Словом, я пишу для себя самого краткие изложения или опять-таки «критические рецензии» на социологические трактаты, естественно-научные труды, технические пособия, описываю технологические нововведения, которые придут на смену самой литературе после того, как она окончательно отомрёт (как телевидение в конце концов заменило «биоскоп» Люмьера, а стереовидение, наверное, заменит нынешнее телевидение). И ещё — «историо-софические трактаты», лексика чужой цивилизации, её военные доктрины (всё это, разумеется, в кратком пересказе, иначе понадобился бы срок жизни не меньше, чем у Мафусаила). Что-нибудь из этой созданной для вполне определённой цели библиотеки я, вполне возможно, опубликую независимо от текстов, для которых эта библиотека служила строительными лесами и источником информации.
Но откуда же сам я беру все те сведения, которые содержатся в работах под такими впечатляющими названиями, как «Dehumanization Trend in Weapon Systems of the XXI Century»* или «Сравнительная культурология цивилизаций человеческого типа»?[13] В каком-то смысле «из головы», но в каком-то смысле и нет. Пробуя объяснить самому себе и другим свой метод работы, я придумал несколько наглядных сравнений.
1. Корова даёт молоко, но оно не возникает из ничего; чтобы её доить, нужно снабжать её кормом; так и я должен проглатывать груды «настоящей», то есть не выдуманной мною специально, литературы, хотя конечный продукт столь же мало похож на переваренную духовную пищу, как молоко — на траву.
2. Подобно тому как обезьяна в психологических экспериментах Кёлера, не сумев дотянуться до высоко подвешенного банана, начинает сооружать помост из разбросанных в беспорядке ящиков и всего, что попадается под руку, так и я упорно и кропотливо сооружаю свой «информационный помост», без которого мне не дотянуться до своего «банана».
3. Третье и последнее сравнение может показаться слишком уж грубым и примитивным, однако оно неплохо передаёт суть дела. Как известно, в уборной имеется бачок, который постепенно заполняется водой, а потом достаточно нажать на рычажок, чтобы вода сильной струёй стекла вниз. Затем какое-то время бачок остаётся пустым, и даже самым нетерпеливым дёрганьем рычажка нельзя заставить пролиться маленькую Ниагару. Так и у меня если я не желаю прекращать пополнение своей фиктивной библиотеки, наступает «состояние насыщения», и затем я уже ничего не могу «выудить» у себя в голове — поставщике информации. «Абсолютную пустоту» — собрание пятнадцати псевдорецензий — я написал чуть ли не за один присест, после чего «бачок опустел». Это сравнение можно попытаться продолжить. Так же как при преждевременном нажатии на рычажок прольётся лишь «недоношенная Ниагара», так и я к концу работы над такими книгами, как «Абсолютная пустота», могу, правда, выжать из себя что-то ещё, однако качество полученного таким образом текста настолько сомнительно, что эти остатки я откладываю ad acta.
Но мой писательский метод осложнён и обогащён ещё тем, что время от времени я писал квазинаучные сочинения, которые уже не служили строительными лесами для беллетристики, а писались совершенно всерьёз как самостоятельные книги: сочинение по теории литературы (но теории, основанной на эмпирических методах, чуждых гуманитариям),[14] «Фантастика и футурология», «Сумма технологии» (своего рода «скептическая футурология»), «Диалоги» (о потенциально содержащихся в кибернетике крайних возможностях её развития), эссе на различные темы («Биология и ценности», «Патология социализма»[15] и т. д.).[16]
Впоследствии оказалось, что многие идеи, возникшие при написании подобного рода «кирпичей» и изложенные там в качестве гипотез или примеров, — в общем, очень многое из того, что «попалось» мне на избранном мной исследовательском пути, — можно использовать и в беллетристике. Поначалу это получалось как бы само собой, совершенно неосознанно: впервые я услышал об этом «с третьей стороны», со стороны критиков; они решили, что разгадали мои намерения и разглядели мои будто бы сознательно сдерживаемые «колебания» между серьёзной (дискурсивной) и фантастической литературой, хотя сам я понятия не имел о подобного рода шатаниях. Но затем, когда на этот феномен обратили моё внимание, я просмотрел многие свои «кирпичи» как раз с «прикладной», «практической» точки зрения.
