Идея мировой буржуазной революции – в ликвидации истории как актуального фактора, в создании всех государственных конструкций заново – как управленческих инструментов, не имеющих собственного исторического содержания, собственной онтологии, подчиненных внешнему и непубличному управляющему. В этом смысл Вашингтонского консенсуса как полного экспортного пакета мировой буржуазной революции. Он есть глобальная политическая программа. Не «экономика» должна подчиняться государству, а государство – «экономике», то есть буржуазному сверхобществу. И чем меньше будет в мире этого государства, тем лучше. Заметим, что тезис исторического уничтожения государства написан как на знаменах либеральной светской веры, так и коммунистической.
Эпицентр мировой буржуазной революции – США – сам погружен в нарастающий кризис. Финансовая несостоятельность «последнего государства» европейской цивилизации – обязательная составляющая глобальной революционной ситуации. Применяя ко всему миру системный революционный мыслительный подход, США не могут исключить из зоны его действия самих себя. Государство, экспортирующее революцию, само неизбежно становится ее мишенью.
Англия восстановила свое государство после революции за счет выведения его из-под удара буржуазии, направив экспансию английской буржуазии (а вместе с ней и свою Революцию) вовне – на весь остальной мир. Но вследствие этого было создано уже новое государство того же типа, однако свободное от исторически сложившихся недостатков – а именно Соединенные Штаты Америки. США не смогли остаться в ХХ веке изоляционистским государством, они перешли к экспансии уже после Первой мировой войны, начав инвестировать в экономику побежденной Германии. После Второй мировой войны США окончательно перешли к экспансионистской модели примирения своего общества и государства, строго следуя британскому историческому образцу.
Сегодня эта модель приближается к пределам ресурсов своего существования.
Всякое следующее революционное общество, присоединяющееся к мировой популяции олигархий, попадает в более сложную историческую ситуацию. Ему остается меньше мирового пространства для экономической и финансовой экспансии, с другой стороны, оно само уже является объектом такой экспансии, с чем не может не считаться. Мучительные колебания Франции между монархией и республикой на протяжении полутора столетий, а также судьба ее колониальной зоны ответственности ясно показывают, что значит быть хотя бы вторым. Судьба Германии в XIX и XX столетиях еще более контрастна и жестока.
Мировая буржуазная революция конца ХХ и начала XXI веков, захватившая практически все общества европейского цивилизационного типа, противопоставляет их всему остальному неевропейскому миру как один коллективный экспансионистский Запад. Судьба Запада в этом противостоянии – в условиях исторического бунта против Запада всего не-Запада, использования не-Западом экономических преимуществ исторической трудовой этики и государственных традиций, не говоря уже о демографических параметрах, – незавидна. То, что проклятие мировой войны настигнет-таки США (притом что войну они развяжут сами), лишь дополняет картину. И мы – часть этого Запада.
Выход для нас – в предвидении будущих фаз революционного процесса, участниками которого мы являемся. Так или иначе, революция сменяется контрреволюцией. Чистая революционная социальная «плазма» не может долго существовать сама по себе. Государства возвращаются – и в этом главный исторический опыт СССР. Истории вне государств и без государств пока не предвидится. США, будучи лидером мировой буржуазной революции, вынуждены соразмерно наращивать государственную мощь в виде концентрированной военной силы, финансов и светской веры. Это главное историческое противоречие (проблема) их существования.
Реабилитация и реформация государства после революции может опираться на разные исторические механизмы – вне зависимости от стиля личности восстановителя государства (Кромвель, Наполеон, Сталин), который неизбежно становится и его историческим реформатором (модернизатором). Голландская, английская и американская революции были канализированы реконструированными (вновь созданными) государствами во внешнюю буржуазную экспансию. Наполеон в своей экспансии оказался ограничен – как и Гитлер, сворачивавший немецкую революцию и демократию. Хотя оба очень стремились к завоеванию мира. Францию после Наполеона возвращали в рамки национального государства всем европейским миром, в результате чего сложился «европейский концерт» – организация европейской цивилизации вплоть до Первой мировой войны. Германию – после обеих мировых войн – тоже. Результатами второй «нормализации» Германии стали и НАТО, и Европейский союз, какими мы их видим.
