Его убили, когда Полк сел за столик в кафе. Одним ударом большого разделочного ножа на кухне. На кафельном полу почти не было крови – обезглавленное тело сразу бросили в холодильник. А голову – в сумку и на транспортер. К моменту убийства все работники кафе уже ушли. Автомат, регистрирующий явку и уход с работы, указывает, что все отметили карточки и покинули помещение до четырех часов. Вахтер на служебном выходе не видел, чтобы кто-либо возвращался. Сейчас все люди Джордана проверяли, есть ли русские среди работников кухни. В круг интересующих лиц попали также все поставщики продуктов и технический персонал – слесаря, уборщики, монтеры, обслуживающие кухню, – все, кто может иметь туда доступ…
Завтра Дриста похоронят в безымянной могиле для неопознанных бродяг, некому вручить свидетельство о смерти.
Полк вспомнил, что читал как-то аналитическую справку, присланную уполномоченным ФБР в Москве. Резидент сообщал, что крупные уголовники для своих погибших друзей покупают гробы стоимостью от пятнадцати до шестидесяти тысяч долларов. Гробы палисандровые, красного дерева, хрустальные, в которые монтируются магнитофон и бар, как в прогулочном лимузине. Похоронная контора принимает на себя ответственность за приведение в божеский вид их раздавленных, разбитых, расстрелянных клиентов. Интересно, сколько бы они взяли за то, чтобы привести в божеский вид Дриста?
От праздных размышлений Полка отвлек громкий голос Джордана, инструктировавшего своих сыскных на полицейские подвиги:
– Поднимите на ноги всех своих тротуарных певцов-"ориентунов", разбейтесь в прах, но завтра у меня должна быть хоть какая-то дельная информация об этих кровожадных животных…
Джордан не скрывал, что не любит русских. И сейчас он был в ярости не из-за того, что Дриста убили, а из-за того, как его убили. Джордан, опытный полицейский, знал, что если бы Дриста тихо прирезали или подстрельнули в затылок, то это бы никаким образом не заинтересовало власть. Но начальство, которое относится к худшему виду ротозеев и уличных дилетантов, наверняка будет чудовищно шокировано способом убийства. Это же надо подумать, до чего дошло – отрезали голову! Конечно, для телевизионщиков – это сладкое событие, все радионовости, все газеты будут орать об этом, пока какие-нибудь пуэрториканцы в Бронксе не сожгут кого-то заживо. Естественно, с Джордана начальство будет снимать штаны каждый день.
– Кто их звал сюда, этих наглых оборванцев? – бушевал Джордан. – Своих бандитов мало?… Нет, все бились за свободу выезда из России! Вот теперь имеете! Радуйтесь!…
Полк остановил его жестко:
– Слушай, Джордан, это твое личное дело – любить кого-то или не любить. Но думаю, что твоя злоба на русских связана с тем, что ты имеешь дело только с русским отребьем в Америке…
– А ты знаешься, конечно, не с отребьем? – окрысился Джордан. – С гордостью России? Которая теперь стала нашей гордостью…
Полку надоела эта вонючая политическая корректность, обязательная для джентльмена на государственной службе, по странным прихотям которой он должен братски любить и уважать цветных, а те, в свою очередь, свободны ненавидеть и поливать в любой форме русских или поляков.
– Да, я знаю самых разных русских, – спокойно согласился Полк. – Среди них полно отребья, есть и гении. А в основном они такие же люди, как и все наши. Зря ты прешь на них, это глупо! Если бы все думали, как ты, вряд ли ты сидел бы здесь, а вкалывал на хлопковых полях…
В кофейный цвет кожи Джордана стал натекать кипящий битум. Глаза-сливы поперло наружу прорывающейся яростью.
Бой на глазах у подчиненных уже было начался, но тут ввалился судмедэксперт:
– Хай, сыскари! Я принес заключение о смерти повесившегося Драпкина… Самоубийство чистое, как странгуляционная борозда…
Полк махнул рукой на Джордана и взял у эксперта бумагу.
«…Смерть наступила от удушения петлей между двумя и тремя часами ночи…»
Хотя это вовсе не исключает, что Драпкин не влез сам, а его засунули в эту петлю.
В описательной части протокола Полк обратил внимание на фразу: «В области грудины большая ссадина и кровоподтек размером шесть на семь с половиной дюймов». Он спросил эксперта:
– Отчего могла произойти такая ссадина?
– Прижизненное повреждение, – пожал плечами эксперт. – Похоже на удар…
– Удар такой силы в грудь?
– А что удивительного? Тренированный каратист может ударом тэби-йокогери проломить грудную клетку…
– Что за удар? – поинтересовался Джордан.
– Поражение противника пяткой в прыжке. Знаешь, как они кричат в кино: «Й-а-а-а!»
