Пьяный и злой, пахнущий потом, со свисающими из ноздрей длинными красными соплями, я долго приходил в себя, потом еще дольше собирал выпавшие из карманов предметы. Охрана ресторана суетилась. Девки соболезновали и совали надушенные платочки. Юра тряс за плечи.
Все знают, что происходит, ежели невзначай обмочиться на крепком морозе. Штаны во мгновение ока обмерзают, немилосердно обжигая голую кожу ног, – это минус, а плюс в том, что желтый лед спустя несколько минут можно кое-как отбить, далее отчистить снегом.
Самое страшное, что пришлось возвращаться обратно в кабак – чтобы заплатить. Глумливо-злорадные ухмылки ослепили, словно фотовспышки.
Сумрачно матерясь, апеллируя к Богу и судьбе, я загрузился в машину и поехал домой. На сегодня, пожалуй, достаточно.
9
Подле моего дома – современный подземный гараж в два уровня. Здесь я арендую стойло для своего железного коня. Паркинг отстроили в спешке, халтурно. Сверху капает, снизу течет. Шумно, грязно, перепутано и непродумано. В воздухе реет неприятная, мелкая, но всегда улавливаемая моими аллергическими ноздрями цементная взвесь. Дурное, нечистое место, слаженное без какого-либо уважения к людям. Если бы только я смог построить свой гараж – там все было бы устроено совсем иначе...
Однако своего я не построил. Ныне – довольствуюсь чужим. Вынужден мириться. Все удобнее, нежели держать дорогостоящую повозку на открытом воздухе, под ударами морозов и метелей.
На въезде – шлагбаум и пост охраны. Толстое стекло, окошко, внимательные глазки сторожа-распорядителя. Я улыбаюсь. Не подхалимски, а из хулиганского озорства (или из озорного хулиганства?). Разбитая час назад губа с одного края уже начинает опухать, и глаз ощутимо подплывает и неприятно дергается, поэтому приветственная гримаса получается несколько инфернальной, но я, подлец, вдобавок к улыбке еще и подмигиваю по-свойски. Дескать, дело житейское. Подумаешь, схлопотал пару апперкотов. С кем не бывает... Зато из сторожевой амбразуры не видно моих изгаженных штанов.
– Добрый вечер!
– Добрый. Вами тут интересовались...
Взгляд сторожа скользнул вверх и одновременно слегка вбок, посылая легко расшифровываемое сообщение: приходили люди оттуда. Понятно, откуда.
– Сейчас они там, внизу. Вас дожидаются...
Я возбудился. Мне по душе истории с продолжением, когда события происходят, происходят, происходят, напряжение нарастает, нарастает, нарастает – вот уже и нажрался в хлам, и алкогольной шизой пострадал, и поскандалил, и по морде получил, и на дворе поздний вечер... Кажется, уже пора бы перевести дух, ан нет – на самом деле все только начинается...
Лихо скатившись по тоннелю – колеса оглушительно и немилосердно хрустели по дикой смеси снега, льда, соли и грязи, – вырулил непосредственно к месту парковки и сразу увидел скромную, плохо ухоженную машинку с особыми номерами. Белые буквы на синем фоне. Подле с независимым видом прохаживался человек, очень похожий на переодетого мента. Мешковатая теплая куртка, перчатки, черная шерстяная шапочка, плотно обтягивающая верх круглого черепа, под локтем – пухлая кожаная папка. Второй сидел в руле. Такие ребята в одиночку дела не делают. Страхуют друг друга. Уважаю...
Свет в гараже плохой, на электричестве вовсю экономят, и на вентиляции тоже. Происходящее окутано серым сладким дымом, угар щекочет ноздри, въезжающие и выезжающие постояльцы подсвечивают себе, сквозь клубящийся пар, собственными фарами – слегка сутулящаяся фигура незваного гостя отбрасывает множество разновеликих теней и выглядит демонически. Впрочем, только на расстоянии. Вблизи это довольно приятный дядька с лохматыми бровями и плохо выбритой шеей.
