Что до меня, то я всегда смотрел на тамошних покойников с раздражением, потому что должен был вызубрить, из чего они состоят. Других чувств у меня не возникало. Они же совершенно безобидны, эти заспиртованные головы немецко-фашистских захватчиков и врагов народа - на вырез, с демонстрационными разрезами-"окошками" на лбу и щеках. Может быть, эти мелкие дефекты - вообще прижизненного происхождения.
При виде больших костно-мышечных статуй со специально подкрашенными сосудистыми и нервными пучками мне всегда хотелось узнать, что думают об этом их неупокоившиеся души, которые, конечно же, так и порхают в анатомических залах, нашептывая студенчеству вредные, неправильные ответы. Хотелось бы мне так вот стоять, безымянным? Нет, только с указанием прожитых лет и литературных заслуг.
Самые веселые занятия - это, разумеется, когда изучаются сами знаете, какие органы.
Мрачный, но добрый грузин Каха угрюмо топчется. Перед ним - мошонка, по-латыни - скротум.
- Назовите орган по латыни!
- Скриптум.
- Нет.
- Скроптум.
- Балл долой за скриптум, балл долой за скроптум.
Поднос передвигается к его соседке. На подносе лежит черный от тьмы веков, заслуженный орган, внушающий невольное уважение. Похоже, что он, пожалуй, даже и не человеческий, а лошадиный какой-нибудь, забытый в лошади конем.
- Расположите орган по отношению к себе!
Тут надо дать пояснение: все органы, которые нам давали, полагалось располагать во фронтальной плоскости перед собой, как если бы они были наши собственные.
Девушка не смущается, нет. Уже одно то, как она принимает орган в руки, говорит о многом. Но секундное замешательство при попытке расположить орган по отношению к себе вызывает всеобщее ликование.
Поднос едет дальше.
Айболит-79
Вспоминается картинка: она мне очень понравилась в свое время и чем дальше, тем все больше нравится.
Я успешно закончил восьмой класс: сдал последний экзамен и потому отправился погулять в Таврический Сад.
День был погожий, в Саду стоял шум и гам. Привлеченный фанфарами и трубами, я, буратине подобный, пошел к летней эстраде. Там давали разудалое представление под названием "Доктор Айболит".
Площадка перед эстрадой заполнена детворой. Многие были с мамами, иные даже в колясках.
Царила атмосфера мирного праздника.
По сцене метались обезьяны и прочие твари, предводительствуемые не вполне адекватным доктором.
Уже не помню, как повернулся искалеченный сюжет, но в какой-то момент с эстрады стали кричать:
- Разбойники! Разбойники! Где вы?
Рядом со мною, голые руки скрестив, стояли два опасных лба, бритых налысо. Они жевали жвачку и снисходительно следили за действием.
Один улыбнулся и крикнул:
- Мы здесь!
Достигая невозможного
Я надеюсь, что мой ребенок вырастет пробивным человеком.
К тому есть задатки.
Повел я ее в поликлинику, выписываться в школу. Приходим, а там все прекрасно: детский плакат с коровой в шляпке и подписью "Кады-мады, неси воды! Корове пить! Тебе - водить". А еще - очередь на пятьдесят человек, и все, как один, в польтах, ибо гардероб не работает по причине зимы.
Короче, я ворвался в какую-то каморку, пал ниц, назвался невропатологом и сказал, что от моего немедленного приезда зависит жизнь полутысячи человек с бытовой травмой головы.
Выписали.
Я и раньше бывал расторопен. В детстве мама свела меня в зоопарк покататься на пони. Там была очередь часа на три, и мама, разобравшись с порядком стояния в ней, вдруг выяснила, что я уже еду. Я просто пошел и сел в тележку. И некий тип, при орденских планках, стал всячески ветеранствовать и вещать, что вот, мол, уже с таких малых лет, и так далее, и тому подобное.