– Знаю, – мрачно кивнул Полк. – Предполагаю, что вот так врубили в грудь Драпкину… Он потерял сознание, и его вдели в петлю…
Конолли заметил:
– Садисты… Драпкин потерял бы сознание от одного клича «Й-а-а-а!», – и снял трубку давно трезвонящего телефона. – Отдел убийств, инспектор Конолли слушает… Да, здесь… Хорошо, передам.
Бросил трубку, почтительно наклонил свой замечательный пробор.
– Старшему специальному агенту Полку сообщают из секретариата директора ФБР, что виза в посольстве на него получена и через пару недель он может вылетать в Москву… Большое угощение для нас всех устраиваешь сегодня за свой счет…
– Это тоже директор передал? Насчет пьянки? – уточнил Полк.
– Это мы с директором тебе сообщаем вместе… – вздохнул Конолли.
54. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ЮСТИЦИЯ
Задержанный Арчил Мамия, по кличке Мамочка, надо отдать ему должное, вел себя очень грамотно. По существу, допустил одну тактическую ошибку – сильно нагрубил при задержании Любчику и Киту. Ну, естественно, они наколотили ему по барабану так, что сопли из ушей потекли.
Арчил Мамия, двадцати четырех лет, уроженец Сухуми, образование незаконченное высшее – два курса торгово-эко-номического института, в армии не служил, привлекался за воровство, разбой, хранение огнестрельного оружия, с двенадцати лет живет в Москве. Начинал с тралерства – извоза проституток. По оперативным данным, является правой рукой бандита Нарика Нугзарова в его преступной группировке.
Его привели ко мне на разговор уже не такого наглого и смелого, но держался Мамочка своей линии твердо.
– Недоразумение! Граждане командиры! Недоразумение у вас со мной! – уверял он. – Вы меня за кого-то другого держите… Я ничего не знаю… Нигде, никогда, ни на каком Курском вокзале не был… Не знаю ни про каких ваших сотрудников… Кто такой Нарик, не слышал и слышать не хочу…
Мы ему устроили мельницу – сутки кололи непрерывно, вчетвером. Почти двадцать четыре часа Любчик, Кит, Мила и я допрашивали его обо всем, что как-либо относилось к его участию в банде Нарика и обстоятельствам убийства Валерки Ларионова.
Под утро он уже валился со стула, лицо было синюшного цвета, и только жуткий рваный шрам – от угла рта до самого уха – рдел на его острой морде с крысячьими чертовыми ушками. Но не кололся и стоял жестко. Под утро меня вызвал из кабинета в коридор Куклуксклан:
– Эксперты не подтверждают идентичность голосов…
– То есть как не подтверждают? – взвился я.
Эксперты-акустики сравнивали запись голоса по телефону, оставшуюся после убийства Ларионова, и голос Мамочки, записанный сейчас.
– Нет, они не говорят, что это разные люди, – развел руками К.К.К. – Но дать категорическое заключение о том, что два образца голосов, которые мы имеем, идентичны по всему спектру звуковых характеристик, они отказываются.
Материала для сравнительного анализа очень мало…
По существу – единственная моя серьезная надежда прищемить этого гаденыша всерьез. Остальное – косвенные показания на Мамочку, которыми мы могли только закреплять полученные показания. Заставить его заговорить это не могло. Итак, здесь у нас большой облом.
А он пер свое уверенно, будто бы знал, что помощь ему будет обеспечена. И спасательная экспедиция скоро начала шевелиться, причем сразу же – резво.
Из прокуратуры позвонил к концу дня Бестужев, надзирающий прокурор, и спросил весело:
– Сергей Петрович, нам тут весть принесли, будто бы вы задержали Мамию…
– А кто принес? Весть – я имею в виду…
– Ну кто же вести разносит? Известно – сорока на хвосте…
– Сорока, думаю, воровка? Или бандитка? Из той же банд-группы? Или со стороны?
Бестужева я знал довольно давно. Мы его для точности называли Бестыжевым.
Он хмыкнул:
– Кто же их сейчас разберет… Так что – это соответствует действительности?
– Допустим, соответствует, – осторожно ответил я.
У Бестыжева потяжелел голос:
– Что это у вас за формулировки, Ордынцев? «Допустим»! Или задержали, или нет! Но я знаю, что задержали!
Тут уж и я локоть вперед выставил:
– Восхищаюсь, Бестужев, зоркостью нашей прокуратуры… Бдите! Не успели бандюгу заловить, а вы уже тут как тут – в курсе дела! Вы что, по всем задержаниям так остро реагируете?
– А вот это не ваше дело, Ордынцев! – отрезал прокурор. – Главное, что мы реагируем по всем случаям необоснованных задержаний.
