С годами главной причиной безобразий и преступлений лейб-компанцев стала обыкновенная белая горячка — доктора никакой другой болезни, «кроме пьянства», у этих молодцов не отмечали. В белой горячке лейб-компанцы начинали кричать «Караул!», а потом и «Слово и дело!». Для простого смертного крик этот означал арест, пытку в Тайной канцелярии, а затем жестокое наказание. Но лейб-компанцы пользовались, как тогда писали, «особливой протекцией Ее императорского величества», и поэтому начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков и сменивший его А. И. Шувалов отпускали этих явно ложных изветчиков без наказания, только слегка пожурив за сказанные нечаянно слова.
Так было с гренадерами Замятниным и Локтевым. Сидя под арестом за какие-то проступки, они напились, потом Локтев велел Замятнину выбросить через окно в канал его, Локтева, пуховик и сундук, что тот и сделал. Следом и сам он бросился в канал, а Локтев закричал вослед «Слово и дело». В Тайной канцелярии дело это к рассмотрению не приняли, как и дело гренадера Петровского, который в 1749 году по дороге в Москву, «соскоча с саней, незнаемо за что бил дубиною смертно грейдеров Егачева и Попова», а пытавшегося его унять гренадера Чернова «сшиб с ног и стал зубом есть, причем и руку перешиб, и хотел шпагою заколоть». Когда его, явно впавшего в пьяное буйство, стали вязать, то он кричал «Слово и дело». Из-за бесконечных возлияний — во время службы и в свободное время — некоторые лейб-компанцы постоянно «обретались в безпамятстве и меланхолии», а иные в буквальном смысле сходили с ума от пьянства, умирали в страшных пьяных муках.
Под стать мужьям были жены лейб-компанцев. Приходилось посылать особые наряды караульных на рынки смотреть, чтобы те не отбирали бесплатно товары у торговцев и купцов. Пили боевые подруги лейб-компанцев не меньше, чем их мужья. На квартирах — а лейб-компанцев поселили поблизости от Зимнего дворца — творился сущий кошмар. Хозяева были в ужасе и тоске. Как писал один из таких хозяев, секретарь Федоров, лейб-компанец Ласунский силой занял почти весь его дом, а дети и слуги Ласунского никому житья не давали своим «во дворе всегда в городки игранием, и в огороде замков и загородков ломанием, и в том огороде беганием и игранием же, а в пруду купаньем, и нагим беганием, и дерев повреждением, и овоща срыванием, и прочими… нападении». Но все это мелочи в сравнении с постоем лейб-компанцев в Москве! Там на квартирах шли непрерывные пьяные кутежи, семьи и слуги лейб-компанцев вели себя как погромщики, разрушая всё, к чему прикасалась их рука. В 1749 году перепившиеся лейб-компанцы, как записано в материалах расследования, «кидали сверху из окон в стоящего возле стены Лефортовского дворца у присмотру его сиятельства (канцлера Бестужева. — Е. А.) дому часового камнями и сбили оного часового с места».
Первое, что сделал новый император Петр III, вступив на престол после смерти императрицы Елизаветы Петровны, — разогнал это сборище пьяниц и бузотеров. И правильно поступил!
* * *Привычкам и вкусам императрицы Елизаветы в нарядах и украшениях должны были следовать все дамы света. На придворные торжества им предписывалось приходить каждый раз в новом наряде, и, по слухам, чтобы они не жульничали, при выходе из дворца гвардейцы ставили на их платья несмывающиеся грязные метки или даже государственные печати — второй раз такое платье уже нельзя было надеть. При этом, как уже говорилось выше, надо было одеваться так, чтобы не вызвать зависти и гнева ревнивой к чужой красоте государыни-кокетки. И все-таки, несмотря на эту страшную опасность, дамы не могли удержаться и не блеснуть новым нарядом. Платья меняли не только потому, что этого требовала Елизавета, но и потому, что иначе было нельзя! Екатерина пишет, что на балах она до трех раз меняла платья, «наряд мой был всегда очень изысканный, и если надетый мною маскарадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то я наверное ни разу больше его не надевала потому, что поставила себе за правило — раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оно может произвести уже меньший», а это, как всему свету известно, недопустимо. Другие дамы следовали этому закону неуклонно, «ухищрения кокетства были тогда очень велики при дворе и… всякий старался отличиться в наряде».
