Можно сказать, что своим выступлением шахиншах Мохаммед подписал мне смертный приговор. Почти гарантированный.
И как хитро сделал, подлец!
Винить в том что произошло, следует только себя самого.
– Что вам угодно, сударь?
Пикеринг выпустил еще один клуб дыма, понаблюдал, как тот растворяется в вечернем эфире воздуха побережья.
– Например, поговорить.
– Боюсь, на сегодняшний день я весьма неудачный собеседник
– Тогда предостеречь.
Мы посмотрели друг другу в глаза – и я понял, что посол Североамериканских соединенных штатов не так прост, как кажется. Хотя бы потому, что он уже все понял
– Вам не кажется, что любые предостережения запоздали?
Посол тяжело вздохнул
– Не кажется, сэр, не кажется. То, что вы успели сделать… не правда ли, этот фарватер положительно нуждается в углублении! Когда я вижу, как танкеры класса Суэцмакс*** проходят в нескольких сотнях метров от берега, меня просто бросает в холодный пот…
Я скосил глаза. К нам шел сэр Уолтон Харрис
– Мои поздравления с производством, господин посол – сказал сэр Уолтон не скрывая яда в голосе. Яда было так много, что в нем можно было захлебнуться с головой.
– Боюсь, с производством будут проблемы – сказал я
– Какие же, позвольте полюбопытствовать
– Позволю. Я являюсь контр-адмиралом флота, причем действующим – и как я смогу принять должность на берегу?
Сэр Уолтон засмеялся. Сейчас мы были квиты – за тот разговор в саду британского посольства…
– Боюсь сэр, вам придется обосноваться на берегу.
– Уолтон… – заговорил Пикеринг – тебе не кажется, что объявляют твой любимый танец. Останешься без дамы…
– Да, конечно. Прошу прощения, господа.
А вот дальнейшее стало для меня сюрпризом – североамериканский посол проводил британского взглядом, полным самой лютой ненависти.
– Подлый старый ублюдок… – негромко сказал он
– Про кого это вы, сэр? – решил полюбопытствовать я
– Вы поняли. Я готов прозакладывать свою коллекцию шотландских односолодовых, что эта тварь приложила руку к сегодняшнему спектаклю. Чувствуется рука мастера.
– Вы полагаете, что он настолько вхож во дворец? – недоуменно спросил я
Пикеринг кивнул
– Не только вхож. Иногда у меня возникают сомнения относительно того, чей же вассал эта страна. Ваш – или британский.
Сказанное было новостью для меня, это могло быть и провокацией – но обдумывать времени не было.
– Вы полагаете?
– Увы. Я говорю только о том, что вижу своими глазами.
– А почему вас это так беспокоит?
– Почему… – Пикеринг смял окурок и запросто сунул его в карман, только североамериканцы так могут – откровенно говоря, мне не нравитесь ни вы, ни Великобритания. Но кузены раздражают меня куда больше с тех пор, как я поплыл по мутным водам дипломатии. И вы, и они – не хотите играть по-честному.
– То есть?
– Товары. Рынки. Вы ставите торговые барьеры. Не хотите играть по честному, с открытыми картами. А мы, североамериканцы любим честную игру.
– Кто же играет с открытыми картами? Вы видели хоть одну игру, в которой играют с открытыми картами?
– То-то и оно.
– А как быть с доктриной Монро? Разве она не отдает вам целое полушарие.
– В политическом смысле. В экономическом – границы свободны.
- Ошибаетесь. Хотите, докажу.
– Извольте.
– Ваша финансовая система. Ваш вездесущий доллар. Вы создали систему, при которой курсы валют всех стран полушария привязаны к доллару САСШ, а не к другим ценностям, как к золоту например. И ли к активам госбанка казначейства. В результате другие страны вынуждены покупать у вас доллары и вести торговлю в долларах. А наши товары заведомо становятся неконкурентоспособными. Потому что на их цену накладываются издержки от валютообменных операций.
– Кто вам мешает послушать нас, и открыть свободную куплю-продажу валюты? Мы предлагали вам это неоднократно.
– Заметьте – с предложением доллара как резервной валюты. Хотя он хуже обеспечен, чем рубль. Если открыть рынок для свободных операций с валютой – к нам хлынет спекулятивный капитал. Сейчас тот, кто хочет купить в нашей стране скажем предприятие должен заработать рубли и купить его. А тогда – он просто придет и купит его за доллары. А кто сказал, что они обеспечены чем-либо? У вас даже казначейство – частная структура.
Внезапно я понял, что совсем отвлекся от мрачных мыслей.
– Спасибо.
– Как говорят в Техасе – будешь должен, парень. Вам привет.