– А почему вы решили, что Мамия необоснованно задержан?
– Ха-ха-ха! – Он не смеялся, а декламировал смех. – Были бы основания, вы бы с утра уже тут трындели! Вот скоро введут закон о судебном порядке задержания и ареста, тогда вы с вашими штучками запляшете…
Он мне сильно надоел, чернильный выкормыш. Спросил я его вежливо, душевно:
– Скажите, Бестужев, а чего вы так жопу за него рвете?
А он и глазом не моргнул, телефонным ухом не повел:
– Потому что лучше жопу рвать, чем закон сапогами попирать! Мы не можем допустить, чтобы вы превратились в параллельный бандитский отряд. Держава вас уполномочила держать в узде преступников, а не раздвигать их фронт дальше. И за этим будем тщательно надзирать.
– Ну и надзирайте себе на здоровье… Раз вам держава велела держать, но не задерживать…
– Ладно, давайте прекратим эту ненужную дискуссию! – отрезал Бестыжев. – Завтра к одиннадцати часам прошу вас быть у меня с материалами дела…
Я вернулся в комнату, где ребята трясли Мамочку, а он им убежденно доказывал:
– Вы же затрюмили невинного человека! Вот и доказывайте, что я преступник. А кроме как отдубасить невинного человека, у вас никаких аргументов нету… Вам главное – честного человека превратить в лагерную пыль…
Любчик устало говорил:
– Да хватит тебе быковать, Мамия… Ты не лагерная пыль, ты – нормальная городская тротуарная грязь… И будешь париться в остроге все равно…
– А вот увидите – не буду! – нагло уверял Мамочка.
Он знал, гадина, что и под стражей он будет в безопасности. Его поддержат извне беспрерывными заявами, «телегами», проплатами, блатными звонками, непрерывным прессингом по всему нашему загаженному правовому полю.
В девять утра я велел не останавливать допросов и поехал на Новокузнецкую в городскую прокуратуру. В кабинете Бестыжева меня уже дожидался адвокат Мамочки – вальяжный сытый господинчик в английской тройке, в надушенной пушистой бороде и при ясных голубых глазах афериста «на доверии».
Видимо, ему платили за работу, вычитая из гонорара часы, проведенные Мамочкой в наших застенках. Потому что, вручив мне свою визитку, он мгновенно ринулся в бой и стал выкручивать со мной все мыслимые финты, демонстрируя широкий ассортимент фокусов и ловких приемчиков опытного стряпчего.
Бестыжев слушал его, сочувственно кивал, неодобрительно посматривал на меня. Похоже было, что прокурор не поддерживает государственное обвинение, а надежно играет с ним в паре против меня. Честное слово, я бы не мог поклясться, что адвокат не принес ему бабки прямо в кабинет в своем прекрасном портфеле «Луи вуитон».
– Богом клянусь, я не понимаю таких методов! – восклицал патетически стряпчий. – Вы же, Сергей Петрович, интеллигентный человек! Правовой климат…
Я перебил его тихо, застенчиво:
– Вы напрасно клянетесь Божьим именем…
– А почему? – напористо поинтересовался адвокат.
– Во-первых, не следует поминать имя Божье в прокурорской всуе… А во-вторых, если вы настоящий адвокат, клянитесь убедительно: «Падлой буду!»
Ох, долгая, тяжелая душиловка происходила: они вдвоем всячески стращали меня чудовищными дисциплинарными карами, а я открыто шантажировал их тем, что прямо сейчас поеду в Генеральную прокуратуру и подам заявление об их заинтересованности в деле, выходящей за рамки служебной добросовестности. Так мы и препирались очень долго, пока прокурор Бестыжев нашел компромиссное решение:
– По закону вы имеете право его задерживать семьдесят два часа. Через… через… – он посмотрел на свой золотой хронометр, купленный, наверное, на прокурорскую зарплату за двадцать лет вперед, и уточнил – То есть вам остается сорок семь часов. Я вас жду в десять часов утра послезавтра. Или с материалами, которые позволят арестовать в надлежащем порядке Мамию… Или, уж извините, выпустить его на свободу… Я поднялся со стула. После бессонной ночи кружилась голова, и томило жуткое желание дать им обоим по роже. Уже стоя у дверей, я поделился с ними:
– Римейк старого водевиля «Видит полицейское око, да гнилой прокурорский зуб неймет»…
Бестыжев вслед заорал:
– Отдельно проследим за тем, чтобы не применялись недозволенные методы!…
Я ехал к себе и тупо думал об одном: как же они не боятся? Ведь это же у всех на виду! Неужели никакого укорота на них нет? Или все так уже повязались между собой, что и бояться-то нечего?
Наверное, не боятся. Или риск так хорошо оплачивается, что имеет смысл попробовать.
