Александр Алексеевич Богданов Бунт
Сумрачны подернутые туманной завесой дали. Обложной дождь уже третий день поливает дорогу и поля. Холодно по-осеннему, хотя только еще начало лета. Тучи низко и быстро несутся над землей косматыми птицами. Придорожные ветлы с отяжелевшими ветвями издали круглятся, как большие черные шатры. Пусто в полях, лишь кое-где копошатся, несмотря на дождь, люди.
Братья Тихоновы отмеривают версты по вязкой, глинистой дороге. Старший, Прохор, прямой, тщедушный и тонкий, как щепка, в промокшем насквозь коричневом домотканом зипуне. Младший, Гришка, еще подросток, в холщовой рубашке и пестрядинных штанах. Вместе с ними их сосед Липат, кряжистый и сутулый, с круглой рыжей бородой, положенной на грудь, как большой лесной гриб масленок.
Шагают мерно, нога в ногу, точно ставят глубокие печатки в сырую землю. Из троих только один Прохор в лаптях и онучах, сплошь залитых грязью. Он время от времени прикашливает в руку, подставляя ее горстью ко рту. Кашель короткий и отрывистый, похожий на чиханье овцы. Липат и Гришка босиком, – жалко трепать по плохой дороге лапти. Гришка раздосадован: он наколол ногу не то на обломок подковы, не то на кость, и подковыливает, боясь отстать. Он хотя и недоволен братом, который без устали гонит их вперед, но молчит, не смея поперечить и будучи во всем послушен большаку.
– Ну и путя! Не чаешь, как до ночлега добраться!.. Говорил, надо бы переждать, – замечает вполголоса, как бы про себя, Липат.
– А чем харчиться станем? – хрипит в ответ Прохор.
Он говорит с трудом, словно выдавливая из простуженной груди каждое слово.
И опять идут молча. Хлюпает под босыми ногами грязная жижа, словно голодный зверь чавкает.
Неугомонный Прохор прибавляет шагу, торопится, чтобы к ночи обязательно попасть в Наскафтым, базарное мордовское село, где происходит наем батраков. Главная причина та, что взятый из дому хлеб уже весь вышел, и завтра во что бы то ни стало надо получить работу. Кстати – завтра воскресенье, день наемки.
Пробежала тройка, разбрызгивая грязь. В крытом рессорном экипаже – не то владелец поместья, не то кто-нибудь из больших властей, вроде земского. Вытянув во весь тарантас ноги и прикрывшись с головой дорожным плащом, проезжающий мирно дремлет.
Батраки торопливо шарахаются в сторону. Гришка, бухнувшись в колдобину, со злобой бурчит:
– Ишь, будь вы трижды прокляты! Чуть не задавили!..
Гришке теперь еще досаднее от того, что вот он должен месить грязь; самая дорога кажется трудней, верещит больная нога; в пустом животе урчание… Эх, разве же это жизнь!..
Подаваясь ближе к Липату, он говорит:
– Дядь Липат! Слышь, дядь Липат!.. Почему это так? Одни вот с голодухи да разумши-раздемши мрут, а другие в каретах катаются? Чать, все люди от одного человеческого естества происходят?
Слова Гришки задевают Липата за самое больное место; он оборачивается и со злостью бросает:
– Ты чего, парень, зудишь в самое ухо, как комар? Тюкну вот тебя по затылку, чтобы не бередил зря!.. Есте-е-ство! Слышали мы много этих слов, а прок какой?
Гришка понимает, что дядя Липат сердится собственно не на него, а на всю свою горемычную жизнь, что дяде Липату самому так же больно и досадно. И Гришке от этого легче, он не обижается, а спокойно, даже с некоторой усмешкой, говорит:
– Ты бы, дядя Липат, тюкнул лучше вот этого барина!
– Придет время, тюкнем! – мрачно обрывает Липат.
