«А что было дальше?»
«Потом я увидел его часа в три утра. Герр Спитц, постоялец из соседней комнаты, сказал, что он был разбужен шумом: опрокидывали мебель, потом начались стоны, даже крики. За дверью никто не отвечал, дверь была заперта, так что герр Спитц разбудил меня. Он такой робкий, все извинялся, что разбудил меня. Но он поступил правильно. Так я ему сразу же и сказал.
Профессор заперся изнутри. Мне пришлось ломать дверь — и я буду настаивать, чтобы он оплатил установку новой. Когда я вошел, он был без сознания, лежал в одном белье на голом матрасе. Вся его одежда и постельное белье были раскиданы по полу. Мне кажется, что он не вставал с кровати, просто разделся и побросал все на пол — все лежало футах в двух-трех. Это было не похоже на него, совсем не похоже, доктор. Обычно он очень аккуратен. Моя жена была шокирована тем, что творилось в комнате, — везде рвота, комнату можно будет сдавать только через неделю, когда запах выветрится. На самом деле, он должен оплатить еще и эту неделю. А еще пятна крови на простыне. Я перевернул его и осмотрел, но не нашел никаких ран. Судя по всему, его рвало кровью».
Герр Шлегель покачал головой. «Вот тогда я и обыскал его карманы, нашел ваш адрес и пошел за вами. Жена говорила мне подождать до утра, но мне показалось, что он к тому времени умрет. Не мне вам рассказывать, что это значит: гробовщики, официальное дознание, в доме круглый день крутятся полицейские. Я уже не раз такое видел: все постояльцы съедут в двадцать четыре часа. В Gasthaus, принадлежащем моему шурину в Шварцвальде, за неделю умерли два постояльца. Представьте себе, прошло уже десять лет, а люди до сих пор не хотят жить в комнатах, где лежали покойники. А он их полностью переделал: занавески, краска, обои. А люди все равно их сторонятся. Эта история до сих пор на слуху, деревенские рассказывают, они никогда ничего не забывают».
Шлегель высунул голову в окно, оглянулся и крикнул Фишману: «На следующем поворачивай направо, следующий квартал! — Он повернулся к Брейеру: — Вот мы и приехали! Следующий дом, доктор!»
Оставив Фишмана ждать, Брейер с герром Шлегелем вошли в Gasthaus, где им пришлось преодолеть четыре узких лестничных пролета. Голые лестничные пролеты были подтверждением заявления Ницше о том, что он заботится о себе ровно настолько, чтобы поддержать свое существование: спартанская чистота; протертая ковровая дорожка, на каждой лестничной площадке — выцветшее пятно; перил не было, не было и мебели на лестничных площадках. Ни картина, ни узор, ни даже инспекционный сертификат не оживлял недавно побеленные стены.
Тяжело дыша после лестницы, Брейер вслед за герром Шлегелем вошел в комнату Ницше. Какое-то мгновение он привыкал к сильному, сладковато-едкому запаху рвоты, затем осмотрел комнату. Все было так, как описал герр Шлегель. На самом деле, в точности так, ведь хозяин постоялого двора не только был внимательным наблюдателем, но и оставил в комнате все как есть, словно не хотел лишить следствие некой ценной зацепки.
На узкой кровати в углу лежал Ницше. Из одежды на нем было только белье, он крепко спал, возможно, был в коме. Разумеется, он никак не прореагировал на их появление в комнате. Брейер отправил герра Шлегеля собрать разбросанную одежду Ницше и пропитанные рвотой и кровью простыни.
Как только герр Шлегель унес их, бросилось в глаза вопиюще нищенское убранство комнаты. Она мало чем отличалась от тюремной камеры, подумал Брейер: у стены — одинокий шаткий деревянный столик, на котором стоял фонарь и полупустой кувшин с водой. У стола — крепкий деревянный стул, под столом — чемодан и портфель Ницше, обвязанные тонкой цепочкой на висячем замке. Над кроватью было маленькое закопченное окошко в обрамлении трогательных выцветших желтых полосатых занавесок — единственная дань эстетическому вкусу в этой комнате.
Брейер попросил, чтобы его оставили наедине с пациентом. Любопытство герра Шлегеля брало верх над усталостью, он было запротестовал, но послушно удалился, когда Брейер напомнил ему о его долге перед остальными постояльцами: чтобы быть хорошим хозяином, ему необходимо поспать хоть немного.