На пони, однако, был я, а он стоял и пускал завистливую, бешеную слюну.
По материнской линии у моей дочки тоже все неплохо.
Однажды, на заре перестройки, ее мама приобрела без очереди сапоги, за которые убивали.
А тесть мой вообще совершил невозможное, прямо на моих глазах геракнулся тринадцатым подвигом.
Пошли мы, помнится, за пивом, с двумя трехлитровыми банками. Было это году в 1988. В унылой ноябрьско-мартовской мгле торчали два пивных очка; одно из них сомкнулось навсегда, другое же трудилось на износ, питая надежды очень, очень длинной и молчаливой очереди. Она выгибалась больной загогулиной, страдая.
Тесть оставил меня следить, а сам привалился к ларьку, как бы ни в чем не участвуя. Он просто пришел посмотреть и постоять, ни к чему не стремясь. Он сделался маленьким, униженным и неожиданно доброжелательным ко всякой твари. Вскоре ему удалось завязать серьезный разговор с фигурами, которые тоже, по причине предвкушения, уже начинали наполняться благодатью. Я опомниться не успел, как тесть уже бежал ко мне с двумя полными банками.
"Быстро! Быстро! " - приговаривал он. Оказалось, что пиво на нем закончилось и не досталось людям, с которыми он разговаривал про былое и думы.
Очередь еще только начала ворочаться, плохо понимая, что произошло, а мы уж были далеко.
Чрезвычайно-Полномочный Мемуар
В годы работы на благо всеобщего здоровья, творившегося в моей славной пригородной больнице, мне удалось заполучить Мандат.
Дело в том, что наше отделение занималось старыми травмами и болячками, то есть так называемой реабилитацией.
К нам же из других больниц спроваживали Бог знает, кого.
Гниющих заживо, с трубками в животе, с грибковым поражением всего, что бывает.
Реабилитироваться. Острый период, дескать, миновал.
Так что у нас все цвело и пахло.
И мне выписали Мандат.
Он до сих пор есть.
С этим Мандатом я имел право ногой открывать двери в любые больницы и приговаривать кандидатов либо к реабилитации, либо к забвению. И все такие хитроумные больные шли только через меня.
Конечно, это была фикция. Вопрос решался гораздо выше, и не бесплатно, конечно. Моей задачей было придать безобразию видимость благообразия, то бишь навести понты.
Всех, кого я брал - брали.
И всех, кого я не брал - брали.
Да я и не отказывал никому, понимая, что себе дороже. Один раз только отказал, или два, в том числе одному романтическому молодому человеку. Я вот совсем не романтический, я очень черствый. Но, слава Богу, есть люди, которые еще способны забираться на крыши, любоваться там закатом и рассветом, следить за звездами, загадывать желания и мечтать о волшебной любви. Иные, как выяснилось, могут там немного поспать, и даже в собственный день рождения, уединившись от гостей - в этих маленьких странностях и чудаковатостях нет ничего страшного, на них стоит мир. Что с того, что этот маленький принц, наконец, навернулся и сломал себе шею. Главное - он был романтик.
Я отказал ему, потому что ниже подбородка у него ничего не работало, он весь был одним большим гнилым пролежнем. Кроме того, судьба наделила его сифилисом и гепатитом В.
Но его взяли.
Как взяли и дедушку, чей сын, из Новых (русских? нет, его звали Гальперин) катал меня в джипе-паджеро посмотреть на папу. Даже дал мне триста рублей "на такси", чтобы не везти меня домой.
Я взял дедушку, благо спорить было бессмысленно, и дедушка свел всех с ума за первые же полчаса своей реабилитации (обреченной, разумеется, на провал). Он составил графики с настоящей осью абсцисс и настоящей осью ординат. Потом стал чертить разноцветные ломаные линии, отражая в них частоту и время визитов дохтура (меня), профессора, санитарки, сестер и, вероятно, любящего сына.