Оба смолкают. Каждый погружен в свои мысли о тяжелой мужицкой доле, трудах, болезнях, скитаньях, нужде. Когда же будет им конец?
Перешли балку, поросшую кустарником и ползучими стеблями ежевики. По гребню балки сухое бодылье топорщится. Грусть одна. Дальше дорога свернула на увал.
Ветер переменился, подул с юго-востока. Прохор оживленно встряхивается, в глубоких серых глазах его светятся искорки надежды.
– Надо быть завтра хорошей погоде!.. Вишь, ветер со степи пошел!
С увала далеко видны квадраты полей: зеленая пшеница, сизые овсы, черные пашни. За полями – большое, раскинувшееся на несколько верст, село.
– Вот и Наскафтым! – говорит Прохор. – Попадем в самый раз к наемке.
Липат тоже оживляется.
– Баяли встречные бурлаки [1] , что тут на графскую экономию много народу требуется… Только управитель у этого графа настоящий лютый пес!
– Все они для нашего брата псы!.. – откликается Прохор.
На широкой площади села Наскафтыма по воскресеньям народу – нетолченая труба. Торговцы, с красным и иным товаром на возах, прасолы, батраки, богомольцы, больные, ожидающие приемной очереди в больнице, и вообще сельчане, особенно бабы, находящие удовольствие в том, чтоб поглазеть на других и потолкаться.
Вокруг площади торговые и трактирные заведения, казенная винная лавка, волостное правление, полицейский стан, дома духовенства и местных богачей.
В трактире настежь распахнуты дверию Над воротами вывеска: «Отрада» – чайная купца Парамонова. Около трактира вытоптана кружевина. Здесь сложены после стройки старые бревна, кучи мусора и кирпичей. И здесь же происходит наемка батраков.
Начиная с весны, как только солнце пригреет ожидающую землю, больше трех миллионов их растекается широкими потоками во все концы России. С мешками и косами за спинами, рваные и босые, с опухшими ногами, покрытыми ссадинами и мозолями, идут они, часто сами не зная куда, пока, наконец, нужда не забросит их в господскую усадьбу, к лавочнику, прасолу, кулаку или попу.
Рано утром, пока еще не догорели на востоке рдяно-золотые полосы зари, Прохор и спутники его уже были на площади. День обещал быть ясным и солнечным. Омытое дождями, голубело прозрачное небо.
Людской гомон плывет по площади, сливаясь с последними ударами церковных колоколов. Кончается обедня, народ выходит из церкви. Прасолы и другие хозяева-наемщики чтут старые обряды: раньше, чем не кончится церковная служба, никто из них и не подумает рядиться с батраками.
Прохор сидит на земле, широко расставив ноги и подоткнув под себя уже успевший просохнуть зипун. Он жмурится от солнечных лучей и часто моргает воспаленными от грязи и простуды глазами.
Рядом такие же, как и он, исхудавшие за зиму, оборвавшиеся и уставшие от долгого пути рабочие из Пензенской, Тамбовской, Нижегородской и других губерний. Немного подальше – кучка татар в круглых шапочках-тюбетейках. Еще подальше мордвины – в белых до колен холщовых рубахах. Мордвин охотней всего берут на работу, они послушны, нетребовательны, сговорчивы в плате и все хорошие косцы.
На мгновенье смолкает гомон. По рядам батраков проходит сдержанный гул.
– Черномор пришел!.. Черномор!..
Черномором зовут Флора Евлампиева, конторщика Суховражеского имения графов Уваровых. Кличку эту ему дали за землистый цвет лица и еще за то, что он жаден, хитер, суров и безжалостен к рабочим, выжимая из них соки не столько для обкрадываемого им хозяина, сколько для своего кармана.
Черномор идет с несколькими прасолами, – они делают пока предварительный осмотр… В руках Черномора ременная плетка, какую употребляют на псарнях.
– Сорок копеек в день, пойдешь? – не то в шутку, не то серьезно говорит Черномор, глядя в упор на одного из татар.