Легко заметить, что и тот и другой механизмы реанимации и реформирования государства ограничены национальной спецификой, они не могут быть одновременно применены ко всем странам, вовлеченным в мировую буржуазную революцию.
В случае России контрреволюция Великого Октября 1917-го пошла по иному системному сценарию. Социалистическая «революция» оказалась мощным универсальным контрреволюционным механизмом восстановления и модернизации государства, никак не ограниченной местом или национальной спецификой. Поэтому вернуть Россию «в рамки» и «нормализовать» удалось лишь частично.
Выход мирового буржуазного революционного процесса к своим пределам, а именно – поглощение всех стран европейского цивилизационного типа и достижение пределов внешней экономической экспансии, неминуемо обостряет противоречия перераспределения богатств внутри самого евроцивилизационного альянса.
Участники альянса все меньше согласны с руководящей ролью и долей в распределении экономических благ лидера (гегемона) альянса – США. В качестве фактора кризиса к противостоянию стран не-Запада и альянса Запада добавится резкое усиление внутренней борьбы, характерной для любого сложного сообщества, объединенного революционным процессом. Друг к другу революционеры будут еще более жестоки, чем к внешним «врагам».
К чему все это должно привести? Каковы неизбежные следствия Вашингтонского консенсуса?
Так или иначе, но кристаллизация новой европейской государственности, которая только и способна сдерживать Азию, может возникнуть лишь на системной основе. Мировую буржуазную революцию обязана сменить мировая (в отношении мира европейской цивилизации) социалистическая контрреволюция. Она уже не будет иметь многих черт социализма, характерных для одной отдельно взятой страны, защищавшейся от агрессоров в мировой войне. Эта новая государственность определит новых мировых лидеров. Сумеем ли мы осмыслить и использовать свой исторический опыт для участия в этом процессе?
Как ни странно, но предчувствие мировой контрреволюции, прекращающей буржуазную экспансию, содержится уже в катехизисе мирового буржуазного революционера, а именно в идеологеме неизбежности создания Мирового правительства. Олигархия может быть центром мировой экспансии, но она решительно не может образовать правительства, т. е. государства. Ясно, что если в мире и останется однажды лишь одно государство (когда ресурсы всей планеты понадобится мобилизовать для решения действительной, а не выдуманной общепланетарной задачи), то это точно не будет «буржуазное» государство.
Глава 5 Наша демократия
Продолжительное по меркам истории и развитое волеизъявление масс – часть нашего исторического опыта. Это волеизъявление, конечно, совсем не похоже на буржуазно-демократическое бытие «народа» в качестве метафизических «единственного источника» власти и «носителя» суверенитета, предусмотренных Конституцией России 1993 года. То есть «народ» властью сам не обладает, ему власть не принадлежит – конституционно. Так оно и есть. Революция 1991 года заключалась в окончательном уходе масс из власти, отказе от исторической воли и ответственности, делегировании власти как таковой немногочисленным представителям, которые никто и звать их никак, но при этом они могут делать все, что им заблагорассудится.
Можно считать, как уверяет демократическая пропаганда, что «народ устал» – революция, две войны, репрессии. Когда уже мы заживем нормально, «как все», т. е. не заботясь о будущем, не обращая внимания на проблемы и не решая их, не загоняя себя в рамки дисциплины? И вот – зажили.
При этом отказ от ответственности за свою историческую судьбу осуществили вовсе не те, кто заплатил жизнями и напряжением всех сил за безусловную социально-психологическую реальность общего счастья, созданную в стране к концу 50-х – началу 60-х. Они к моменту «перестройки» действительно состарились. А вот поколения, родившиеся или выросшие в самой этой обстановке счастья, стали считать созданные социокультурные богатства сначала нормой, отправной точкой для начала еще более сытой и еще более счастливой жизни, а потом – чем-то недостойным, чего бедный должен стыдиться перед лицом богатых родственников или соседей.