Оглядываясь назад, замечу, что в середине моего писательского пути меня, вообще говоря, очень мало заботило, в каком отношении к нашему миру находятся создаваемые мной миры. Между «иными состояниями цивилизации» в «Солярис», «Эдеме» или «Возвращении со звёзд» и нынешним (фатальным) положением земных дел нет какой-либо отчётливой связи. Однако мои позднейшие книги совершенно отчётливо обращены к нашему собственному миру, то есть представляют собой попытку установить ту связь, о которой шла речь выше. Иногда я называю это: «моя тяга к реализму в научной фантастике». Вероятно — но это опять-таки моё предположение, и я не сумел бы его доказать, будучи припёрт к стенке, — такого рода попытки в определённом смысле были как бы шагом назад. Это относится, например, к отречению от утопии и антиутопии как от двух крайностей, которые не отталкивают меня, но и не оставляют меня равнодушным, как не может быть равнодушен врач к неизлечимой болезни. Это вытекает из осознания того обстоятельства, что жить мне осталось недолго, поэтому хочется удовлетворить своё ненасытное любопытство относительно будущего человечества и Вселенной — хотя бы в виде догадок.
Эйнштейн, когда его попросили написать автобиографию, рассказал не о событиях своей жизни, но о своих любимых детищах — своих теориях. Я не Эйнштейн, но в этом отношении близок к нему: главным в своей биографии я считаю нелёгкий духовный труд. Всё остальное — житейские пустяки.
Я женился в 1953 году, моя жена была тогда студенткой медицинского факультета. Нашему сыну пятнадцать лет. Он неплохо относится к моим романам, но, пожалуй, поп-музыку, рок-н-ролл, «Битлз», свой мотоцикл и автомоторы он любит немножко больше.
Уже многие годы я не хозяин своих книг, и своей работы, скорее это они стали хозяевами моей персоны. Встаю я обычно в пять утра и принимаюсь за работу: эти слова я выстукиваю на машинке в шесть часов. Я уже не могу непрерывно работать больше пяти-шести часов; раньше я мог писать до тех пор, пока не уставало моё седалище, а не мой мозг. Пишу я всё медленнее; то есть, хотя я по-прежнему пишу очень много (судя по скорости, с какой приходится менять ленту в пишущей машинке), я всё более критически отношусь к написанному: всё меньше и меньше из того, что приходит мне в голову, я считаю достаточно хорошим, чтобы пустить это в ход, даже действуя методом проб и ошибок. О том, где и как рождаются мои замыслы, я знаю не больше, чем любой другой человек. Я также не считаю себя лучшим знатоком своих текстов, то есть их специфической проблематики. Я написал много книг, о которых ничего не сказал здесь, например «Кибериаду», «Сказки роботов» или «Звёздные дневники». Их место на карте литературных жанров — в провинциях гротеска, сатиры, иронии, юмористики свифтовского и вольтеровского образца — суховатой, язвительной и мизантропической; как известно, знаменитые юмористы были людьми, которых поведение человечества приводило в отчаяние и бешенство. Меня тоже.
Я (вероятно) недоволен и в то же время горжусь всем мной написанным; должно быть, я отмечен печатью высокомерия. Сам я этого, правда, не чувствую. Это проявляется «бихевиористически», то есть в моём поведении: я уничтожаю все свои рукописи, все неудавшиеся попытки, не поддаваясь на уговоры передать этот колоссальный материал куда-нибудь на хранение. Это я тоже могу пояснить наглядным примером. Пирамиды оставались одним из чудес света до тех пор, пока не удалось объяснить, как они были построены. Длинные наклонные плоскости, по которым толпы рабов катили на деревянных валиках массивные каменные блоки, были затем убраны, и теперь пирамиды высятся над плоской песчаной пустыней таинственно и одиноко. Так и я, должно быть, хочу разобрать и уничтожить свои наклонные плоскости, помосты и прочие строительные орудия, оставив лишь то, чего мне не приходится стыдиться. Не знаю, изложил ли я здесь чистую правду, во всяком случае, я попытался сделать это в меру своих возможностей.
