Советский социализм распределял «лишних», не включенных или слабо включенных в деятельность людей в трудовые коллективы, делая их социальными организациями, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Социализм западный имел возможность управлять дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал – в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической – индивидуальный формат для имитации деятельности и необеспеченного деятельностью потребления.
Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств все равно будет движение финансов, по отношению к которому капитал является способом управления в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению имеет своей высшей степенью стремление к обладанию деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег, как свободу обладания любой вещью и, прежде всего, финансами. В конечном счете богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и создает управленческие возможности.
Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше – соразмерно богатству. Это действительно так.
Правда, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго – и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что, в конечном счете, бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно и в результате больше богатых. Бедные не замечают этого на своем индивидуальном уровне, что неудивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные все равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление.
Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень (качество и количество) массового потребления непрерывно и заметно растет. В том числе и за пределами возможностей национального хозяйства и экономики, за счет колониальной ренты. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг – поскольку за таким снижением следует бунт сытых. Это явление социализма, которое пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов.
Хотя деньги, финансы – это фикция, управленческий инструмент, однако это инструмент по отношению к деятельности в целом, а не только по отношению к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий – тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счете обеспечивает и власть.
Но ведь власть по своему содержанию (в отличие от формы, т. е. противопоставления и добровольного подчинения большинства меньшинству) есть противопоставление личности индивиду (а значит, и обществу), ответственности за других. Именно личностный, персональный характер власти и принцип ответственности являются ее содержательными основаниями, т. е. основаниями добровольного подчинения. Поэтому для либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность сущностно имеют природу денег и непосредственно измеряются и заменяются ими. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность.
Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости – это идеологическая конструкция, созданная по заданию Иеремии Бентама и использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса как европейского революционера и английского экономиста немецкого происхождения. Никакие финансовые технологии сами по себе не могут радикально повлиять на то, что собой представляет человеческая деятельность в данный исторический момент, увеличить ее принципиально возможную «продуктивность» в отношении социальных благ.
Наш радикальный социализм обладал управленческой практикой в отношении деятельности как таковой и практикой распределения благ в условиях реального ресурсного баланса. Эти практики много сложнее свободы индивидуального потребления, они и есть пресловутая социальная справедливость, за знание которой нас упрекают либералы.
Способ реализации проекта
У Кубы, Китая, Северной Кореи, Швеции, СССР существуют либо существовали совершенно разные модели социализма. Каждая страна строила свой социализм самостоятельно. Глобализация не отменяет этого факта. Мы должны понять, что социалистическая контрреволюция – наше национальное, а не интернациональное явление. Так же, как когда-то национальным явлением был капитализм. Наш социализм – только для нас, в «одной, отдельно взятой стране».
Наша проблема не в том, какой именно социальный проект был реализован в Советской империи России. Наш проект социализма/коммунизма был, безусловно, конкурентоспособен, прогрессивен и стал вызовом всему миру, и в этом качестве был миром принят. Наша проблема заключалась в том, каким оказался способ его реализации и установления власти.
Российская советская власть использовала для своего обоснования, прежде всего, не содержание проекта, а сам статус страны-проекта («у нас все будет по-новому»). Ведь мыслительная и деятельностная «конструкция» замысла, по существу, делает его пространством абсолютной власти проектировщика. Проект по методу – полностью реализуемая мысль. Других субъектов, кроме проектанта, в пространстве проекта нет. Этот методологический аспект проектной работы наложился на неминуемо военный характер руководства страной, вытекавший не столько из сути проекта социализма, сколько из традиционного оборонительного геополитического положения России.
В ходе непрекращающейся в ХХ веке мировой войны, работая над социальным проектом, мы не занимались политическим развитием методов его реализации. Приказной, административный, военизированный способ осуществления власти до сих пор является символом веры значительной части населения.
Мы до сих пор искренне считаем, что несогласные с «правильным» курсом должны быть устранены, т. к. они «мешают» рационально организованной деятельности. Мы искренне верим, что «начальник» у всякого дела должен быть один, иначе наступит «бардак». Мы не верим, что современный мир деятельности построен на принципе многих, не подчиненных друг другу управляющих «надстроек» над одним процессом деятельности, на гетерархии управления, которая тем не менее не должна разрушать государство и власть, поскольку управление не должно использоваться в функции власти.