– От кого?
– От дамы. Той, с которой вы познакомились в Лондоне.
– Не припоминаю.
– Отель. Известные события. В Гайд-парке. Не припоминаете?
– Нет.
– Печально. А эта дама надеялась, что вы их помните.
Только этого не хватало…
– А что эта дама помнит еще?
Посол помолчал, перед тем как ответить
– Много, господин Воронцов. Очень многое. Я видел ее совсем недавно, и у нее остались самые теплые воспоминания. Признаться, я был удивлен тем, что вы, русский, столько сделали для моей страны.
– Я это делал не для вашей страны.
– О, да, конечно. Для своей. Но враг моего врага – мой друг, не так ли?
Посол Пикеринг протянул свою руку, большую, крестьянскую, крепкую. Немного подумав, я пожал ее – ведь враг моего врага и в самом деле мой друг. Любые союзы складываются из кирпичиков – и я горд тем, что одним из первых положил кирпичик в самое основание фундамента нового союза, который через несколько лет одни будут называть трансатлантическим, а другие – противоестественным.
В конце концов – дипломатию вершат не боги. Ее вершат живые люди.
Чуть повернувшись, я наткнулся на злобный взгляд из зала, от самого витража. Ла Рош, скорее всего британский посол оставил его вынюхивать. Донесет…
– Осмелюсь дать вам дружеский совет. Здесь вам ловить уже нечего. Уезжайте прямо сейчас. Возьмите машину, и выберите не ту дорогу, по которой вы ехали, прибрежную – а через пустыню, да не прямую. Сориентируетесь по карте. И возьмите отпуск, уезжайте на воды. Как минимум на месяц. Пока все не утрясется.
– Увы, но я не могу этого сделать.
Посол щелчком отправил сигарету вниз, проследил взглядом за полетом маленького огненного метеора. Сигарета упала на мраморные ступеньки, рассыпалась искрами и погасла.
– Как знаете. В любом случае – удачи.
Повернувшись, посол Пикеринг пошел в танцевальный зал.
Первому совету Пикеринга я последовал – и без происшествий добрался до Тегерана. Второму – нет.
* Автор неоднократно упоминал о том, что Франция еще в двадцатые была полностью передана Германии. Но это европейская Франция. Осталась Франция африканская, на территории современного Алжира и еще кое-каких территориях. Это были европейцы, брошенные войной в африканский ад, так называемые пье-нуа, черноногие, те кто не захотел покориться ни в двадцатые ни в сороковые, ни в пятидесятые, когда шла война с исламскими экстремистами. И они не только не покорились – но и выстояли, создали на севере Африки европейскую страну точно так же, как буры создали европейскую страну на юге Африки. Про историю африканской Франции автор еще напишет в имперском цикле, в описываемом мире Франция занимала примерно такое же место, как в нашем мире занимает Израиль.
** наше море (лат.) Означает, что Средиземное море по обоим его берегам должно принадлежать итальянцам. В нашем мире из-за этого Муссолини полез в войну.
*** Суэцмакс – условное обозначение размеров судна, означает что оно обладает предельными габаритами для прохождения по Суэцкому каналу. Есть Панамамакс – то есть максимум для Панамского канала.
03 июля 2002 года
Варшава, царство Польское
Следственный изолятор
Для графа Комаровского революция начиналась здесь.
Без уважения к его дворянскому титулу и к званию поручика лейб-гвардии его сунули сюда, в ДПЗ*, который принадлежал Министерству Внутренних дел. Спасло его только то, что по каким-то причинам его записали в книге арестантов как пана Вороша (фамилию то придумали) и сунули в камеру, где было всего три места, причем одно пустовало. Второе занимал некий пан Юзеф, лысоватый живчик лет сорока, не унывающий даже в тюрьме и постоянно кому то звонящий по сотовому телефону, хотя в следственном изоляторе сотовых телефонов не должно было быть ни у кого.
Потолки в камере были высокими, койка – в три ряда, пан Юзеф по-хозяйски оккупировал самую нижнюю койку. Граф Комаровский хоть был и моложе и сильнее этого пана Юзефа – не имел никакого желания оспаривать уже существующие в камере порядки, а потому молча полез на вторую койку. Блатных правил он не знал, и знать их не желал.
Потолки в камере были высокими, койка – в три ряда, пан Юзеф по-хозяйски оккупировал самую нижнюю койку. Граф Комаровский хоть был и моложе и сильнее этого пана Юзефа – не имел никакого желания оспаривать уже существующие в камере порядки, а потому молча полез на вторую койку. Блатных правил он не знал, и знать их не желал.