Сын этот после нажаловался на меня, сказав, что я взял взятку.
Надеюсь, что за общую щепетильность в денежных вопросах его прямо в джипе взорвали родственники других больных, похожих на его папу.
А еще раз я, потрясая Мандатом, отказался принять не очень симпатичную девушку, но зато - с шизофренией.
На следующий день она уже лежала у меня в палате. Она быстро облизывалась. Глаза у нее бегали туда-сюда. На вопросы отвечала толково, но с некоторой досадой, как бы отмахиваясь. Люблю психиатров! Ей написали: "Контакт формальный".
Как это верно.
Потом я обнаглел и готов был сунуть свой Мандат кому угодно, даже милиционеру, который останавливал меня за следование в нетрезвом виде.
Корпоративный Мемуар
Корпоративные сабантуи - гнуснейшая штука.
Когда я был доктором, я этого хорошо хлебнул.
Тут тебе светлый праздник, лето или весна, а то и зима с осенью, Новый Год - гуляй, не хочу, но я не хотел. С одной стороны. Не хотел видеть эти физиономии, которые я и так терпел круглый год, хотя понимал, что обязан с ними обручиться, повенчаться, вступить в бытовую, астральную и замогильную связь. Но с другой стороны, эти физиономии были до того нестерпимы, что я уже даже хотел встретить с ними Новый Год, чтоб неприязнь моя, под действием разугрева, сменилась слабым подобием сочувствия.
Иначе просто незачем жить.
Хотя, когда бы черт разбудил меня ночью и предложил попользоваться его сатанинским сервисом так, чтобы все они сию секунду исчезли, не обязательно померли, а просто куда-нибудь делись, навсегда, безвозвратно, и все их прекрасные имена истерлись из собеса и ведомостей по зарплате, и никто бы, ни одна живая душа не узнала о моем на то согласии и моей же санкции, то я, ручаюсь, принял бы от него перо, а не случись у него пера - обмакнул бы в чернильницу с красной чернилой дрожащий от возбуждения палец, и вывел бы свою самую залихватскую, развесистую подпись.
Иначе просто незачем жить.
Хотя, когда бы черт разбудил меня ночью и предложил попользоваться его сатанинским сервисом так, чтобы все они сию секунду исчезли, не обязательно померли, а просто куда-нибудь делись, навсегда, безвозвратно, и все их прекрасные имена истерлись из собеса и ведомостей по зарплате, и никто бы, ни одна живая душа не узнала о моем на то согласии и моей же санкции, то я, ручаюсь, принял бы от него перо, а не случись у него пера - обмакнул бы в чернильницу с красной чернилой дрожащий от возбуждения палец, и вывел бы свою самую залихватскую, развесистую подпись.
И все бы они пропали в мгновение ока, а я бы засмеялся, вышел в поле и начал петь.
Но это уже нечто несуразное, в духе Сен-Симона и Кампанеллы.
Было же так: длинный стол с одинокими дешевыми бутылками, скромные приплюснутые помидорчики, отмороженные огурчики, переваренный салат Олювье. Потная колбаска кружочками.
За больничными окнами - ночь и лес, на стеклах - бытовые зарисовки: Дед Мороз и елочка.
Напряженная тишина.
Невнятная, приглушенная музыка ("Младший лейтенант, парень молодой").
Дедом-Морозом нарядили больного. Он опасливо веселился и нерешительно пил водку, косясь на администрацию нашего отделения.
(Через неделю, если не ошибаюсь, его-таки выписали за пьянку).
Администрация важно жевала.
Сестры от случая к случаю гоготали.
Наконец, появилась Снегурочка в сопровождении странной, ужасной фигуры в трико и с бубенчиком в руке. Это была двухсоткилограммовая сестра-хозяйка, переодевшаяся Шутом. Авторы либретто почему-то сочли Шута лицом, обязательным для новогодних забав лицом, действующим и исполняющим.