Можно считать, как уверяет демократическая пропаганда, что «народ устал» – революция, две войны, репрессии. Когда уже мы заживем нормально, «как все», т. е. не заботясь о будущем, не обращая внимания на проблемы и не решая их, не загоняя себя в рамки дисциплины? И вот – зажили.
При этом отказ от ответственности за свою историческую судьбу осуществили вовсе не те, кто заплатил жизнями и напряжением всех сил за безусловную социально-психологическую реальность общего счастья, созданную в стране к концу 50-х – началу 60-х. Они к моменту «перестройки» действительно состарились. А вот поколения, родившиеся или выросшие в самой этой обстановке счастья, стали считать созданные социокультурные богатства сначала нормой, отправной точкой для начала еще более сытой и еще более счастливой жизни, а потом – чем-то недостойным, чего бедный должен стыдиться перед лицом богатых родственников или соседей.
Современная демократия по своему политическому содержанию – это блажь сытых, коллективный эгоизм и стремление потреблять все больше и больше, не задумываясь об источниках богатства. Сказка Пушкина о золотой рыбке в этом отношении представляется архетипической.
Прежде чем мы начали выбирать из ограниченного круга неизвестно откуда взявшихся людей тех, кто будет грабить нас уже в прямом, а не в переносном смысле (как это якобы делали – в представлениях либеральной пропаганды – управляющие общенародной социалистической собственностью), мы тоже ходили на выборы. Эти выборы были объявлены впоследствии лицемерием и абсурдом, поскольку участвовал в них только один кандидат.
Теперь-то мы знаем, что и семь кандидатов могут быть равно непригодными. Ведь это не выборы из многих тысяч потенциально пригодных руководителей, а только среди тех, кто дорвался до статуса кандидата (если не принимать во внимание «подставных»). И только самим кандидатам выборы дают реальные правовые возможности – бороться друг с другом. Но не нам.
Чем же плох тогда один кандидат? И чем это так уж отличается от ситуации, когда их несколько? Особенно учитывая, что предлагаемая единственная кандидатура никогда не была случайной и соответствовала весьма развернутому и требовательному набору норм. Такое голосование само по себе вполне осмысленно и культурно, представляет собой вотум доверия, известный еще Древнему Риму. Глядя на римлян – самый развитый пример и культурный образец демократии – и продолжая принятую нами у либеральной пропаганды линию обвинений в абсурде, почему бы не пойти дальше: если один кандидат это абсурд, то же касается и первых руководителей. У римлян было два консула, один назначался только как диктатор. Так что тот факт, что в США или Франции один президент, – либо абсурд, либо режим диктатуры («выборной монархии», как говорят сами французы).
Выборы в советские органы власти стыковались с выборной системой внутри партии, т. е. системой власти в собственном смысле. Партийного руководителя выдвигали сверху, но утверждали снизу, он не мог не быть лидером своей партячейки. Поэтому реальная «расфокусировка» нашей власти, утрата ею позиций действительной социальной ответственности, а как следствие – властной компетентности, произошли вовсе не из-за несоответствия выборных процедур «формулам демократии». Выбор таких «формул» в культуре весьма разнообразен, а система советского партийного народовластия работала эффективно более шести десятков лет, разрешала кризисы нашего выживания, считавшиеся многими западными наблюдателями непосильными. Направив критику нашей власти по формальному пути, подсказанному западной пропагандой, мы, в принципе, лишили себя возможности определить действительные проблемы институтов нашей власти, не смогли обеспечить ее воспроизводство. Так что свергать никого не пришлось, верхушка и первое лицо сами совершили предательство, когда институты народовластия уже не работали.
Наша партийная и советская демократия как система выборов и продвижения кадров власти была классической (по культуре) демократией, понимаемой как действительная власть меньшинства над большинством. Эта характеристика неизбежна для любой формы власти, если власть понимается по существу, принимается как первая и основная реальность социума.