Пример блистательной коронованной модницы был чарующе заразителен, и, по словам Екатерины II, «дамы тогда были заняты только нарядами, и роскошь была доведена до того, что меняли туалеты два раза в день». Между тем наряды того времени были необыкновенно сложным сооружением и, как всегда, страшно дорогим удовольствием: за иное платье из Парижа можно было купить деревню, а то и две. В елизаветинское время вошли в моду драгоценные камни, жемчуг и особенно бриллианты. Для самой императрицы и верхов русского общества не покладая рук работал ювелир — по терминологии тех времен, бриллиантщик — И. Позье, который имел к государыне более свободный доступ, чем канцлер или генерал-прокурор. Императрица знала толк в камнях и любила украшения из них. По признанию Позье, да и других современников, нигде в мире (вероятно, кроме Индии) при дворе не было столько бриллиантов, как в России. Они покрывали головные уборы и прически дам, унизывали их платья, у мужчин камни сверкали на орденских знаках, пряжках, шляпах, тростях, табакерках, пуговицах, обшлагах камзолов. Мелкие бриллианты лежали кучами при дворе на карточных столах. Их блеск говорил о невероятном богатстве русской знати.
В елизаветинское царствование погоня за модой стала повальной не только у женщин, но и у мужчин. Это удивительно, ведь еще отцы елизаветинских модников стонали от узких петровских кафтанов и требовали непременно положить им в гроб отрезанную по воле грозного реформатора бороду. Теперь же все волшебным образом переменилось. В сатирической литературе даже появился обобщенный тип легкомысленного модника — петиметра, посвящающего жизнь нарядам. В 50-е годы XVIII века была весьма популярна сатира Ивана Елагина «На петиметра и кокеток» (о чем упоминалось выше), в которой сурово бичевался такой повеса. Вот он сидит дома, в комнате поднимается смрадный дым — это парикмахер завивает ему волосы. Сам же петиметр грустен — он думает, что слишком загорел на «жарком» петербургском солнце, а загар тогда считался предосудительным для человека света. И далее следуют строки, актуальные в России до сих пор:
Затем щеголь начинает одеваться, и тут возникают новые затруднения:
Да, это изображение вполне карикатурно. Но, если исходить из критериев моды того времени, то быть одетым по моде, так, чтобы тебя не осмеяли, не сказали, что ты одет, как посадская баба или приказчик, оказывалось весьма непросто. И ленточки, и укладка волос — все тогда имело огромное значение, как сейчас расцветка галстука или цепь на шее. Щеголихи и петиметры, намаявшись с одеванием и причесыванием, являлись ко дворцу, наполняли дворцовые залы и под охраной храбрых лейб-компанцев весело отплясывали и кокетничали.
Шумные праздники и танцы позволяли незаметно переговорить о деле, назначить свидание, передать любовную записку или шпионское донесение. Но следовало быть осторожным — тысячи глаз следили за происходящим на празднике, которому, казалось, не было конца. Впрочем, и здесь были разные способы ловко избежать слежки. Взять, к примеру, распространившиеся в елизаветинское время мушки. Как и духи, отбивавшие неприятные запахи немытого тела и несвежего белья, мушки появились, чтобы прикрыть ими прыщики на лице. Но потом они стали украшением, их вырезали из черной тафты в виде звезд, крошечных фигурок животных. Мушки несли смысловое значение: с их помощью подавали на балу условный сигнал возлюбленной, сообщали разные важные для влюбленных вести; с их помощью можно было назначить свидание любовнику, и тот, оглядев лицо возлюбленной, безошибочно приходил в нужный час и в нужное место. Без мушки появиться на бале было положительно невозможно. «Я прошла, не останавливаясь, через всю галерею, — вспоминает Екатерина II, — и вошла в покои… я встретила императрицу, которая мне сказала: „Боже мой! Какая простота! Как! Даже ни одной мушки?“ Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой. Она вынула из своего кармана коробочку с мушками и выбрала из них одну средней величины, которую прилепила мне на лицо».