Тот отвечает, показывая крепкие желтые зубы:
– Дешево, бачка!
Еще несколько человек мотают головами.
– Та зюн!.. (Нет.)
Около Прохора Черномор останавливается и ощипывает два-три батрацких мешка. Таков уж у него обычай… Он никогда не берет рабочих сразу, а выжидает и осматривает, кружа около, как хищная птица. У кого в торбе или мешке имеются еще взятые из дома запасы хлеба, с теми Черномор и не разговаривает.
– Ты, браток, еще сыт!.. Тебя не обломаешь! – заявляет он.
И нанимает тех, у кого торба уже пуста, кто съел свой хлеб и готов пойти за какую угодно плату.
Прогулявшись по рядам, наемщики отправляются в трактир «Отрада». Солнце марит. Знойно. Священник прошел домой с двумя богатыми прихожанами, которых зазвал к себе в гости на пирог. Давно смолкли церковные колокола, и из окон трактира теперь граммофон горланит разухабистую цыганскую песню:Д-дай мне упиться!
Д-дай нас-сладиться!
А Черномор с прочими пьют чай, поглядывают в оконце и медлят, поджидая, что прибудут еще новые партии батраков, и тогда можно установить более сходные цены.
К обеду подваливают из соседних сел мордвины. Теперь рабочих рук на базаре излишек.
Наемщики гурьбой выходят из трактира. Черномор в благодушном настроении сыто оглядывает ряды; рабочих и играет толстой серебряной цепочкой на животе.
– Шесть гривен – мужику, сорок копеек – бабе, тридцать – подростку!
Батраки ахают, когда Черномор предлагает такую цену…
Многие возмущаются и галдят:
– Глоты!.. Живодеры!..
– Да таких цен нигде нет!..
– Не я цены устанавливаю, браток, базар устанавливает! – заявляет Черномор.
– Подождем, Липатушка! – говорит Прохор. – Может, на наше счастье, еще какой-нибудь покупатель навернется…
– Ладно, подождем…
А у обоих сердце екает от страха, что вот пройдет время и они останутся без работы. Хлеба же в мешках только на одну еду.
Солнце перевалило за полдень, когда к Прохору с Липатом снова подходит Черномор. На его черном лице жесткая уверенная усмешка.
– Ну что?.. Будете, как быки, упрямиться?.. А?.. Последнее слово – шесть гривен и еще по праздникам стакан водки!.. Согласны?..
Прохор чуть не скрежещет зубами от досады, но, вынужден согласиться.
– Да уж, видно, ничего не поделаешь!Дорога к усадьбе графа Уварова обсажена разросшимися нарядными березками. У подъезда к дому живая изгородь из подстриженных сиреней и клумбы цветов. Дом старинный, сложен не на одну сотню лет, с колоннами и золочеными гербами. Здесь в былые времена собиралось на пиры дворянство чуть ли не всей губернии. За домом березовый парк с затейливыми беседками, мраморными фонтанами, теперь высохшими, и статуями. Парк запущен; у статуй отбиты носы, и только случайно уцелели перед балконом два гипсовых карла с красными колпаками, на потеху девкам, приходившим в усадьбу обирать вишенье.
Недалеко от дома молотилка и контора. Как гусенята вокруг гусыни, разбросаны около дома белые каменные службы. А поодаль грязным пятном неуютно стоят рабочие бараки – так называются два деревянных сарая, где живут батраки.
В сараях сыро и грязно, маленькие оконца почти не дают света, пол земляной, для спанья устроены нары в два ряда, и солома на нарах не меняется ни разу в течение лета. Около бараков кадка с сырой водой, – кипяченой рабочие не получают.
Сегодня праздник. Измотавшиеся за дни работы батраки выползли, как муравьи, на солнце. Одни моют у колодца рубахи. Праздник – единственный день, когда можно что-нибудь сделать для себя. Другие играют в орлянку. Иные, как Гришка, просто слоняются, не зная, куда себя деть… Скука…
– Эх, послушать бы книжку хорошую! – говорит кто-то.
