Завтра утром с первой зарею
Мы покидаем Кавказ.
Плачьте, красавицы, негой объятые,
Правьте поминки по нас...
Опустившийся отставной полковник (Петкер) пытался продать собаку. Было жаль и его, и собаку, и веяло со сцены какой-то безысходностью. Не было ничего театрального, было ощущение настоящего и желание, чтобы собаку купили, чтобы разговор не оборвался, чтобы Кторов пел бы еще... Но рассказ подходил к концу, Петкер смотрел на пустой стакан и поглаживал на коленях воображаемого пса, а Кторов, перебирая струны, пел романс, который только через несколько лет станет популярным - с легкой руки Козловского. Словно сегодня вижу я надменное лицо Кторова, слышу его голос:
Как часто осени порою
Бывает день, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас...
"Калитка хлопнула, и полковник остался один", - ставил он точку, когда затихал гитарный аккорд... Артисты поднимались и медленно уходили за кулисы в полной тишине. И лишь спустя какое-то время начинались аплодисменты.
Я хорошо помню замечательную Блюменталь-Тамарину, видел ее в Малом театре - это, конечно, было до войны, - она играла мать в пьесе Гусева "Слава". Только одну ее и помню, она была маленькая, сморщенная, очень натуральная. Монолог она читала, стоя у рампы и обращаясь в зал - безо всяких затей. Ее встречали и провожали аплодисментами. И еще я помню ее по фильмам, она много снималась. В каких-то мемуарах я прочел, что она обожала своего мужа Блюменталя, а потом до конца своих дней боготворила сына. И когда говорили: "Вы знаете, какая неприятность?..", она, не дослушав, всплескивала руками: "С Блюменталем?" Или: "Вы слышали, только что..." Она вскрикивала: "Что, умер Блюменталь?" Сначала это относилось к мужу, потом к сыну. Ее сын был артистом, я его однажды видел, и он мне запомнился. Он имел свою передвижную гастрольную труппу, играли они то в провинции, то в московских клубах. Я купил билет в клуб Кухмистерова (теперь там Театр имени Гоголя) и пошел на спектакль "Кин, или Гений и беспутство", роль Кина была коронной ролью Блюменталь-Тамарина. Полупустой зал был длинный, неуютный, темный. Спектакль шел в полумраке, дабы скрыть убожество постановки. Это, как я понимаю, был типичный захолустный спектакль со столичным гастролером. Помню придворных дам, одетых в бедные черные платья, которые старались не выходить на свет. Все было неинтересно, кроме Блюменталь-Тамарина. Я чувствовал игру талантливую и страстную, подчеркнуто театральную, столь непохожую на реальность Малого или МХАТа. Хорошо помню, как долго умирал Кин, лежа у рампы, он читал большой монолог. В черном, с белыми жабо и манжетами. Как же иначе? Успех был средний. В зале было холодно, на улице темно - шла финская война. А в 41-м, в первые же дни войны, Блюменталь-Тамарин подался к немцам. Не попал в плен, а именно бежал к ним, как тогда говорили. И присовокупляли: "Слава богу, что мать не дожила до этого дня. Она бы умерла в ту же минуту..."
P.S. 1997. Как знать? А может, и обрадовалась бы. Всякое бывало.
Рядом с нами, в саду Баумана был летний театр, огромный сарай в стиле барокко! Там играли разные театры, и до войны я смотрел много спектаклей. Например, "Егора Булычова" со Щукиным и Мансуровой. Ничего не понял и ничего не помню, кроме этих двух имен. Потом смотрел "Опасный поворот", его играла труппа Областного театра. Мне очень понравилось, пьесу я уже знал и любил. В середине тридцатых годов в этом барочном сарае летом гастролировал театр Завадского, который тогда работал в Ростове-на-Дону. Я видел "Стакан воды" с Марецкой в роли королевы. Мне Марецкая очень нравилась по фильмам, и из-за нее-то я и пошел. Помню, открылся занавес, и королева, сидя на троне, сюсюкала с настоящей живой болонкой и кормила ее из рук, а сама она была в огненно-рыжем парике, очень курчавом. Специально из-за Марецкой я пошел на "Школу неплательщиков". Там были прекрасные соломенные стулья, сделанные по рисунку Тышлера в виде человеческих фигур, руки в бока. Вера Петровна играла кокотку, и я помню, как она капризно спрашивала нараспев: "А что же делать мне, мне, которая всю себя посвятила мужчинам?" Мне это показалось очень неприличным, и я не отрывал от нее глаз. Ее поклонника, богатого буржуа играл Осип Абдулов. Ему была прописана трудотерапия, и он ходил, опираясь на лопату, как на тросточку. Лопата была никелированная, ее украшал шелковый бант, точно гитару. Ясно было, что он не копал ею ни секунды. Каждое действие предваряла танцевальная пара, которая перед закрытым занавесом исполняла танго. Сначала все шло чинно, перед вторым же действием это было уже как-то нервно, партнеры вроде бы ссорились, платье разорвалось... Перед финалом это была уже катастрофа, дама была с подбитым глазом, оборванка, кавалер хромал и хрипел. Даже мне, школьнику, было ясно, что это самая настоящая деградация буржуазного общества. На долгие годы запомнилась фамилия танцовщицы - Табунщикова, а партнер был Завадский - может быть, сын?