Надо полагать, очевидные вещи не затрагивают сильно, пока кто-то не плюнет тебе в душу – лично! Или не ударит по сердцу. Или не убьет твоего товарища, безнаказанно.
И вдруг я с отчаянием подумал, что, передав Мамочку в руки охранителей нашего кривосудия, я спас бандита. Для меня он неуязвим. Они его легко и быстро выволокут из нашей страшной пыточной избы. Или на следующем этапе расследования – если мы докажем, что он убил Ларионова – Мамию сразу передадут по подследственности в прокуратуру. А там уж Бестыжев со товарищи все обеспечат.
Нет, ребята, вы рано радуетесь. Наверное, есть ситуации, где нарушение закона не грех, а добродетель. И я сам справлюсь с правосудием…
В конторе допрос не продвинулся ни на шаг. Да и нельзя решить такую проблему с налета. Она требует серьезной агентурной подготовки, подбора массы материалов, на очных ставках надо заставить испуганных свидетелей подтвердить свои показания, есть много способов нормальной реализации дела в рамках закона.
Но ничего сейчас нельзя сделать хотя бы из-за железной уверенности Мамочки, что ему надо любой ценой продержаться трое суток. А там – воля!
Неохота вспоминать, но эти двое суток были как горячечный бред. Со стыдом и сожалением на исходе третьих суток мы вынуждены будем отпустить Мамочку. Мои ребята смотрели на меня с удивлением, поражаясь моей пассивности – я как будто отключился от происходящего. Мамочка валился с ног от усталости, но был злобно оживлен и вздрючен:
– Ништяк! Еще пара часов – и скажем друг другу «пока!». И больше, надеюсь, никогда не увидимся…
– Увидимся, – заверил я его.
За два часа до душеразрывающего мига расставания я вышел на улицу, разыскал работающий телефон-автомат и набрал номер. Знакомый резкий голос с неистребимым акцентом ответил:
– Джангиров слушает…
Зажал себе ноздри – чтоб погундосее вышло – и быстро сказал:
– Сегодня в одиннадцать часов утра из городской прокуратуры выйдет киллер Мамочка, друг твоего племянника…
И дал отбой. Им всем.
55. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ТОПТУНЬЯ ДУСЯ
С вечера я созвонился с Симаковым, попросил об одолжении.
Славка Симаков, начальник отделения в службе наружного наблюдения, как все топтуны, был тихарь незаметной серой внешности и поведения. Волнуясь, он сильно потел, отчего становился похож на расплывающийся влажный призрак. Парень он был неплохой и страдал от тайной слабости – он был горький закрытый пьяница, свойство, которое в милиции, ясное дело, не очень приветствуется. Я его по-товарищески срамил и стращал, уговаривал завязать, а Славка, виновато глядя в сторону, спрашивал меня грустно:
– Серега, ответь не по уму, а по сердцу… Я ведь знаю, что ты как бы прав… Послушаю я тебя, завяжу вглухую – и что останется мне тогда в жизни?
Я что-то неубедительно мычал, но заканчивал всегда пророчески-грозно:
– Смотри, Славка, погоришь однажды по-черному… Выпрут тебя без пенсии, закукуешь тогда… – и сам себя совестился, потому что для такого прорицания много ума не надо – ежу понятно, чем кончается для мента регулярная пьянка.
Ну и случилось, конечно. Возвращаясь из гостей, Симаков тихо, покойно-пьяненько заснул в троллейбусе. Борзый наряд доставил его в вытрезвитель, оформили Славку по всей программе. Оружия, к счастью, у него не было – да и зачем оно топтуну? А вот удостоверение майора милиции у него изъяли. Утром, проспавшись, он с ними не смог на месте договориться, с «вытрезвенниками», и как только его выпустили из трезвого узилища, позвонил мне.
Славка знал, что я с младых ногтей пасу вытрезвители – неисчерпаемый кладезь смрадной информации.
Пришлось мне в вытрезвитель поехать. Наехать, поохать, нажать на начальника вытрезвителя, потом подружить с ним, подарить на память о встрече бутылку коньяка «Отари», названного, наверное, французами в честь Отара Квантришвили, и тогда руководитель тверезой жизни разорвал все протоколы, которые должны были идти в Управление кадров МВД. Серая, незаметная миру, унылая – и такая нужная Симакову – карьера была спасена.
Надо отдать ему должное, Славка отслужил мне не один раз верой и правдой.
Штука в том, что в наших условиях для того, чтобы оформить наружное наблюдение, требуются такие чудовищные усилия и столько разрешений начальства, что проще за преступником самому протопать. Только – смешно сказать – эта профессия требует таланта и знания множества приемов и навыков странного филерского ремесла.