Он с видимым недоумением оглядел меня – взъерошенного клоуна, маскирующего полами пальто собственные мокрые брюки – но совладал с собой и громко, но с известной казенной вежливостью сказал:
– Добрый вечер, уважаемый! Вы – Андрей, правильно?
– Может, и Андрей.
– А это – ваша машина, так?
– Что за вопрос? Какая вам разница, чья машина?
– Разница большая, – гораздо более жестко ответствовал незваный гость, достал из внутреннего кармана красную книжечку и сунул мне ее в раскрытом виде.
Я не стал читать. Чего там читать? И так все ясно.
– Судебный пристав Диколаев, – отрекомендовался плохо выбритый. – На ваше имя предъявлен судебный иск. Я здесь для того, чтобы его удовлетворить. На вашу машину налагается арест.
– Покажите решение суда.
– Его нет, – слегка замялся дядька. – Точнее, пока нет. Будет завтра. В десять ноль-ноль.
Мне удалось правильно выпятить челюсть.
– Тогда прошу пардона. Поговорим завтра в десять ноль-ноль. Моя собственность может быть отторгнута от меня только по решению суда. Отойдите в сторонку. Мне надо припарковаться...
– Что за фрукт? – осведомился встревоженный Юра.
– Судебный пристав.
– Чего хочет?
– Отобрать мою машину.
– Не понял.
– Машину отбирают, – тихо и терпеливо втолковал я. – Отбирает наш Сережа. Руками вот этого мужика с удостоверением.
– Теперь понял, – произнес Юра. Его глаза засверкали. – А что за мужик? Место работы? Звание? Должность? Ну-ка, дай, я с ним поговорю. Один на один. Без тебя.
– Как ты с ним поговоришь без меня? – грустно возразил я. – Ты же мертв. Тебя нет.
– Может, меня и нет, но поговорить я сумею. Кто сказал, что мертвый не может одернуть живого? Слышь, ты! А ну-ка, продерни отсюда! Это моя машина! Хочешь ее забрать – давай, попробуй! Если духу хватит...
Пристав Диколаев скис, завздыхал, подмигнул приятелю, так и не удосужившемуся вылезти из теплого салона служебного авто, и выдал культурную улыбку.
– Не груби, парень. С огнем играешь. Нельзя идти против закона...
– Идти можно против чего угодно! И потом, какой я тебе парень, мне тридцать шестой год! Посторонись, от греха, или я вызову охрану. И, кстати, завтра же подам встречный иск...
Некоторое время молчали. Юра щедро генерировал безмятежность. Его треугольное лицо украшала благодушнейшая полуулыбка. Челюсти перемалывали резинку. Поза тела выражала радость жизни. Абсолютно все указывало на то, что человек взбешен до крайности, но талантливо сублимировал бешенство в счастливое предвкушение драки и теперь счастлив именно предвкушением. Адреналиновый гурман.
Жаль, что я не такой.
Пришлось негромко посоветовать:
– Веди себя прилично. Считай, что машина – ушла. К Сереже Знаеву.
– А ну, дай телефон – я позвоню этому Сереже...
– Незачем. Я же ему должен. Ты же присутствовал при разговоре. Сегодня к концу дня я был обязан вернуть ему ссуду. Я ее вернул, но не в полном объеме. Теперь, по условиям договора, наш банкир может взыскать с меня любое мое имущество. Он решил взыскать автомобиль. Автомобили удобно взыскивать. Они – ликвидны. Сегодня взыскал, завтра быстро продал и компенсировал убытки...
– Ебал я убытки, – тихо ответил мне мой товарищ. – Ебал я ликвидность. – Тут он повысил голос. – Ебал я все, что можно взыскать! Ебал я такую систему жизни! Дай телефон!
– Не дам. Ты все испортишь.
– Дай телефон!!! – выкрикнул Юра высоким голосом, очень хрипло и грубо. – Дай телефон!