Невероятная роскошь двора Елизаветы, непрерывные празднества требовали огромных расходов. Если сама императрица брала деньги из государственной казны, то ее вельможам приходилось труднее. Мало кто хотел ударить в грязь лицом и появиться на маскараде в старом наряде или изображать «пастушек» и «пастушков» в одежде своих дворовых слуг. Самое лучшее, самое дорогое и непременно из Парижа — вот какой была высокая цель елизаветинских вельмож. Столичное дворянство украшало дома французской мебелью, картинами, великолепной посудой. Как писал бескомпромиссный критик нравов своего времени князь Михаил Щербатов, «двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии всё, что есть богатее, в столе — всё, что есть драгоценнее, в питье — всё, что есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Екипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столь для нужды удобные, как единственно для виду, учинились нужны для вожений позлащенных карет. Домы стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие составляло удовольствие самых хозяев, вкус умножался, подражание роскошнейшим народам возрастало и человек делался почтителен (в смысле — уважаем. — Е. А.) по мере великолепности его житья и уборов».
Особенно важен был «выезд»: экипаж, лошади, сбруя, богато одетые кучера, стоявшие на запятках гайдуки — предпочтительно чернокожие и рослые. В роскоши того времени был размах, масштаб, но не было утонченности и лоска, присущих позднейшим временам императорской России. Не без иронии Екатерина II писала в мемуарах о Москве тех времен: «Вообще, все дворянство… с величайшим трудом покидало Москву — это излюбленное ими всеми место, где главным их занятием является безделие и праздность и где они охотно проводили бы всю жизнь в том, чтобы таскаться целый день в карете шестериком, раззолоченной не в меру и очень непрочно сработанной, этой эмблеме плохо понимаемой роскоши, которая там царит и скрывает от глаз толпы нечистоплотность хозяина, беспорядок его дома вообще и особенно его хозяйства. Нередко можно видеть, как из огромного двора, покрытого грязью и всякими нечистотами и прилегающего к плохой лачуге из прогнивших бревен, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжи, с нечесаными лакеями на запятках в очень красивой ливрее, которую они безобразят своей неуклюжей внешностью».
Праздники в домах вельмож уступали дворцовым, пожалуй, только в масштабах. Французский дипломат Мессельер так описывал праздник, данный канцлером Бестужевым-Рюминым. Празднество проходило на принадлежавшем канцлеру Каменном острове в Петербурге. На него были приглашены вся знать и весь дипломатический корпус: «В назначенный день придворные яхты и гондолы, богато убранные, были готовы, и мы пустились в путь, севши на них близ дома канцлера. Вся эта щегольская эскадра, предшествуемая судами, на которых находились музыканты, поплыла вверх по Неве на пути к очарованному острову. Здания, построенные на нем канцлером, были украшены в китайском вкусе. Праздник был полнейший во всех отношениях, и мы испытали много удовольствия, находя во время прогулки местами китайские киоски в рощах, бальные залы, карусели и воздушные театры. Всё это было переполнено веселящимся народом, хорошо одетым, и людьми обоего пола, которых канцлер забавлял и угощал на свой счет».
Наиболее состоятельные вельможи не просто устраивали богатые праздники, а брали себе за правило держать так называемый открытый стол. Вот как описывает такой дивный для Западной Европы обычай заезжий иностранец: «Многие вельможи держат открытый стол. Сделанное однажды приглашение делается навсегда. Единственная формальность, требуемая в настоящем случае, заключается в том, что гость должен справиться утром, будет ли хозяин обедать дома в этот день или нет. Если оказывалось, что будет, то гость мог, не стесняясь, явиться прямо к столу. Чем чаще бывали мы за этими радушными обедами, тем становились более дорогими гостями и как будто сами делали одолжение, а не принимали его». Бывали случаи, когда хозяин не знал, кто к нему годами приходит обедать, отчего возникали конфузы. На все эти столы шли гигантские средства.
«Жалея» своих усыпанных бриллиантами приближенных, императрица приказывала выдавать им жалованье на год вперед, чтобы они могли приодеться к очередному празднеству, вереница которых никогда не кончалась. Но денег все равно не хватало. Один из богатейших людей того времени канцлер Михаил Воронцов, владелец сотен крепостных, заводов, лавок, почти непрерывно выпрашивал у императрицы «землицу», «крестьянишек», причем, получив просимое, тотчас начинал просить вновь, чтобы государство выкупило у него эти земли и крестьян — для открытого стола и нарядов нужны были деньги, деньги и деньги. И все равно он страдал от безденежья и был мучим кредиторами. В одном из прошений 1746 года канцлер писал Елизавете, не без оснований изображая щедроты государыни единственным источником своего существования, «ибо как я все, что на свете имею от Бога и Вашего императорского величества имею, следовательно чего же и не имею, ни откуда и… ожидать и где просить должен, как у Бога и Вашего императорского величества».