Оставшись один, Брейер зажег газовую лампу и приступил к более тщательному осмотру комнаты. У кровати стоял эмалированный таз, наполовину заполненный зеленоватыми, окрашенными кровью рвотными массами. Матрас, грудь и лицо Ницше блестели от засыхающей рвоты, — видимо, ему стало слишком плохо или же он совсем не мог двигаться, чтобы воспользоваться тазом. Рядом с тазом стоял полупустой стакан с водой и пузырек, на три четверти заполненный крупными овальными таблетками. Брейер рассмотрел таблетку, потом лизнул ее. Скорее всего, хлоралгидрат, — вот почему Ницше впал в оцепенение. Но он не мог сказать наверняка, потому что не знал, когда Ницше принял таблетки. Хватило ли им времени проникнуть в кровь, прежде чем все содержимое его желудка не вышло наружу с рвотой? Посчитав, сколько таблеток не хватает в пузырьке, Брейер сразу понял, что даже если Ницше принял все эти таблетки за прошедший вечер, а весь хлорал успел всосаться в стенки желудка, доза была опасной, но не смертельной. Брейер понимал, что если бы доза была выше, он вряд ли мог что-то сделать: промывать желудок смысла нет, так как он был к этому времени абсолютно пуст, а Ницше находился в состоянии слишком сильного оцепенения, да и тошнота, скорее всего, не позволила бы ему принять стимулятор.
Ницше был похож на покойника: землистое лицо, закатившиеся глаза, бледное и покрытое гусиной кожей холодное тело. Дыхание было затруднено, пульс едва прощупывался и доходил до ста пятидесяти шести в минуту. Ницше начала бить дрожь, но когда Брейер попытался накрыть его одним из оставленных фрау Шлегель покрывал, он застонал и отбросил его. Скорее всего, обостренная чувствительность, подумал Брейер: любое прикосновение причиняет ему боль, даже едва ощутимое касание простыни.
«Профессор Ницше, профессор Ницше», — позвал он. Реакции не последовало. Ницше не отозвался и тогда, когда он уже громче произнес: «Фридрих, Фридрих». Потом: «Фриц, Фриц». Ницше вздрогнул от звука его голоса и вздрогнул еще раз, когда Брейер пытался поднять его веко. Гиперестезия даже на звук и на свет, отметил Брейер и встал, чтобы выключить лампу и включить газовый нагреватель.
Более тщательное обследование подтвердило первоначальное предположение Брейера относительно двусторонней спазматической мигрени: лицо Ницше, особенно его лоб и уши, были бледными и холодными, зрачки расширены, обе височные артерии настолько сужены, что казались двумя тонкими шнурками, примерзшими к его черепу.
Однако не мигрень была главной заботой Брейера, но опасная для жизни тахикардия. Ницше сотрясала дрожь, но Брейер изо всех сил нажимал большим пальцем на его сонную артерию. Менее чем за минуту пульс его пациента снизился до восьмидесяти. Брейер около пятнадцати минут пристально следил за поведением сердца Ницше, остался доволен результатами и переключился на мигрень.
Достав из докторского чемоданчика таблетки нитроглицерина, он попросил Ницше открыть рот, но не получил ответа. Когда он попытался разжать его челюсти силой, Ницше так крепко сжал челюсти, что Брейер понял тщетность своих усилий. Здесь может помочь амилнитрат, подумал Брейер. Он капнул четыре капли раствора на тряпочку и поднес его к носу Ницше. Ницше вдохнул, вздрогнул и отвернулся. Сопротивляется до самого конца, даже в бессознательном состоянии, подумал Брейер.
Положив обе руки на голову Ницше, он, сначала едва касаясь, затем все сильнее нажимая, начал массировать голову и шею Ницше. Особое внимание он уделял тем областям, которые, судя по реакции его пациента, отличались наибольшей чувствительностью. Ницше кричал и яростно вертел головой. Но Брейер не отступался и, не выпуская голову Ницше из рук, ласково шептал ему на ухо: «Пусть поболит, Фриц, пусть поболит. Это поможет». Ницше уже не так сильно дрожал, но все еще стонал — глухой гортанный стон агонии: «Н-у-у-у-с».
Прошло десять, пятнадцать минут. Брейер продолжал массировать голову Ницше. Через двадцать минут стоны ослабели, затем затихли вовсе, но губы Ницше продолжали двигаться, хотя слов не было слышно. Брейер приник ухом к губам Ницше, но никак не мог понять, что же он пытается сказать. Было ли это «оставьте меня, оставьте меня» или, может, «дайте мне, дайте мне» — Брейер разобрать не мог.
Тридцать, тридцать пять минут. Брейер продолжал массировать. Лицо Ницше под его пальцами начало теплеть, порозовело. Может, приступ кончался. Ницше все еще находился в оцепенении, но сон его стал не таким тяжелым. Он все еще бормотал что-то, уже громче и отчетливее. Брейер снова поднес ухо к его губам. На этот раз он смог разобрать слова, будто в первый раз он не поверил ушам своим. Ницше говорил: «Помогите мне, помогите мне, помогите мне, помогите мне!»