– Вот намедни из деревни приносили одну, про Еруслана Лазаревича… Занятная побаска! А то есть еще другая – «Битва русских с кабардинцами» – и картинка: прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа, – очень любопытно написано и жалостливо…
– Все это, братцы, пустая хреновина, ни к чему для нас, – говорит Липат. – А вот такую бы книгу достать, где про мужицкую жизнь правда рассказана!.. Слышал я в позапрошлом году одну такую книгу, когда у графов Бобринских на свекольных полях работал… Рабочие с сахарного завода приносили.
За разговором коротается время. В полдень раздается звон обеденного колокола. Человеческий муравейник начинает копошиться… Слышатся голоса:
– Эй, ребята!.. За водкой!..
Водки дают по стакану на брата. За это батракам сбавляют плату и хуже кормят. Водка крепкая, с сильным запахом сивушного масла и примесью чего-то, острого и едкого. К выдаче ее приходит сам Черномор. Он, как всегда, с неизменной ременной плеткой, которой он, как выражается сам, любил «подгонять в работе ленивую мордву».
На лужайке расставлены длинные деревянные столы со скамьями. Рабочие подходят по очереди, выпивают по стаканчику, кряхтят и вытирают рукавами рты. Черномор только покрикивает:
– Валяй!.. Валяй!.. Живей!!! Не задерживай!!!
Липат залпом выпивает стакан и, вытирая бороду, говорит:
– Ну и зелье!.. Аж дух захватило!.
– Не водка – купорос!.. – хвастливо смеется Черномор. – В эту водку я для крепости завсегда купоросного масла добавляю.
За столом едят из общих котлов. Хотя и праздник, но к обеду подают жидкую баланду без мяса и пшенную кашу, потому что пятница – день постный… Некоторые ворчат:
– Ишь скареда! Кащей!
Гришка, глядя на взрослых, тоже замечает:
– Середы да пятницы господа для нашего брата сочинили. А сами небось скоромное жрут!.. Как же рабочему человеку без мяса обойтись!?
Чуткое ухо Черномора слышит все разговоры. Он невозмутим и только вскользь роняет:
– Дома-то небось воду с нетом лаптем хлебали!.. А тут от хлебушка нос воротите?!
А подойдя ближе к Гришке, строго замечает: – Ты кто есть такой!? Еще зелен, паренек, чтобы бунтовские слова говорить! За такие речи, смотри – ого! – как бы куда не улететь!..
Гришка молчит. Он не боится угроз Черномора, но не хочет вызвать недовольства брата.
Кончается обед… Некоторые разваливаются на траве. Хорошо отдохнуть в летний день на свежем воздухе, согреть под солнышком простуженные кости. Другие отправдяются в сельский кабак, потому что томит скука.
Молодой болезненный мужик, с тонкими ногами – Федор, по прозванию «Чиж», – кричит, махая картузом:
– Айда, братцы, в кабачишко!.. Горит у меня все унутри огнем!.. Такая уж натура!.. Раз попал стаканчик, обязательно подавай сороковку!..
Возвращаются поздно вечером. Около барака топот, пляска, песни. Откуда-то взялась гармоника, и под ее в ночной тишине, выделывая ногами дробь:Нам все равно… вали, вали, вали!
Нам все равно… вали, вали, вали!
Потом жалобно и певуче затягивают хором:
Как по речке по быстрой
Становой едет пристав.
Ой, горюшко-горе…
Становой едет пристав!
На крыльце конторы сурово появляется Черномор и отчетливым повелительным голосом кричит:
– Эй, вы!.. Скубенты!.. Чего разорались?! Расходись, спать не мешай!..