В другом прошении Воронцов прибегает к сравнению, которое кажется лестным только на первый взгляд: «Ибо как свет сей без вариаций и теплоты солнечного сияния никак пробыть, а тело без души движения иметь отнюдь не может, так мы все верные Ваши рабы без милости и награждения от Вашего императорского величества прожить не можем. И я не единаго дома, фамилии в государстве не знаю, которая бы собственно без награждений монаршеских щедрот себя содержала». В 1747 году он же сообщал, что никак не может заплатить скопившиеся долги: «Нахожусь в непрестанном беспокойстве и печали, не зная, каким образом избавиться от моего долгу», и поэтому просил подарить ему деревень и тем самым «избавить от крайней моей нужды, дабы я чрез сию великую милость в состояние приведен был как долги мои оплатить, так и сходно с высочайше пожалованным мне чином настоящее мое житье вести». Эта причина — необходимость жить сообразно чину, иметь представительство, как подобает сановнику, выставлялась Воронцовым и ему подобными в различных прошениях о пожалованиях как главная причина бедности. «Со всяким моим старанием и милостивым Вашим награждением освободиться не могу, — продолжает Воронцов, — понеже расходы на содержание дома моего превосходят ежегодные доходы, и я, как здесь, так и в Москве, все за деньги покупать должен… Ежели б не сия милость Вашего императорского величества и чины мои не принуждали меня о сем награждении просить, я бы собственно весьма малым доволен быть мог и в сем артикуле без тщеславия называться бы мог философом. Но когда чин и должность моя по-министерски, а не по-философски жить заставляют, того ради единую надежду имея на Ваше императорское величество, всеподданнейше прошу о милостивом услышании сей моей нижайшей просьбы, дабы я мог еще несколько лет знатность чина моего к службе Вашего величества содержать, а потом остальную жизнь мою и старость в покое скончать. Я ни малейше, всемилостивая государыня, не нахожу, чтоб чрез сие пожалование деревень какой ущерб в доходах Вашего императорского величества учинился, или кому-нибудь какая обида от того последовала».
Когда умер граф Петр Шувалов, самый богатый сановник царствования Елизаветы Петровны, то его наследство оценивалось в астрономическую сумму 588 тысяч рублей. Но и этих денег не хватило, чтобы заплатить долги Шувалова, составлявшие 680 тысяч рублей. Вот что значит держать открытый стол и гнаться в роскоши карнавалов за государыней!
Французский язык, литература, театр Франции становятся в России образцом, далеко не безупречным нравам Версаля подражают — естественно, не обходилось при этом без обезьянничания и глупостей. Непременной фигурой в богатом доме становится французский гувернер и учитель. После того как спустя полтора десятилетия дипломатические отношения России и Франции возобновились, французские дипломаты, прибывшие в Петербург, были поражены количеством своих соотечественников, обосновавшихся в русской столице. Мессельер писал: «Нас осадила тьма французов всевозможных оттенков, которые, по большей части, побывавши в переделках у парижской полиции, явились заражать собою страны Севера. Мы были удивлены и огорчены, найдя, что у многих знатных господ живут беглецы, банкроты, развратники и немало женщин такого же рода, которые, по здешнему пристрастию к французам, занимались воспитанием детей значительных лиц; должно быть, что эти отверженцы нашего отечества расселились вплоть до Китая — я находил их везде. Господин посол (Лопиталь. — Е. А.) счел приличным предложить русскому министерству, чтоб оно приказало сделать исследование об их поведении и разбор им и самых безнравственных отправить морем по принадлежности. Когда предложение это было принято, то произошла значительная эмиграция, которая, без сомнения, затерялась в пустынях Татарии. Русская нация, кажется, приняла с благодарностью этот поступок, согласный со справедливостью и честью нашего отечества. Императрица узнала о нем с удовольствием и смеялась над теми, которые были обмануты этими негодяями». Как мы знаем из последующей истории, это было еще только начало. Долго еще русские помещики разыскивали хотя бы какого-нибудь французика или на худой конец немца для того, чтобы образовать своих Митрофанушек.