Религиозные догматы марксизма и русская революция
К 1917 году в России не было других идей по поводу нового общественного строя, кроме идеи социализма. В этом вопросе был достигнут идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть.
Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране царила анархия. В конце концов Россия оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своем уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и установлению самих себя на ее место. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвленной боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти.
Помимо совершения октябрьского переворота 1917-го им пришлось также преодолеть сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счете – путем уничтожения самой этой среды), а также привести к повиновению вооружившееся за годы войны население (в массе – крестьянское, но не только). В этом суть русской гражданской войны.
Но дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство. И никакого другого проекта, кроме социалистического, просто не осталось. Этот план вовсе не был программой большевистских марксистских террористов. Они владели лишь теорией разрушения и практикой захвата. С этого начинается история противоречия, определившая судьбу нашей версии социализма и ставшая содержанием русской истории ХХ века.
Догматы коммунистической светской веры, основанной Марксом, являются закономерным результатом разложения западного католического христианского сознания. Разложение это происходило с помощью протестантской революции, прежде всего английской, а также французского Просвещения, подражавшего последней. В коммунистических идеалах человек окончательно занимает место Бога и требует для себя соответствующих прав и полномочий.
Русский большевистский марксизм взял эти догматы на вооружение как идеологический таран против самодержавия, как средство подчинения членов боевой организации, ордена революционеров (и до взятия власти, и после) и как средство держать в повиновении остальное население. В новую веру должна была обратиться вся страна (что и было исполнено).
То, что в религиозную действительность марксизма вляпались русские, – неудивительно, в нее уверовал и остальной мир. Но русские, со свойственным им максимализмом, вляпались еще и в гражданскую, а потом и в полноценную религиозную войну. Мы освоили всю многообразную инквизиционную практику религиозного преследования, пройденную католицизмом, и все это в сжатые исторические сроки.
О разных сущностях социализма и коммунизма
Однако марксизм как философия, как теория общественного устройства вовсе не обладал позитивным содержанием. Многие авторы рубежа XIX и XX веков, способные взглянуть на Маркса трезво, без религиозного почитания, отмечали, что, по сути, Маркс – всего лишь буржуазный английский экономист (хоть и немецкий еврей по рождению), не вышедший в своей социальной философии за пределы теории Иеремии Бентама и реализовавший ту же программу, что была начата по заданию Бентама еще Адамом Смитом. Такую оценку мы найдем и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова.
Маркс не предлагает ничего отличного от мечтаний либеральной и неолиберальной философии. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Все у нее должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм (пусть коллективный, а не индивидуальный).
Марксистский коммунизм выражает страстное желание бедных овладеть благами богатых, но никак не проблематизирует природу самого богатства. Марксизм – строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их. Марксизм – та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.
Неудивительно, что, сохранив марксизм в качестве официальной государственной религии, на стадии «развитого социализма» мы записали в программу КПСС ценности потребительского общества (то есть якобы враждебного нам либерально-буржуазного проекта): «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления. Мы пали жертвой собственного «диалектического мышления».
Социалистический проект не имеет с вышеописанным ничего общего. Социализм есть забота о будущем и о целостности нации (народа, исторически практикующего политику и государственность). Социализм – это не социальная справедливость, когда нужно что-то у кого-то отнять и кому-то дать (это чисто коммунистическая идея). В противоположность коммунизму, где каждый живет для себя, социализм есть, прежде всего, солидарность, где, по меткому выражению Шпенглера, «все за всех».
Коммунизм стремится к «освобождению» труда, что есть его ликвидация по понятию как неизбежного отчуждения человеком своей сущности, своей жизни (по-гречески – души) ради чего-то отличного от себя. По сути, коммунизм выражает презрение к труду и обещает его историческое уничтожение, замену «творческой самореализацией». То есть богатством, ибо никакой другой социальной действительности у этой «самореализации» нет.