– Ты все испортишь, – повторил я, запуская ладонь за борт пиджака и вытаскивая мобильную трубу.
Судебный пристав Диколаев посмотрел на меня с вдумчивым подозрением, засопел и переложил свою папку из руки в руку. Без сомнения, он, как и я, в конце ледяного январского дня сильно устал и явно хотел побыстрее разобраться с текущими делами. Он не желал скандала. Он всего лишь работал. Я же – сражался. В этом и заключалась разница.
– Алё! – выкрикнул Юра. – Банк? Подруга, дай-ка мне Сергея Витальевича! Он еще на месте? Вот и славно. Кто спрашивает? А тебе не все равно, кто спрашивает? Представиться, говоришь? А оно тебе надо, чтобы я представлялся? А вдруг ты потом будешь плохо спать? Ты об этом подумала?
– Переключаю на службу безопасности, – осторожно прошелестело в ответ.
– Переключай куда хочешь, но только потом. А сейчас соедини с Сережей. Моя фамилия Кладов...
– Рубанов! – выкрикнул я в трубку.
– Не поняла...
– Девушка, – любезнейше, вполголоса, произнес Юра. – Кладов, Рубанов – какая разница? Помните песню Высоцкого: «У меня было сорок фамилий, у меня было семь паспортов, меня семьдесят женщин любили, у меня было двести врагов...» Соедините, и все. Очень прошу. Настаиваю. Вопрос одной минуты. Пустяковый разговор. Срочно.
– Хорошо, – сдалась девчонка. – Так как вас представить?
– Представь меня высоким, широкоплечим, голубоглазым, богатым, щедрым, умным и веселым...
– Прекратите. Я серьезно.
– Скажите – старый друг беспокоит. Знаете, как бывает: старые друзья беспокоят, как старые раны...
– Соединяю.
– Кто говорит? – нервный фальцет банкира задрожал в моей голове.
– Слышь, ты! Ты чего творишь, Сережа?
– Кто говорит?
– Я говорю, я. Ты понял, кто. Что происходит? Что за движения? Сейчас возле моей машины пасутся мусора и чего-то хотят. Ссылаются на тебя.
– Мусора? – аккуратно переспросил Знаев. – Ты хотел сказать – сотрудники правоохранительных органов?
– Это ты сказал – сотрудники. А я сказал – мусора!
– Они действуют в соответствии с законодательством.
– С каким законодательством? Ты что, все забыл? Ты забыл, кто я? Сережа, дорогой, не сделай ошибки! Отзови своих людей и не трогай мою машину. Ты же знаешь: моя машина – это все, что у меня есть! По понятиям, последнее даже вор не берет.
– Прости, – сухо ответил банкир. – Проблема в том, что деньги не твои и не мои. Их надо вернуть, и все.
Юра помолчал. Его лицо сделалось как бы асфальтовым. Серым и твердым.
– Прошу прощения, Сергей Витальевич, – сказал он. – Видимо, я просто сорвался. Перенервничал и все такое... Я приложу все усилия, чтобы рассчитаться с вами до конца вечера... Извините за беспокойство... Всего хорошего...
– Что? – злорадно спросил я. – Поговорил?
– У тебя деньги есть?
– Немного.
Юра сплюнул на цементный пол.
– Немного достоинства, немного денег, немного чести – удобно живешь, правда?
– Прекрати. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Дай этому менту денег. Пусть отвалит до завтра. Пообещай, что утром представишь свое имущество ко взысканию в лучшем виде...
Многому не научился я в свои годы. Рисовать, например, не умею. И играть на пианино. Делать арабское сальто. Гнать самогон. Легко переживать неудачи. Кататься на серфе. Объясняться по-французски. А вот правильно разговаривать с представителями закона – умею хорошо.