P.S. 1998. Недавно выяснил, что Завадский - действительно сын Юрия Александровича, а Табунщикова - многолетняя и верная жена Мордвинова.
Я послал Вере Петровне фото, вырезанное из газеты, с просьбой автографа. Это было что-то блеклое, но другого не было. Она подписала и прислала еще снимок из "Школы неплательщиков", который я очень берегу.
Кстати, в 8-9 классах я увлекался автографами артистов, которые мне нравились. Я писал им письма и посылал фото с конвертом, на котором был обратный адрес. И все отвечали! К сожалению, часть фото погибла при эвакуации, а часть лежала у меня на письменном столе под стеклом, опрокинулась чернильница, чернила потекли под стекло, и фотографии безнадежно испачкались. Но все же мне было жаль их выкинуть...
В 1940 году в Москве была декада Ленинградского искусства, впервые привезли "Ромео и Джульетту" с Улановой и Сергеевым. Я, конечно, проник по входному билету, уж очень много шумели и писали о спектакле. Но - увы. Не произвело никакого впечатления и было невыразимо скучно. Да и то сказать после "Лебединого" и "Трех толстяков" - вдруг сразу "Ромео". Всему свое время. А вот "Опасный поворот" у Акимова (постановка Г.Козинцева) привел меня в восторг. Мне очень понравилась пьеса с ее неожиданным поворотом, вся эта элегантная атмосфера, красивые актрисы Юнгер, Сухаревская и Гошева в вечерних платьях, модно причесанные - Козинцев не признавал париков, - эта обтекаемая белая мебель. Всех поразило подвешенное зеркало, в котором отражалась комната, где мужчины играли в карты и иногда смеялись - "они, конечно, сказали какую-нибудь скабрезность", - добродушно замечала дама-журналистка, восторгаясь дружными милыми парами, которые вскоре окажутся лжецами и негодяями... (Кстати, играли они в том же клубе Кухмистерова, где я видел "Кина", - наверно, в Москве в то время было трудно со сценическими площадками.) Так вот, это подвешенное зеркало напомнило мне спектакль, который я видел в Детском театре у Наталии Сац, они еще играли на Тверской, там сейчас Театр имени Станиславского. Тогда еще не разогнали МХАТ Второй и не отдали помещение детям. Спектакль назывался "Аул Кидже" - в аул приезжает учительница, а басмачи, разумеется, затевают сжить ее со свету. На сцене стояла сакля, действие разворачивалось возле нее, и вдруг медленно поднималась крыша сакли, точно крышка гигантской пудреницы, на внутренней стороне, как бы на потолке, было укреплено большое зеркало, и в нем отражались люди, которые затевали заговор. Когда действие происходило вне сакли, там гас свет, когда снова нужно было вернуться в саклю - свет там зажигался и снова было видно отражение. Видимо, этот прием в те годы "витал в воздухе"...
Имя Мейерхольда я слышал в нашем доме с детства. И когда мне минуло тринадцать лет - в 37-м году, - я попал на "Ревизора" в его театр. Играли они в помещении, где теперь театр Ермоловой. После закрытия ТИМа там выступала труппа Викторины Кригер, затем открылся Театр эстрады и миниатюр, который давал по два спектакля в вечер.
Это было дневное представление, и мы пошли с Мишей Любушиным, моим закадычным другом. Его потом убили на войне. Мы сидели в первом ряду и так хохотали и даже, кажется, визжали от восторга, что в антракте капельдинерша попросила нас вести себя спокойнее - мешаем артистам играть. То, что я увидел у Мейерхольда, было не похоже ни на что. Я сразу пришел в восторг, мне понравилось все и запомнилось надолго. Я отлично помню, что занавеса не было, а в глубине сцены, во всю ее ширину, стояла полукруглая стена цвета красного дерева с дверьми, откуда появлялись персонажи. Посреди стояла фурка, слегка наклоненная в зал. В антракте рабочие сцены меняли на ней мебель и бутафорию.
Хлестаков - Мартинсон.
Городничиха - Зинаида Райх.
Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер - они играли в карты, пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал монолог не в публику или сам по себе, как обычно, а рассказывал о петербургской жизни трактирной поломойке. Она слушала, завороженная, и время от времени раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская, которая в другом составе играла городничиху.
Хлестаков - Мартинсон.
Городничиха - Зинаида Райх.
Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер - они играли в карты, пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал монолог не в публику или сам по себе, как обычно, а рассказывал о петербургской жизни трактирной поломойке. Она слушала, завороженная, и время от времени раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская, которая в другом составе играла городничиху.
В будуаре Анна Андреевна и Марья Антоновна ссорились, и мамаша в сердцах кидала в дочку подвернувшийся под руку роман. Толстая книжка была растрепана по страничкам, и ворох листков летел и в строптивую дочку, и в публику. Один листок я поймал и увидел, что это затрепанная страничка из настоящего французского романа. В антракте билетерши их собирали.
В этой же сцене мы аж подпрыгнули от громкого выстрела и от восторга стрелял какой-то офицер в шкафу у городничихи, и оттуда вываливалась целая их орава - с гитарой, с цветами - и пели романс в ее честь... До этого Бобчинский ошибался дверью и открывал гардероб, где сидел офицер, закрывал ее и в трансе еле находил настоящую. Это было очень смешно.
Я где-то читал про выстрел другое - что стрелялся офицер у ног городничихи в конце романса. Может быть, это было в другой редакции?
В сцене письма все сидят в фурке, как сельди в бочке, а стены в фурке ажурные. После строк о городничихе она падает в обморок. Несколько офицеров уносят ее, подняв на вытянутых руках, под траурный марш - в пышном платье, сильно декольтированную, дебелую. Да, любимая жена Мастера Зинаида Райх запомнилась мне в спектакле больше других...
Появляется чиновник, который приносит депешу о приезде настоящего ревизора. Сверху опускается огромное белое полотно, на котором текст депеши. За этим должна идти немая сцена. "Текст" поднимается, актеров нет. На сцене стоят куклы в человеческий рост в позах "немой сцены". И на вызовы из всех дверей выходят исполнители и кланяются на фоне манекенов.
Запала такая подробность: когда актеры выходили на вызовы, кто-то из них вышел в дверь и, наверно, услышав что-то, задержался в створках, задержался и держал их открытыми, пока из глубины - я это хорошо видел - бежала З.Райх, приподняв платье, колыхаясь полным телом. Переступив порог, она подала партнеру руку, и они медленно пошли к рампе, где она присела в глубоком реверансе. Перед этим аплодисменты стихли, и З.Райх пошла в гримуборную, но аплодисменты усилились, она решила вернуться, и произошло то, что я описал. Пустяк, а мне врезался в память этот бег актрисы на фоне какой-то закулисной суматохи. Но тут может быть и другое - это было во второй раз, когда я видел "Ревизора", и уже вышло постановление о закрытии театра и доигрывались проданные спектакли. И это был последний "Ревизор", и я все понимал, что актеры играют в последний раз! И в последний раз Зинаида Райх выходит на поклон в роли городничихи. И он, этот последний поклон, был такой - с бегом из глубины. Я его вижу, как сегодня. Уверен, что он остался только в моей, тогда еще детской, памяти и вместе со мною уйдет в небытие.
Вообще-то театр закрылся "Дамой с камелиями", и Зинаида Райх по окончании упала в обморок на сцене, но это описано другими свидетелями. Я слышал об этом тогда - мама с кем-то говорила об этом по телефону.
Мне купили билеты на "Горе уму", тоже на объявленный спектакль, который стоял в афише еще до решения о закрытии ТИМа. Значит, это было начало 1938 года, февраль. Мы пошли с мамой.
"Горе от ума" я еще не читал, в школе "не проходил" и многие вещи, конечно, не понял. Но кое-что из спектакля помню.
Он шел с прозрачным занавесом. Занавес задвигался, но было видно все, что делалось на сцене, как переставлялась декорация, вносили и выносили мебель, выходили и рассаживались актеры... Рабочие сцены были в ливреях фамусовских слуг, в пудреных париках и белых чулках... Я, конечно, просидел все антракты, глядя на эти перестановки, на всю эту закулисную кухню. (Недавно я прочитал, что Мейерхольда ругали за то, что его спектакли шли без занавеса. Тут он сделал занавес, и стали ругать - почему прозрачный?)
...Первая сцена с Софьей. Она переодевалась за ширмой, а Чацкий сидел рядом. Из-за ширмы доносились ее реплики, и время от времени взлетали в воздух какие-то части ее туалета, видимо, она что-то стремительно скидывала, переодеваясь. И шел их диалог.