Шут приплясывал и тоскливо звенел бубенчиком. Потом хлопнул водки.
Я не смог этого стерпеть.
Напился за полчаса вдребезги. Меня свезли на каталке в укромное место, прикрыв от пациентов ветошью: белье везем из автоклава.
Любовь к отеческим гробам
Нам совершенно напрасно навязывают западную модель организации труда.
Прививают корпоративное мышление, мучают всяким фитнессом, который совершенно чужд национальному мышлению. Заставляют жрать кислородные коктейли. Зря! Все это у нас уже было, в отечественной версии, просто кому-то не хочется, чтобы нация развивалась.
И сколько же можно им повторять, что их западные демократические ценности еще только вызревали в нетрезвом сознании, когда у нас уже было Новгородское Вече? И братья Монгольфье напрасно обожрались своих лягушек так, что обоих раздуло до воздухоплаванья. У нас уже давно крылья ладили, да с пороховых бочек летали. И в том, что мы Родина Слонов, ничего нет смешного, потому что наши медики по сей день спасают обмороженных мамонтов, неосторожно прилегших спьяну и задремавших, мульёны лет тому назад.
У нас хорошие традиции.
Я все это к тому пишу, что самый дружный коллектив, какой я видел, настоящая корпорация "Бессмертие", трудился в одной калининградской больнице, где я был на практике. Терапевты. Никаким корпорациям не снилось такое единство.
И работали-то, между прочим, вполне прилично. Мёрло у них не больше, чем у других. Но вот один все-таки помер. Пошел в сортир и помер там от разрыва сердца, таким и нашли, на полу лежал.
Тогда дохтурша, лечившая бедолагу, стала описывать этот эпизод в истории болезни. Дохтурша была еще молодая, опыта никакого. И коллеги сплотились вокруг нее, чтобы защитить отделение от нависшей беды.
- Что ты написала? Что ты написала? - трясла историей заведующая. "Больной упал в туалете и умер". Что это такое? Прочитают и решат, что у нас полы не вытирают! Что он поскользнулся и умер!
- Да, да! - кричали остальные. - Да! Наоборот! Надо было написать: "Больному стало плохо в туалете, и он упал! "
- Ему который день плохо было! Да! - подсказывала заведующая.
- Он уже давно! - вторила третья.
- Ну, так, - сказала заведующая и вышла с историей.
Больше я такого нигде и никогда не видел. История болезни - вся, со всеми консультациями, со всеми штампами и подписями в натуральную величину, разными почерками - была переписана в полчаса. Страниц не выдирали, глупую запись не заклеивали. Переписали всё. И появилась новенькая история. А старая не знаю, где.
И полный фитнесс.
Токсический Мемуар
В детстве я много болел, в том числе ушами. Ушами вообще можно делать только две вещи: двигать и болеть, потому что слышим мы мозгами и сердцем. Мозгов у меня не было, сердце работало хорошо, так что лечили уши: ставили компресс. Мне было шесть годков.
Утром я, проснувшись, радостно побежал к чашечке с водой (для тех лет подозрительная тяга к утренней воде). И хлопнул до дна, но в чашечке был спирт, о чем я, дитя невинное, не имел понятия. И вой поднялся такой, что дрогнули стены.
Еще один опыт был курительным. Я, помню, досаждал отцу: дай покурить! дай покурить!
Ему это надоело, он раскурил беломорину и сунул мне в рот.
Мне было, значицца, шесть годков.
Я затянулся и потерял сознание.
Потом у меня были и другие опыты. Было мне, как я уже говорил, шесть годков... Нет, о других опытах я стыдливо умолчу.
Я что хочу сказать: испытанные ощущения были настолько неприятными, что у меня должен был выработаться стойкий условный рефлекс. Особенно если учесть, что все это выглядело как травма детского периода, на которую сейчас многое сваливают.
Но ни фига!