А еще кто-то надсадным голосом жалобится и клянет горькую батрацкую долю:
– Э-эх, проклятая… Провались ты в омут… И когда все это кончится?..У конторы толпа. Месячники и кое-кто из поденных получают расчет.
В графской экономии никто даже и понятия не имеет о расчетных книжках. Никаких письменных договоров с рабочими не заключается. Черномор выдает каждому из проработавших белые бумажные билетики с конторской печатью – «квитки», как их все называют. «Квитки» раз в неделю представляются в контору, и по ним производится расчет.
«Квитки» давали иногда Черномору доход, который он не записывал в отчетных книгах и не сдавал помещику, а брал себе. Происходило это вот как.
С «квитками» многие батраки путались, и случалось, что теряли их. Тогда Черномор обычно удерживал в свою пользу часть заработка. Обиженный батрак протестовал, ссылаясь на то, что вся артель видела, как он работал. Черномор упрямо отнекивался и говорил:
– Артель, известно дело, своего брата всегда покроет. Артели веры нельзя давать!
– Да ты же сам видел, как я работал?! – спорил обиженный.
Черномор бывал неумолим:
– Разве вас всех упомнишь!.. Ничего не помню, браток!.. Я один, а вас – вон сколько.
Также немалый доход получал Черномор от батраков, не имевших паспорта или просрочивших его.
Многие из батраков были настолько бедны, что выбирали себе только месячные билеты за десять-пятнадцать копеек. Таких Черномор задерживал у себя на работе, а потом особенно прижимал, грозясь, что сдаст на руки полиции… И нередко он приводил угрозу в исполнение. Наскафтымский урядник был, своим человеком в конторе и покрывал все плутни Черномора, получая за это почти каждый месяц или деньги, или подарки.
День расчета со «сроковыми» рабочими в графском имении никогда не обходится без скандала.
Сегодня Прохор и Липат получают свою заработанную тяжелым трудом плату. Прохору недужится. В контору идет пока один Липат с Гришкой и другими товарищами. По исчислению Липата, ему надо получить за четыре недели пятнадцать рублей сорок копеек. И эта за каторжную муку, за рабочие дни не менее четырнадцати-пятнадцати часов!
У Черномора записано к выдаче всего только девятв рублей. И так не только Липату, но и многим другим батракам.
– Как же так? – говорит опешивший Липат. – Ведь рядились по шести гривен в день?
– А харчи? – выкрикивает Черномор. – Шесть рублей, ну, на худой конец, – пятерку причитается за тебя на харчи или нет?
– Ды-к ведь харч полагается!.. Во всех экономиях так.
– Ха-ха!.. Полагается!.. – нагло смеется всем в глаза Черномор. – Ты што же думаешь, я тебе благодетель выискался, штоб задаром кормить?
– Уговор же был?!
– Насчет уговору что-то, браток, не помню! Лишнее мелешь!.. Что касаемо стакана водки по праздникам, то действительно обещал, а насчет харча нигде не записано…
– Разбойник!..
– Кровопийца!.. Иуда!.. – несется отчаянная брань и негодующие крики прямо в лицо Черномору.
Черномор наглеет, принимает угрожающую позу и набрасывается на батраков и Липата.
– Чего глотками зёвкаете? Эй, вы!.. Спасибо скажите, что Христа ради держу вас у себя, таких беспаспортных! Где у тебя паспорт, а?.. Может, ты из беглых каторжников? А я за тебя отвечай!.. Позявкай еще – мигом в стан представлю!
– Ды-к паспорт у тебя же в конторе? – возражает Лкпат.
– Ды-к, ды-к! А срок этому паспорту какой? Срок ему давно вышел!
Липат скребет у себя в затылке и мучительно соображает, что срок его месячному билету уже кончился.
Он плохо знает законы. Но слова «стан», «урядник» – всегда наводят на него страх. Кое-кто из его односельчан уже походил по тюрьмам и этапам за беспаспортность. Недаром говорится: «От сумы да тюрьмы не отказывайся».