Берлин, февраль 1983 г.
Крыса в лабиринте
Я уложил на полки папки с протоколами опытов, запер шкаф, повесил ключ на гвоздь и направился к двери. Шаги звонко разносились в нагретой тишине. Взявшись за ручку, я замер с поднятой головой: послышался легкий торопливый шелест. «Крыса, — мелькнуло у меня в голове. — Удрала из клетки? Это невозможно». Лабиринт, расставленный на столах, я мог охватить одним взглядом. Петляющие коридорчики под стеклянной крышкой были пусты. Наверное, показалось. Однако я не двигался с места. Снова шорох у окна. Отчетливый стук коготков. Обернувшись, я быстро присел и заглянул под столы. Ничего. Опять шорох, на этот раз с другой стороны. Я подскочил к печке. Упрямый шумок донесся из-за спины. Застыв на месте, я медленно повернул голову и посмотрел краем глаза. Светло и тихо. Еще шорох, и еще — с противоположной стороны. Я резко раздвинул столы. Ничего. Совсем рядом со мной нахальная возня, треск разгрызаемого дерева. Неподвижный, как изваяние, я обводил глазами комнату. Ничего. Неожиданно три-четыре резких шороха, шум под столами. Дрожь отвращения прошла у меня по спине. «Ну не боишься же ты крыс», — уговаривал я себя. От шкафчика, который я только что запер, донесся энергичный скрежет зубов. Я подскочил к дверцам — за ними что-то мечется, мягко клокочет, трепещет. Срываю замок… серый клубок летит мне прямо в грудь. Охваченный ужасом, задыхаясь, с отвратительным комком в горле, сделав такое усилие, будто свалил с себя каменную плиту, я проснулся.
Берлин, февраль 1983 г.
Крыса в лабиринте
Я уложил на полки папки с протоколами опытов, запер шкаф, повесил ключ на гвоздь и направился к двери. Шаги звонко разносились в нагретой тишине. Взявшись за ручку, я замер с поднятой головой: послышался легкий торопливый шелест. «Крыса, — мелькнуло у меня в голове. — Удрала из клетки? Это невозможно». Лабиринт, расставленный на столах, я мог охватить одним взглядом. Петляющие коридорчики под стеклянной крышкой были пусты. Наверное, показалось. Однако я не двигался с места. Снова шорох у окна. Отчетливый стук коготков. Обернувшись, я быстро присел и заглянул под столы. Ничего. Опять шорох, на этот раз с другой стороны. Я подскочил к печке. Упрямый шумок донесся из-за спины. Застыв на месте, я медленно повернул голову и посмотрел краем глаза. Светло и тихо. Еще шорох, и еще — с противоположной стороны. Я резко раздвинул столы. Ничего. Совсем рядом со мной нахальная возня, треск разгрызаемого дерева. Неподвижный, как изваяние, я обводил глазами комнату. Ничего. Неожиданно три-четыре резких шороха, шум под столами. Дрожь отвращения прошла у меня по спине. «Ну не боишься же ты крыс», — уговаривал я себя. От шкафчика, который я только что запер, донесся энергичный скрежет зубов. Я подскочил к дверцам — за ними что-то мечется, мягко клокочет, трепещет. Срываю замок… серый клубок летит мне прямо в грудь. Охваченный ужасом, задыхаясь, с отвратительным комком в горле, сделав такое усилие, будто свалил с себя каменную плиту, я проснулся.