В седьмом классе я уже благополучно курил "лайку", зажевывая молодой елочкой.
Потом, с не меньшим благополучием, сосал портвейн из майонезной баночки.
Вы, товарищ Павлов, среди собачек молодец, а мы как-никак высшие существа.
Хакер
Он появился у нас, дождавшись Парада Планет в свою честь. Он хакнул наш дом, когда тому благоприятствовали звезды, сложившиеся в созвездия Пивзавода и Старого Носка.
- Я ведь по жизни хакер, - говорил он застенчиво. - У меня был шеф, так он однажды постоял за спиной, посмотрел, как я работаю. "Ты ж, - говорит, не продвинутый юзер, ты хакер".
Я тогда не понимал тайного смысла его слов и сочувственно улыбался.
Хакер был высок, широк в плечах и тазовом поясе, рыж волосами, в очках и с веснушками. Рот был полон гнилых зубов. Пахло от него плохо. Одет он был в рубашку, брюки и старенькие сандалии. Других вещей при нем не было.
- Я у тебя поживу немного, - попросил он. - А вещи мне скоро пришлют из Москвы. У меня там остался чемодан.
Хакер прибыл с Урала, где жил и трудился, но злые люди вынудили его бежать. Он объявился в Москве, получил заказ на изготовление какого-то сайта, но люди и там оказались не лучше. "Эхе-хе, - вздыхал он. - Купил я на последние деньги литровочку водки, кило колбаски и пошел в лес. Там и переночевал".
Злые люди захватили и удерживали его чемодан, полный, по его утверждению, несметных сокровищ.
Переночевав в лесу, он отправился в Питер к нашему общему другу, который, собственно говоря, нас некогда и познакомил. Но друг оказался таким же вероломным, как и чужие. Паразитически истощив мозговые ресурсы Хакера, он выставил его за дверь.
И вот Хакер явился ко мне - очень для него удачно. Во-первых, я к тому времени успел поссориться с тем самым общим другом и набил ему морду. Так что речи Хакера встретили во мне сочувствие. Во-вторых, мое семейство было в отъезде по причине месяца августа, а Хакер принес водку и пиво (купленные, разумеется, на последние деньги). Этого было достаточно, чтобы мы побратались, и я сказал ему: "Живи, сколько хочешь".
Хакер жил у нас тихо, ежедневно ожидая мистических денежных переводов и посылок. Он делал дочке игрушки из желудей, немножко готовил, подмывал посуду и продолжал сильно пахнуть, на что ему однажды жена моя, не стерпев, указала. Когти на ногах у него были, как доисторические лопаты. С ними он смахивал на пещерного медведя.
"Вы классные, " - подлизывался он.
Одновременно он искал себе работу и по чуть-чуть, в счет харчей, помогал мне: показывал кое-что умное. Но больше сидел, подперев кулаком щеку, и ласково смотрел в экран, где часами крутился земной шарик, с которого радостно перепархивали в неизвестную мне папку многочисленные документы.
"Вирус", - он тыкал пальцем в экран. Я, глупый ламер, приходил в ужас.
- Не ссы, - совестил меня Хакер. - Я же его писал.
Он пытался подзаработать. Однажды пришел к нашей знакомой, у которой что-то перегорело. Она его ждала: сняла с аппарата кожух и все протерла. "Зачем? - строго спросил Хакер. - Должна быть пыль".
После его ухода она вымыла за ним тапочки.
Он жил у нас, ел, ходил в прежней рубашке, хотя на дворе уже был октябрь. "Что тебе, жалко, что ли? " - спросил он мою жену, когда она намекнула, что его визит затянулся.
По его словам, крупный заказ ожидался со дня на день. Тогда он снимет квартиру, которую потом и купит.
Документы порхали; крутился-вертелся шар голубой.
В ноябре месяце меня призвал к себе отчим и строго спросил: "Когда кончится это блядство? "