Подходит, например, такой представитель часа в четыре утра на общем корпусе следственной тюрьмы Матросская Тишина, к дверной кормушке, пьяный и грустный, и просит арестантов: «Бандиты, а ну дайте чего пожрать». Понятно, что не у всех есть пожрать, но у тебя – есть, и ты выполняешь просьбу. Не из великодушия, конечно, а в расчете на будущую ответную любезность. Завтра этот прикормленный контролер закроет глаза на какое-либо, тобою совершенное, мелкое нарушение режима. Или позволит лишние пять минут подышать воздухом на прогулке. Или, по крайней мере, не станет бить тебя по ребрам резиновой дубинкой. Или ударит, но вполсилы. Ты суешь ему хлеба, луковицу, кусок сыра; он уходит, удовлетворенный, а ты остаешься внутри битком набитой Общей Хаты, – хлеба тебе совсем не жалко, и луковицы тоже, потому что тебе явлена была изнанка сущего. Охранник, который клянчит еду у того, кого он охраняет, – вот вам олицетворение закона; кто хоть раз кормил с руки вертухая, тот лишен иллюзий и всегда договорится с любым человеком в погонах. Пристав Диколаев сначала категорически возражал, но я использовал несколько простейших приемов красноречия – заглядывал в глаза, шутил и эмоционально жаловался на жизнь – и сделка все же состоялась. Банкир Знаев находился далеко – я же был рядом. Там, где банкир заплатил тысячу – я обошелся парой сотен. Предлагаемые мною здесь и сейчас наличные денежные знаки мгновенно перевесили для пристава все выгоды от сотрудничества с банкиром, и слуга закона, вместе со своим другом, испарился, взяв с меня честное благородное слово, что утром, на этом же самом месте, он в полном объеме получит с меня все, что надо. Хотя и я, и он прекрасно понимали, что такой вариант исключен. Правоохранительный экипаж взревел изношенным двигателем и укатил. Я же повернулся к другу и спросил:
– Что ты там говорил про честь и достоинство?
– Что лежало на душе – то и сказал.
– Зря ты так со мной. Мы все-таки очень разные. Ты остался там, а я вынужден жить здесь. И приноравливаться к обстоятельствам. На моем веку слишком многое случилось. Перестройка, перелом исторических эпох...
– К черту перестройку! – заорал Юра и выплюнул свою жвачку мне под ноги. – К черту перелом эпохи! К черту обстоятельства! К черту все это словоблудие! Получается, что любое блядство можно оправдать переломом эпохи!
– Я не собираюсь перед тобой оправдываться.
– А тебе и не надо! – Друг ударил ногой по крылу моей машины, и из-под арки колеса на пол обрушились черные комья мокрого снега. – Тебе главное – перед собой оправдаться! Вижу, в этом деле ты большой мастер!
Помнишь, как ходил на комсомольские собрания? Тебе не нравилось, но ты оправдывал все эпохой. Я хороший, говорил ты себе, я очень хороший, честный и порядочный, но эпоха не та! Хуевая эпоха! Потом ты бегал в кожаной куртке и потрошил багажники чужих автомобилей. Тебе не нравилось, но ты снова оправдывал свои поступки эпохой. Еще хуже стала эпоха! Совсем никуда не годная. Безобразная и жестокая. Но ничего, думал ты. Побуду пока таким же. Буду пока воровать помаленьку. Подожду, пока эпоха сменится...
Я не хотел его слушать, совсем. Если бы передо мной стоял реальный человек из плоти и крови, я бы зажал ладонями уши. Но как уберечься от голоса, раздающегося прямо в голове?
– И вот, – мой мертвый друг обвел руками окружающее пространство, – у тебя получилось! Дожил! Будущее – настало! Магазины длиной в километр! Кредитные карточки! Теплые гаражи под землей! А ты – кланяешься в ноги барыгам и процентщикам, и тебе опять не нравится! Снова виновата эпоха, да?
– Я не о таком мечтал.