В автомобиле было темно. Я едва разглядел профиль Роберта в зеленом свете приборов. Он небрежно откинулся назад и скрестил руки на руле. Где-то он подсмотрел эту позу, наверное, у какого-нибудь профессионального водителя.
— Ну, что там с тобой? Не можешь усидеть? Уже подъезжаем.
— Душно в этой коробке, — буркнул я, опуская стекло, и подставил лицо резкому ветру. Тьма стремительно летела назад, только лента шоссе перед нами мерно покачивалась в свете фар.
Один поворот, другой — снопы света открывали длинные коридоры между стволами высоких сосен. Как белые призраки, выскакивали из мрака и исчезали дорожные столбики. Неожиданно асфальт кончился. «Шевроле» подпрыгнул на выбоине и, приплясывая, помчался узкой лесной дорогой — по мне мурашки пробежали при мысли, что мы сейчас налетим на какой-нибудь невыкорчеванный пень. Но я смолчал. Лес перед нами поредел, деревья расступились, и мы оказались на месте. Как я и ожидал, Роберт не убавил скорости на краю поляны и со скрежетом затормозил у самого полотнища палатки, бледно просвечивающего сквозь темноту. Передними колесами мы чуть не уперлись в колышки, к которым были привязаны тросы. Я уже хотел выругать Роберта за глупую браваду, но вспомнил, что это наш последний вечер.
В Олбани на почте Роберта ожидало известие, что через два дня он должен явиться в редакцию. Ровно столько времени нужно, чтобы преодолеть без малого тысячу километров, отделяющих наш лагерь от Оттавы: до Олбани на автомобиле, потом на пароходе и снова — автострада. Роберт предложил мне остаться на озере до конца сентября, как мы рассчитывали, но я, конечно, не согласился.
Сразу же за городом, выезжая в сумерках на автостраду, мы переехали зайца. Это была единственная дичь, если не считать форелей, что досталась нам в добычу. Мы взяли его в машину и сейчас принялись готовить ужин. Заяц был старый и поэтому огнеупорный; подступиться к нему удалось только около полуночи. Борьба с мочалистым жарким немного развеяла наше похоронное настроение; этому способствовало и пиво, припрятанное в багажнике для какого-нибудь особого случая. Мы решили, что сейчас именно такой случай. Роберт вдруг вспомнил о привезенных из городка газетах и пошел за ними к машине. Гаснущий костер давал мало света, и он включил одну фару.
— Погаси! — крикнул я.
— Сейчас.
Он разложил газетные полотнища.
— Ты недостоин жить в этой почтенной лесной глуши, — сказал я, закуривая трубку. — Горожанин несчастный.
— Лучше послушай. — Роберт наклонился над газетой. — Тот метеор, о котором писали на прошлой неделе, помнишь? Снова показался.
— Чепуха.
— Да нет, слушай: «…сегодня рано утром — это вчерашняя газета — он в третий раз приблизился к Земле и, входя в верхние слои атмосферы, раскалился добела, после чего удалился, остывая. На пресс-конференции профессор Мерривизер из местной астрономической обсерватории опроверг версию, распространяемую американскими газетами, будто бы это тело — космический корабль, облетающий нашу планету перед посадкой. Это — заявил профессор — метеор, захваченный земным притяжением, который стал новой луной и обращается вокруг Земли по эллиптической орбите. В ответ на вопрос нашего корреспондента, следует ли считаться с возможностью падения метеора на Землю, профессор Мерривизер ответил, что это не исключено, так как, приближаясь при каждом обороте к Земле, метеор подвергается торможению вследствие трения о воздух. Названная проблема разрабатывается многими обсерваториями и будет решена в ближайшее время…» Тут у меня газеты из Штатов, трехдневной давности. Ну они там и изощряются: «Космический звездолет приближается», «Электромозги будут переводить речь неизвестных существ», «У нас гости из космоса…» Ну-ну, — добавил Роберт с оттенком сожаления, — а я тут сижу в лесу.
— А, обычные утки, — сказал я. — Гаси свет и выброси эту макулатуру.