Сущность античной демократии
В истории Западной Европы демократия в полном смысле слова как основная форма организации власти и государства существовала по большому счету только однажды – в дохристианский период европейской цивилизации, в древнегреческом городе и после в Римской республике. Эта демократия – не что иное, как форма и способ организации социальной солидарности (сплоченности) меньшинства граждан (свободных людей) против большинства неграждан, т. е. несвободных, зависимых людей, прежде всего, рабов. В этом дохристианском государстве понятие свободы было предельно конкретно: противоположность рабству не как злу, а как нормальному и необходимому состоянию части и, возможно, большинства людей в государстве.
Если количество свободных уменьшается, то в пределе остается один свободный – тиран. Так что тирания – предельная форма демократии. Для несвободных неважно, кто их тиран, – один человек или группа. Если же число свободных растет, то все кончается хаосом и властью худших, т. е. «всех». Античная греко-римская демократия – базовая для европейской цивилизации – очень зависима от балансов и пропорций, а потому, как правило, является переходным, а не стабильным состоянием государства, что не раз показывала история европейской цивилизации.
Греческий или римский гражданин не просто голосует. Он обладает долей во власти, которая позволяет ему непосредственно защищать свои интересы. За долю во власти он платит риском для своей жизни и здоровья, поскольку его место в обществе – это место в строю, конном или пешем. У римлян и голосование было организовано по воинским подразделениям. Ни римская, ни греческая демократия не предназначены как институт власти для какого-либо государственного планирования, для какой-либо заботы о будущем. Античная демократия лишь уравновешивает распределение сил влияния и интересов свободных людей в данный момент, сиюминутно. У подлинной демократии нет ни памяти, ни воображения, ни прошлого, ни будущего. За реальное участие во власти античный гражданин несет неограниченную ответственность.
От греко-римской демократии к христианскому государству
Христианская революция ввела другое понятие свободы – свободы идеального существования каждого человека, независимо от его власти и власти над ним, свободы от социальной реальности как таковой. Рабство становится уже не сущностным, а техническим понятием. Можно быть свободным, будучи рабом. Разумеется, историческая и материальная трансформация рабства в его новое качество происходит столетиями. Современные люди вовсе не ощущают себя рабами, т. к. никто не приписывает им «рабскую природу» (рабство по рождению). Хотя технически они несвободны ничуть не менее.
С момента христианской революции государство было поставлено в новые рамки. Его носитель – император, государь, монарх – должен был быть уже не просто социально свободен в старом римском смысле. Он должен был быть свободен, как это угодно Богу, т. е. быть человеком в собственном смысле слова, а не только политическим животным. Опять-таки нужно учитывать проектный, идеальный статус этого требования, реализация которого исторически занимает не одно столетие и проходит через массу перипетий. Это же требование предъявляется ко всем социально свободным «членам» государства, т. е. к тем, кто разделяет вместе с Государем возможность сказать: «Государство – это я!», к правящему классу. Христианское государство как цивилизационный проект наделяется функцией защиты и воспроизводства института (способа существования) человека.
Первым человеком, знающим о том, что он человек, что это значит и чем он отличается от политического животного, был собственно Христос. Греки и римляне не смогли в своей философии ответить на вопрос о сущности человека, хотя греческая политика уже была практикой человека. Одно из выражений (но не единственное) обязанности христианского государства защищать человека заключается в необходимости защищать свою церковь и подлинную (т. е. в Бога) веру. Возможность быть человеком в христианском государстве дана каждому гражданину. Проект христианского государства, в отличие от государства платоновского, отделил понятие свободы как онтологическое от понятия власти, обнаружил технический характер любой власти, сделал свободу независимой от власти, а власть как таковую – подчиненной принципам христианской государственности. Государство перестало быть механизмом бесконечного самовозрастания власти, как это было в Древнем Риме и в период республики, и в период империи.