Уже из первых слов пана Юзефа, которые мельком услышал граф Комаровский, стало понятно кто он такой – мафиози, контрабандист, занимается транзитом бадяжного спиртного из Варшавы дальше, по всей матушке России. Даже в ДПЗ он ни на секунду не оставлял свои дела и сейчас пытался выяснить текущее местонахождение каких-то цистерн, понятно с чем – по его представлениям они должны были уже быть на Московской железной дороге, но их там то ли не было, то ли их просто не удавалось найти, загнали в тупики. Пан Юзеф азартно ругался, называл кого-то "курвой блядной", обещал выйти из ДПЗ и всех "поставить на деньги". Под азартный матерок пана Юзефа граф сам не заметил, как уснул – все таки притомился.
Проснулся он, когда за решетками их камеры уже догорал закат, а пан Юзеф толкал его в бок, стараясь разбудить.
– Э, пан, вставай давай. Баланду проспишь!
– Что? – непонимающе спросил граф
– Баланду проспишь, говорю! По первой ходке, что ли? Поднимайся, сейчас жрачку принесут!
Пан Юзеф прекрасно говорил по-русски – как потом узнал граф Комаровский, русский язык служил основным языком общения в криминальном мире, из-за того что блатной жаргон – "музыка" – был русским, и все блатные необъятной страны тоже знали русский – вот и общались в камерах только на нем. Были камеры с политическими, там предпочитали польский – но политические, это не блатные, "зоны" они не "держали" и старались вести себя тихо.
В свою очередь и блатные, презирая политических, старались с ними не связываться.
Принесли баланду. Загромыхала металлом кормушка – что-то типа небольшой откидывающейся вниз на девяносто градусов дверцы, в кормушку сунули миску с какой-то омерзительной похлебкой.
– Э, баландер! – заорал пан Юзеф – двое нас тут! Еще давай! А то шухер устроим!
Баландер сунул в кормушку свою жирную харю, подозрительно посмотрел по сторонам своими поросячьими глазками – но все таки выдал еще одну тарелку, вместе с нечистой ложкой. Каждому, кроме баланды полагалась еще пластиковая бутылка с питьевой водой, хоть в этом была какая-то цивилизация. И большой кусок хлеба на каждого.
Граф Ежи подозрительно посмотрел на стоящую перед ним бурду. Руливший за крокодилом** пан Юзеф с усмешкой посмотрел на него.
– Точняк, первоходочник. Жри, давай, другой пайки все равно не будет. А не будешь жрать, с голоду подохнешь, такой красивый.
Баланда оказалась на удивление питательной – какая-то крупа, разваренная в кашу и подлива, возможно даже мясная. В последнее время граф не мог посещать такие места, где можно было бы "куртуазно" насытиться – и поэтому уже через минуту с удовольствием наворачивал бурую, горячую жижу.
– Мясо воруют, с…и! – беззлобно сказал пан Юзеф, наворачивая свою порцию – чтобы ты знал, первоходочник, сам Государь Царь, да продлятся дни его, заступника нашего, повелел нам на довольствие сто пятьдесят граммов мяса в день давать. А эти – воруют и на базаре продают. И сами жрут – видал, какая у баландера ряшка жирная, в три дня не уделаешь! Ну да ничего… придет наше время. Меня пан Юзеф зовут, прошу любить и жаловать, это кликуха такая. Тебя как зовут первоходочник?
– Ежи мое имя – граф предусмотрительно не назвал ни фамилии, ни титула
Пан Юзеф захохотал
– Эк, ты дал… точняк, не въезжаешь. Погремуха у тебя есть?
– Что?
– И музыку*** не знаешь – сказал уголовник – кликуха, кличка. Есть?
– Нет.
– Тогда будет… – убежденно сказал пан Юзеф – я здесь третьей ходкой уже, я тебя и покрещу… Тебя в чем обвиняют?
– В убийстве.
Пан Юзеф аж жевать перестал
– А не гонишь? – подозрительно спросил он – смотри, здесь всё про всех становится известным. Ничего не скроешь, и за базар отвечать придется. В натуре за мокрое?
Графу если честно – порядком надоели эти расспросы и слова, половину из которых он не понимал, но он все еще находился в подавленном состоянии от своего ареста и от нахождения в тюремной камере, и поэтому "качать права" не стал, и посылать в дальнее путешествие – тоже.
– За убийство – повторил он
– Эк, ты дал… молодой… я думал ты пожилых паненок на бабло раскручивал… или в университете речи крамольные да бунташские толкал… а ты вон что… и кого, по мнению полициянтов, ты завалил?
– Содомита одного убил.
– Содомита? Ну, тогда – в натуре свой. Содомиты это такие твари… случись им сюда попасть, им бы очко на андрееевский стяг зараз порвали. Не в фаворе здесь содомиты, молодой, содомитам – самое место там.