Социализм означает культуру труда как единственно осмысленного состояния человека, когда его жизнь посвящена всем остальным людям, с ним солидарным. Пределом пространства этой солидарности является государство, которое при социализме не упраздняется, напротив, – развивается и усиливается. Социализм – следующий шаг исторического развития власти, после того как власть основывается на богатстве и создает его как инструмент, после распространения власти на хозяйственно-экономические процессы (то есть после буржуазной революции).
Марксизм – «левое» движение, а социализм – точно нет. Социализм отрицает капитал как форму, ограничивающую развитие деятельности, но не рынок как нормальный хозяйственный механизм и средство управления обменом.
Коммунизм и сталинская практика государственного строительства
Идеология победившего большевизма была строго марксистской. В этом качестве она была священна – как средство удержания в подчинении, которое не подлежит обсуждению, и как «теория», которая не в состоянии объяснить и даже описать действительную практику хозяйственного, социального и государственного строительства. Абсурдность этого положения дел сформировала специфическую религиозную коммунистическую схоластику, известную как «научный коммунизм». Но не только.
В создавшейся ситуации кроется суть того, что называют «сталинскими репрессиями». Если Ленин как революционный практик был философским эклектиком, ему было наплевать, чем пользоваться, лишь бы добиться сиюминутных целей, то Сталин таким эклектиком быть не мог. Страна была «заряжена» на социалистическое строительство, и Сталин обязан был его обеспечивать. Однако «левые», большевики, марксисты были склонны к продолжению и углублению революции – и внутри страны, и во всемирном масштабе. Их приходилось утихомиривать и устранять.
А реальным строителям социализма нельзя было открыто формировать свою социалистическую теорию. Социализм должен был считаться промежуточным этапом на пути построения коммунизма, коим он не является и являться никак не может. Практики должны были делать свое дело, по сути, подпольно, тайно, без научной поддержки и идеологического прикрытия.
Отсюда – обширная практика секретности советского строя, видимая безосновательность наказаний. Впоследствии либеральные идеологи припишут абсурд интеллектуальной ситуации патологическим характеристикам личности одного человека. Огромная страна должна была солидаризироваться, собраться, чтобы выжить в продолжение мировой войны. В сжатые сроки всех воров не пересажаешь, их можно только перестрелять. Не говоря уже о шпионах. И одновременно необходимо ради сохранения власти насаждать религию, не имеющую отношения к делу. А новых религиозных фанатиков не подпускать к практике государственного управления и строительства. Нам еще предстоит разобраться в этом подробнее, и все же теория маньяка на троне просто смехотворна в сравнении с реальной сложностью проблемы.
Падение и будущее русского социализма
Как и обещал Маркс, то, что однажды происходит как трагедия, второй раз возвращается в виде фарса. Объявленное (и не опровергнутое потом никем) обещание Хрущева о построении коммунизма к 80-му году поставило крест на возможности и попытках рефлексии нашей национальной исторической деятельности. В качестве коммунизма мы заслуженно и закономерно получили перестройку и Горбачева. То есть свободу ничего не делать и надежду на рог изобилия «демократии», «рынка» и «общечеловеческих ценностей».
Что ж, коммунизм, как и его брат-близнец либеральный потребительский буржуазный демократизм, исходит из концепции неограниченности ресурсов, таящихся в социальном и техническом прогрессе. На деле неизбежный дефицит «неограниченности» покрывается грабежом и экологическим геноцидом «недочеловеков». Социализм как честное и открытое социальное знание исходит из явной ограниченности ресурсов.
Марксистский коммунизм, марксистская социальная философия лишены сущностного, онтологического ядра, знания об устройстве мира. Впрочем, этого ядра лишена почти вся западная философия – в этом суть кризиса западноевропейской цивилизации. Отсюда чисто марксистский, английский, натуралистический прием: заменить социальную философию философией «экономической», то есть формальным описанием активности «субъекта», которому позволено все – вплоть до его способности «обмануть» мир.
Принцип примата экономической действительности в философском мышлении, предельно ясно сформулированный марксизмом, – это способ скрыть кризис онтологии и не отвечать на основной вопрос философии, а значит, и исторической практики: что есть мир и кто мы такие? Экономизм, внедренный в западноевропейское мышление марксизмом, есть способ маскировки онтологических проблем со всеми последствиями такой интеллектуальной тактики.