка. Они по три-четыре раза гоняют свои перегруженные тележки из овощного отдела в винный и обратно. Самоуглубленные одиночки, неторопливо мастурбирующие собственные вкусовые пупырышки. Их бабки вскормлены сталинским жмыхом, а матери – брежневским маргарином, им же самим повезло жить в сытые времена, и они используют эту возможность на все сто, как будто гены вечно недоедавших предков приказывают им: спешите, пользуйтесь, жрите.