С этими словами пан Юзеф показал пальцем на темное пространство под нарами
– Как же тебя покрестить то… Думал тебя… да не выйдет, не правильно это. Что полициянты говорят – ты как его?
– Говорят, застрелил.
– Застрелил… Ну, смотри… хоть у блатных это западло… ножом надо… будешь теперь ты Стрелок. Как?
Граф Ежи не ответил
– Значит, Стрелок – убежденно сказал пан Юзеф – а сюда как попал? Здесь одни политические сидят. Да я.
– Куда посадили, там и сижу.
– Оно так… Не парься, Стрелок, привыкнешь. За мокрое – конфет не отвесят. Думай, пока время есть, как отмазываться будешь.
И, чтобы развеять мрачное настроение с улыбкой прибавил
– Не парься, пан Стрелок… Кто не был – тот будет, кто был – тот не забудет… Ты пока слушай музыку, вслушивайся – пригодится.
Грохнули в дверь, лязгнула кормушка – баландер собирал порожнюю посуду…
Проснулись ночью – первым проснулся граф Ежи – сразу. Проснулся от привычного уху грохота. Он спал совсем не так как надлежит спать в тюрьме, где ночью могут опустить или зарезать, он спал крепким, без сновидений сном – но грохот автоматных и пулеметных очередей безжалостно вырвал его из бездонной трясины сна.
Граф перевернулся, чтобы посмотрел в зарешеченное окно – оно было как раз на уровне второго этажа шконки – и обомлел. Видно было немного, забор был высокий – но и того что было видно хватало, чтобы понять – что-то происходит. Все небо над Варшавой было разрезано алыми нитями трассеров, стреляли не только из автоматов, но и из пулеметов, причем совсем недалеко от ДПЗ.
– Что там, Стрелок? – приглушенно спросил со своей нижней шконки пан Юзеф
– Стреляют.
– К нам не влетит?
– Нет. Думаю нет… забор.
Какие-то звуки, подобно волне, перекрывали даже хор автоматных очередей
– Канай сюда.
– Что?
– Слазь вниз, говорю.
Пан Юзеф сидел на кровати и тыкал по кнопкам своего телефона, ругаясь последними словами…
– Неладное дело, Стрелок… тикать надо…
Внезапно – граф понял, что это за звуки раздавались во всех сторон. Он находился в блоке, где сидели "за политику" – и сейчас кричали арестанты. Боевой клич мятежников – слово "Польша". Оно выкрикивается не в два слога, как при скандировании – Поль-ша! – а в один слог, быстро – Польша! Получается как бы вызов, крик исторгается из горла, из самой души. Вот все политические и не спали – орали "Польша!", глядя на то, что происходит за окном.
Пан Юзеф наконец то дозвонился до кого-то
– Земанек, ты? Дрыхнешь? Нет? Что на воле делается?
Получив какой-то ответ пан Юзеф повеселел
– Добро. Заедешь за мной с утра… знаешь, где я. Склады все закрой… на халяву никого поить не будем. Так и скажи, если кто возбухнет – здесь – пана Юзефа добро. Тронете – порвут – так и скажи. Все, давай.
Бросив телефон на шконку, пан Юзеф от радости несколько раз хлонул в ладоши.
– Рокош!
– Что?
– Рокош, говорю! По всему городу бой… полициянтов бьют, русских бьют, жидов бьют. Наше время пришло. Завтра соскочим…
За ними пришли в пять утра, когда над Варшавой только занимался рассвет. Сначала кто-то пробежал по коридору, крича "Польша!" как оглашенный, потом загремели ключами. Отрывисто лязгнул засов.
– Сколько здесь!?
– Двое! – ответил за обоих пан Юзеф
– Выходите, братья! Свобода! Польша!
– Польша… мать их так… – негромко выругался пан Юзеф – только и орать про Польшу. Как дела делать… Пошли… Стрелок…
В мрачном каменном коридоре – это было старое здание ДПЗ, построенное еще в начале прошлого века, строили на совесть – кипит людская толпа. Кто-то уже с кем-то разбирается – людской водоворот, кого-то месят ногами. Убивали тюремщиков – видимо, стояли до последнего, не желая выпускать на улицы уголовный сброд, оставались верными присяге до конца, хоть многие другие уже присягу эту предали. Кто-то просто пытается выбраться наружу как можно быстрее. Все решетки – настежь, двери в камерах – настежь, двери между блоками – настежь. Никто никого не пытается сдержать, все делают что хотят. На улице одна за другой гремят автоматные очереди, то ли в небо, то ли еще куда. Анархия…