— Ну ладно, конец сказке…
В полумраке Роберт вернулся к костру, который пока стал грудой красных углей, подбросил веток и, когда они занялись, уселся на траву и заговорил негромко:
— А может, и впрямь звездолет… Чего ты смеешься?
— Да я знал, что ты не оставишь этого в покое.
— Эх ты, психолог, психолог, — пробурчал Роберт и пошевелил веткой костер, который, словно рассердившись, выбросил с ужасным треском сноп искр. — А почему и взаправду не может быть корабля? Ну-ка, скажи?
— Скажу. Где одеяло? От земли тянет, как из преисподней, а это к заморозкам. Итак, мой друг, за шесть тысяч лет земной цивилизации к нам не прибыл ни один космический корабль. Эдакое событие неизбежно оставило бы след в исторических хрониках… Но его нет. А вероятность события можно оценить по тому, как часто оно происходит, — понимаешь? Большие метеоры падают на Землю регулярно — раз, а то и два раза в столетие. А кораблей не было… поэтому вероятность, что огненное тело было ракетой, практически равна нулю.
— Пусть так… Но ведь известно, — Роберт заговорил оживленней, — что есть обитаемые планеты. Не в нашей Солнечной системе, так в других. Когда-нибудь возьмет какой-нибудь корабль да и прилетит к нам.
— Да, возможно. Скажем, через два миллиона лет. А может, уже через сто тысяч. Как видишь, я не хочу тебя огорчать.
— Какое было бы событие… — вслух мечтал Роберт. — Знаешь, в этом вопросе мнения делятся так: одни считают, что такой контакт с другим миром принес бы нам пользу, а другие — что это было бы началом «войны миров». А ты на чьей стороне?
— Ни на чьей. Вышло бы что-то вроде визита улиток к белкам, и результаты соответствующие: никакие. Различие в строении — препятствие неодолимое.
— Структуры мозга?
— Не только. Структуры жизни вообще. Даже если бы они обладали речью — что совсем не обязательно, — мы не договорились бы с ними…
— Но ведь через какое-то время удалось бы.
— Весьма сомнительно.
— Почему?
— Мы, люди, — зрители: масса наших понятий выводится из сферы оптических впечатлений. А их ощущения могут основываться на другом принципе… Например, на обонянии. Или на совершенно неведомом — скажем, химическом… Становится все холоднее. Подбрось-ка в огонь… Впрочем, дело даже не в разнице ощущений, ее бы мы в конце концов преодолели. Но тогда мы увидели бы, что нам просто не о чем с ними говорить… Мы создаем и совершенствуем футляры — для жилья, для укрывания тела, для путешествий. Засим занимаемся питанием и очищением наших тел, двигаемся по особым методикам — я имею в виду спорт, — и во всех этих областях у нас не было бы общего языка…
— Ну что ты говоришь, Карл? Ведь не прилетели бы они к нам, чтобы поговорить о моде или спорте.
— А о чем?
— Ну… об общих проблемах…
— О каких?
— Что ты меня экзаменуешь! О науке, о физике, о технике…
— Я докажу, что ты ошибаешься. У тебя под руками нет какого-нибудь прутика? Трубка засорилась. Спасибо. Итак, во-первых, их цивилизация может развиваться совсем в ином направлении, чем наша, — тогда взаимопонимание было бы чрезвычайно затруднено. Но даже если предположить, что, как и у нас, она базируется на высокой технике, все равно беседовали бы мы с огромным трудом. Мы еще не можем преодолеть пространство между звездами — не правда ли? — а они самим своим прибытием докажут, что могут. Значит, они превосходят нас, опережают в технике и одновременно в науке — одно связано с другим. Вообрази, к примеру, что современный физик, какой-нибудь де Бройль или Лоуренс, встречает своего земного коллегу, жившего сто пятьдесят или двести лет назад. Тот рассказывает о каких-то флогистонах, а этот говорит о космическом излучении, об атомах…