Тридцать, тридцать пять минут. Брейер продолжал массировать. Лицо Ницше под его пальцами начало теплеть, порозовело. Может, приступ кончался. Ницше все еще находился в оцепенении, но сон его стал не таким тяжелым. Он все еще бормотал что-то, уже громче и отчетливее. Брейер снова поднес ухо к его губам. На этот раз он смог разобрать слова, будто в первый раз он не поверил ушам своим. Ницше говорил: «Помогите мне, помогите мне, помогите мне, помогите мне!»
На Брейера нахлынула волна сострадания. «Помогите мне!» «Так вот что он все это время просил у меня, — подумал Брейер. — Лу Саломе ошибалась: ее друг может просить о помощи, но это другой Ницше, которого я впервые вижу».
Брейер дал отдохнуть рукам и несколько минут мерил шагами крошечную комнатку Ницше. Затем он намочил полотенце прохладной водой из кувшина, положил компресс на лоб спящего пациента и прошептал: «Да, Фриц, я тебе помогу. Можешь на меня рассчитывать».
Ницше вздрогнул. Может, прикосновения все еще причиняют ему боль, подумал Брейер, но компресс убирать не стал. Ницше медленно открыл глаза, посмотрел на Брейера и коснулся рукой лба. Может, он просто хотел снять компресс, но его рука приблизилась к руке Брейера, и на мгновение, всего лишь на мгновение, их руки соединились.
Прошел еще час. Уже светало, было около половины восьмого. Состояние Ницше было вполне стабильным. Сейчас уже ничего не сделаешь, подумал Брейер. Сейчас лучше разобраться с остальными пациентами, а к Ницше вернуться позже, когда закончится действие хлорала. Накрыв пациента легкой простыней, Брейер нацарапал записку, в которой сообщал, что вернется до полудня, подвинул к кровати стул и оставил записку на нем, чтобы ее можно было легко заметить. Спустившись вниз, он наказал герру Шлегелю, которого обнаружил на рабочем месте за конторкой, заглядывать к Ницше каждые полчаса. Брейер разбудил Фишмана, прикорнувшего на стуле в вестибюле, и они вышли в заснеженное утро, чтобы начать объезжать пациентов на дому.
Когда четыре часа спустя он вернулся, герр Шлегель поприветствовал его со своего поста у входной двери. Нет, сказал он, ничего нового не произошло: все это время Ницше спал. Да, выглядел он лучше, да и вел себя лучше: изредка постанывал, но больше никаких криков, дрожи и приступов рвоты.
Когда Брейер вошел в комнату, ресницы Ницше затрепетали, но даже когда Брейер обратился к нему:
«Профессор Ницше, профессор Ницше, вы слышите меня?», он продолжал спать. Никакой реакции. «Фриц», — позвал Брейер. Он знал, что может обращаться к своему пациенту без лишних формальностей, так как больные в состоянии ступора иногда откликаются на имена из детства, но его все равно мучило чувство вины, ведь он делал это и для своего удовольствия в том числе: ему нравилось называть Ницше этим фамильярным «Фрицем». «Фриц. Это Брейер. Вы слышите меня? Можете открыть глаза?»
Глаза Ницше моментально открылись. Отражался ли в них упрек? Брейер тотчас же вернулся к формальному обращению.
«Профессор Ницше, рад вас снова видеть среди живых. Как вы себя чувствуете?»
«Не рад, — говорил Ницше тихо, глотая слова, — не рад жить. Не боюсь темноты. Ужасно, ужасно себя чувствую».
Брейер положил руку на лоб Ницше — для того, чтобы проверить температуру, но и для того, чтобы успокоить его. Ницше отпрянул, отдернув голову назад. Может, его до сих пор мучает повышенная чувствительность, подумал Брейер. Но потом, когда он приготовил холодный компресс и поднес его ко лбу Ницше, тот слабым, измученным голосом произнес: «Я сам», и, забрав компресс, пристроил его на лоб.
Дальнейший осмотр дал обнадеживающие результаты: пульс пациента — семьдесят шесть, лицо порозовело, спазм височных артерий прекратился.
«Мой череп разбит на мелкие кусочки, — сказал Ницше. — Боль стала другой: это уже не острая боль, а свежий ноющий синяк в мозгу».
Его все еще тошнило, так что он не мог проглотить лекарство, но принял таблетку нитроглицерина, которую Брейер положил ему под язык.
Следующий час Брейер просидел со своим пациентом, разговаривая с ним. Ницше постепенно оживал.
«Я беспокоился о вас. Вы могли умереть. Такое количество хлорала — это не лекарство, а самый настоящий яд. Вам нужно лекарство, которое будет либо бороться с самой причиной головной боли, либо снимать боль. Хлорал ни на что из этого не способен — это седативное средство, и для того, чтобы сделать вас нечувствительным к настолько сильной боли, нужна доза, которая может оказаться смертельной. И она, знаете ли, была почти смертельной. Ваш пульс был опасно нестабилен».