– Эпоха не виновата. Эпоха всегда одна и та же. Разгадка внутри тебя. Ты, дружище, демагог, трус и приспособленец. Обладатель чрезвычайно гибкого хребта. Более всего жаль твой интеллект. Вместо того, чтобы производить полезные идеи, он занят поддержанием равновесия твоей психики...
– Замолчи.
Он опустил голову. Я поймал себя на том, что не знаю, как к нему относиться теперь. Он устарел, как броненосец. Он не понимал реалий, он лез на рожон, он не думал о последствиях, он манкировал благоразумием и осторожностью. Всякое его слово и движение разили чрезмерностью и избыточностью. Он был лишний для меня и чужой человек, не говоря уже о том, что он был призрак, – но, черт побери, он был во всем, во всем прав... Нельзя молчать. Нельзя проглатывать. Нельзя хавать дерьмо. Как только ты дашь понять миру, что готов хавать дерьмо – мир тут же накормит тебя дерьмом по самые гланды, потому что дерьмо есть главный продукт, производимый человечеством.
– Что будем делать?
Юра посмотрел на меня, как на неизлечимо больного.
– Что за вопрос?
– И все-таки.
– «Что делать?» – грубо переспросил он. – «С чего начать?» «Кто виноват?» Вечные вопросы. Толстовщина – достоевщина. Трехсотлетняя подвешенность русского разума. Что делать? Что делать? Что делать?
– Не разглагольствуй. Говори реально и конкретно.
– Что ты знаешь о реальности и конкретности? Ты, человек из две тысячи шестого года? Жертва похмельного тремора, исчадие дикого русского капитализма? Неужели ты не понимаешь, что делать? Неужели ты до сих пор не отыскал ответа на такой простой вопрос? В свои тридцать шесть, имея за спиной полтора десятка лет опыта, ты, значит, не понимаешь, что тебе сейчас делать?
Я вздохнул.
– Не понимаю. Так что же делать? Разреши вековую загадку. Что делать?
– Обрез пилить! – Друг захохотал и ударил меня по плечу. – Любил обрез пилить?
– Нет, – честно сказал я.
– А придется.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Утро – новое, но действия мои те же самые. «Сегодня тот же день, что был вчера».
Тот же электрический вопль будильника, возвращение из забытья в явь, осуществляемое грубым рывком. И, как реакция на слишком резкий прыжок с той стороны на эту, – мгновенный, сильнейший панический накат и бешеный стук сердца. Я ведь алкоголик. Страдаю учащенным сердцебиением. А? Что? Где? Зачем? Что-то случилось? Ничего не случилось. Все нормально. Всего лишь еще один новый день наступил.
Из темноты проявляются те же стены и потолок.
Те же несколько минут неподвижности. Нежелание расставаться с одеялом. Поэтапное выползание. Погружение ступней в ледяные шлепанцы. Медленный проход в ванную. Та же вода из-под крана. Те же пропахшие табаком собственные пальцы, разминающие колючую кожу шеи и щек. Та же минута животной жалости и любви над сладко спящим сыном. Будить не поднимается рука. Ребенок слабым высоким голосом умоляет позволить ему еще минуту дремы.
То же извлечение ведерка со льдом из холодильника. Из зеркала зырит побитая рожа. Губа опухла, глаз заплыл. Но, слава Богу, не катастрофически.
Появление шальной мысли: похитить у жены немного тонального крема и замазать отметины. Мгновенный отказ: с тональным кремом на лице меня могут принять за метросексуала, а в кругах, где я вращаюсь, таких не любят.
Через полчаса, когда помогал потомку утвердить на плечах весомый рюкзак с учебниками, услышал вопрос:
– Пап, а мы богатые?
– Почему ты спрашиваешь?
– Чтобы знать. Вот у нас в классе есть мальчик, Коля Степанов. Он бедный. Он вчера на физкультуре штаны на коленке порвал и плакал. Говорил, что мама будет его сильно ругать за это. А папы у него нет. И я ему тогда хотел свои штаны подарить, но он отказался. Сказал – не надо.