...За закрытым занавесом перед самым началом какой-то картины артисты, играющие Чацкого и Молчалина, подтягивались на локтях, опираясь на консоль, кто больше. Конечно, это не было поставлено, просто артисты разминались, коротали время перед выходом. Сцена была перегорожена посередине, в одной части действовали Фамусов и Скалозуб, в другой еще кто-то. Игра шла то тут, то там...
...Бал. Во всю ширину сцены с колосников спускается длинный стол. Он был покрыт белой скатертью, и перед каждым стояла бутафорская тарелка с кистью черного винограда и яблоком. Никаких приборов, бокалов - только это. Просто обозначен ужин. Стол был слегка наклонен на зрителя. Артисты сидели фронтом к залу, ничего не пили, не жевали, только говорили. Так прошла вся сцена сплетни.
P.S. 1997. Потом этот стол повторили Плучек и Юткевич в "Клопе" - и не скрывали этого.
...По бокам сцены шли две винтовые лестницы, которые упирались в двери, прорубленные в кирпичной стене. Помню, по одной из лестниц поднималась Хлестова - "Княгиня, карточный должок..." Она была высокая, худая, в пудреном парике екатерининской моды, сильно декольтированная, вся сине-зеленая. Живой труп - осколок прошлого. Вот, собственно, и все зрительные впечатления.
Но вот музыка! Как рассказать о ней, этом самом неуловимом для описания искусстве? И тем самым - как объяснить волнение, охватившее меня, едва я услышал неповторимый голос - "Какую власть я над тобой имела!" в романсе, который с отчаянной страстью пела полузабытая ныне Обухова? Я увидел ее впервые на концерте в зале Консерватории, это был юбилей старого оперного певца Богданова (Богдановича?). Она вышла из правой двери, откуда появлялись и, верно, до конца Консерватории будут появляться все солисты - вышла огромная, в ярко-красном платье-балахоне вольного покроя, в таких и сегодня выступают крупные певицы - Ирина Архипова, например. Вслед за ней вышла знаменитая арфистка Ксения Эрдели. Объявили номер, но с первым же аккордом на арфе лопнула струна - извольте радоваться. Все остановились, конферансье вынес коробочку с инструментом, Эрдели что-то там поискала, покачала головой, и арфу унесли - только ее и видели. Обухова пела под рояль. Вот в тот раз я впервые и услышал запавшее в душу "Ты помнишь ли...". Кстати, в концерте участвовала А.А.Яблочкина, которая читала монолог из "Марии Стюарт". Она была в болотного цвета платье с турнюром(!), видимо, не концертном, а из своей молодости.
А это незабываемое ощущение, что вызвали у меня резкие звуки тромбона мороз по коже! - после заклинаний Германна в спальне графини, когда я мальчиком впервые услышал "Пиковую даму" в Большом? (Ханаев - Германн, Фаина Петрова - графиня). Не забыть ощущение восторга, которое охватывало меня всякий раз, когда я слышал в исполнении Козловского заключительную фразу арии Фауста "Я - любим!" Невозможно описать его молодой, сильный, красивый голос и это ликующее крещендо - "Я - любим!" Успех был такой, что дальше спектакль можно было не продолжать. Незабываемы эти мгновенья, пережитые мною, мальчиком, в сверкающем золотом зале Большого театра. Тогда впервые открывал я для себя и музыку, и замечательных артистов, которые ныне уже ушли со сцены...
Имя Марины Семеновой я впервые услышал в очереди за билетами, перекличка шла в 6 утра, и я добирался до кассы на первом трамвае. В очереди театралы говорили о постановках, голосах, артистах и можно было узнать массу подробностей о личной жизни знаменитостей. Услышал о Семеновой и сразу вспомнил ее фото в газете 1933 года, оно было напечатано в связи с ее гастролями в "Гранд-Опера". Танцевала она там "Лебединое" с Лифарем, но о нем, разумеется, не было ни слова. Так вот, я купил билет на "Баядерку" спектакль, специально восстановленный для Семеновой в связи с ее десятилетним юбилеем на сцене театра. Помню ее выход - она появлялась под розовым газовым покрывалом и по трем ступеням торжественно, медленно шествовала вниз. Зал встретил ее бурными аплодисментами, а я возмутился публикой-дурой: я решил, что это Гамзатти, которую танцевала Любовь Банк, и что зрители все перепутали, и весь взвод идет не в ногу - один, мол, я такой умный. Но, как выяснилось, поклонники своих кумиров никогда не путают.
Во втором акте Семенова танцевала знаменитую вариацию со змеей и имела такой успех, что бисировала ее. Я впервые увидел настоящий артистический триумф: долгие аплодисменты, крики "бис" и "браво".
P.S. 1998. Правда, Плисецкая мне сказала, что "бисирование в Большом отменили в 1935 году, но, может быть, в тот вечер сделали исключение?" Думаю, что так и было.