Ницше покачал головой: «Не разделяю ваших опасений».
«Относительно чего?»
«Относительно результата», — прошептал Ницше.
«То есть относительно того, что доза может быть смертельной?»
«Нет, в общем, в общем».
Голос Ницше был почти грустным. Брейер тоже стал говорить мягче.
«Вы хотели умереть?»
«Живу я, умираю — кого это интересует? Нет гнезда. Нет гнезда».
«Что вы имеете в виду? — спросил Брейер. — Что для вас нет гнезда, то есть для вас нет места? Что никто не будет скучать? Что это ни для кого не имеет значения?»
Повисла долгая пауза. Оба мужчины не произнесли ни слова, и вскоре Брейер услышал глубокое дыхание Ницше, уснувшего Ницше. Брейер еще несколько минут смотрел на него, затем оставил на стуле записку о том, что он вернется днем или в начале вечера. Он еще раз напомнил герру Шлегелю о том, что пациента надо навещать часто, но не стоит надоедать ему, предлагая поесть; может быть, горячая вода, но ничего более существенного желудок профессора сегодня принять не сможет.
Вернувшись в семь и войдя в комнату Ницше, Брейер вздрогнул. Печальный свет единственной лампы бросал на стены дрожащие тени и освещал его пациента, лежащего в темноте на кровати с закрытыми глазами и сложенными на груди руками, полностью одетого в черный костюм и тяжелые черные ботинки. «Что это? — поинтересовался Брейер. — Предвидение Ницше в открытом гробу, одинокого и неоплаканного?»
Но он не умер и не спал. Он обернулся на звук голоса и с усилием, явно превозмогая боль, заставил себя сесть, держась руками за голову, свесив ноги через край кровати, и пригласил Брейера последовать его примеру.
«Как вы себя чувствуете?»
«Моя голова все еще зажата в стальные тиски. Мой желудок надеется, что ему никогда больше не придется иметь дела с едой. Мои шея и спина — вот здесь, — он показал на заднюю часть шеи и верхнюю часть лопаток, — до боли чувствительны. Однако, за исключением всего этого, я чувствую себя отвратительно».
Брейер улыбнулся не сразу. Неожиданную иронию Ницше он оценил минутой позже, когда заметил ухмылку на лице своего пациента.
«Но, по крайней мере, я в знакомой стихии. Я уже столько раз принимал в гости такую боль».
«То есть это был обычный приступ, да?»
«Обычный? Обычный? Дайте подумать. Что касается интенсивности, могу сказать вам, что это был сильный приступ. Из последней сотни приступов сильнее были только пятнадцать-двадцать. А было и еще хуже».
«Как это?»
«Приступы продолжались дольше, боль не прекращалась в течение двух дней. Я знаю, доктора говорят, что это редкость».
«Как вы можете объяснить тот факт, что этот приступ кончился быстро?» — Брейер прощупывал почву, пытаясь определить, что из последних шестнадцати часов осталось в памяти Ницше.
«Мы оба знаем ответ на этот вопрос, доктор Брейер. Я благодарен вам. Я знаю, что я до сих пор бы корчился от боли на этой кровати, если бы не вы. Мне хотелось бы, чтобы и я мог сделать для вас что-нибудь важное. Если нет, мы обратимся к государственной валюте. Мое мнение относительно долга и платежа осталось неизменным, так что я жду от вас счет, соразмерный времени, потраченному вами на меня. Если верить подсчетам герра Шлегеля — а ему не свойственны погрешности в подсчетах, — сумма набегает порядочная».
Встревоженный возвращением Ницше к официальному тону, Брейер сказал, что попросит фрау Бекер подготовить счет к понедельнику.
Но Ницше покачал головой: «Ах, я забыл, что вы не работаете по воскресеньям: завтра я собирался взять билет на поезд до Базеля. Можем ли мы как-нибудь решить денежный вопрос сейчас?»
«В Базель? Завтра? Ни в коем случае, профессор Ницше, пока не минует кризис. Несмотря на то что на прошлой неделе мы так и не смогли прийти к соглашению, позвольте мне сейчас побыть вашим терапевтом со всеми его обязанностями. Всего несколько часов назад вы были в коматозном состоянии с опасной для жизни сердечной аритмией. Отправляться завтра в поездку не просто глупо, но и опасно. Есть и еще один момент: приступы мигрени могут сразу же начинаться вновь при отсутствии должного покоя. Я не сомневаюсь, что вы уже заметили это».
Ницше помолчал, явно раздумывая над словами Брейера. Затем кивнул: «Я последую вашему совету. Я согласен остаться еще на один день и уехать в понедельник. Мы можем встретиться утром в понедельник?»