Не было еще восьми, когда шеф, вымытый, выбритый и одетый, вошел в комнату, где его подчиненные уже разодрали на кусочки, но, правду надо сказать, – с похвальной аккуратностью, с должным уважением и даже не без налета известного диалектического изящества план действий, разработанный министерством, а точней говоря – министром внутренних дел, и незамедлительно вынесенный на долготерпеливые берега полицейского управления. Он узнал его без труда и не затаил на них никакого зла – напротив, очень заметно было испытанное им облегчение. С той же волевой энергией, которая позволила ему одолеть бессонницу, заставившую его все же немало поворочаться в постели, он принял на себя руководство всеми операциями, великодушно отдав кесарю то, чего кесаря никак нельзя было лишить, но разъяснив со всей определенностью, что как ни крути, только богу или, называя другое его имя, власти в конце концов вернутся все блага и прибыли. И, стало быть, двое заспанных помощника, когда через несколько минут, шаркая шлепанцами, появились в комнате еще в халатах поверх пижам с вышитой напротив сердца эмблемой полиции, увидели перед собой спокойного, уверенного в себе человека. Шеф другого и не ожидал, так все и представлял, знал, что первый гол забьет он, и вот уже зажглось табло. С добрым утром, ребята, сердечно приветствовал он своих подчиненных, выспались, надеюсь. Точно так, ответил один и другой сказал: Точно так. Тогда позавтракаем, потом соберетесь и, может быть, сумеем взять его тепленьким, с постели, да, кстати, какой сегодня день, ах, суббота, ну, тем более, по субботам никто спозаранку не поднимается, вот увидите, он откроет нам в том же виде, что и вы сейчас, в халате и пижаме, в комнатных туфлях на босу ногу он прошлепает по коридору, и, следовательно, воля его к сопротивлению будет сломлена, так что живей, живей, а у кого нынче есть шанс отличиться и вызваться приготовить завтрак. У меня, ответил второй помощник, отлично зная, что третьего в его распоряжении не имеется. В иных-то обстоятельствах, ну, разумеется, если бы министерский план был не похерен, а принят без спору, тогда, конечно, первый остался бы с шефом утрясать и уточнять, пусть и без особой необходимости, детали предстоящего, но сейчас, тем паче что и сам оказался низведен до пижамы и шлепанцев, он решил сделать широкий товарищеский жест и сказал: Я помогу тебе. Главный кивнул, посчитав, что вот и хорошо, и сел за стол, проглядывая заметки, которые сделал накануне, прежде чем лечь спать. Пятнадцати минут не прошло, как оба помощника появились с подносом, на котором разместились кофейник, молочник, стаканы с апельсиновым соком, йогурт, печенье, джем, и в очередной раз catering[9] политической полиции подтвердил свою традиционно высокую репутацию, заработанную долгими годами и усердными трудами. Смиренно приемля свой удел, то есть согласившись пить кофе с холодным ли или потом подогретым молоком, помощники сказали, что сию минуту приведут себя в порядок: Мы скоро. Им и в самом деле казалось вопиющим нарушением субординации предстать перед шефом, облаченным в костюм и повязанным галстуком, в такой вот затрапезе и дезабилье – небритыми, с закисшими со сна глазами, веять на него ночным запахом неосвеженного умыванием тела. И не нужно было объяснять это, в подобных случаях все понятно с полуслова. И, поскольку царила такая благостная атмосфера и помощники показали, что знают свое место, комиссар не счел за труд пригласить их за стол и преломить с ними хлеб: Мы с вами соратники, мы – в одной лодке, и грош цена тому начальнику, который, чтобы внушить к себе уважение, постоянно должен жучить и строить подчиненных, трясти, так сказать, эполетами, и всякий, кто знает меня, знает и то, что я – не таков, садитесь, садитесь, без церемоний. Помощники, несколько смутившись, повиновались, хоть и пребывали по-прежнему в уверенности, что ситуация все же сложилась отчасти противоестественная, и чувствовали себя какими-то бродягами, попавшими в общество вылощенного денди, и сознавали, что, конечно, пораньше стоило бы им продрать глаза да приподнять задницу, потому что по-хорошему-то они, уже умытые и одетые, как положено, должны были бы накрыть стол к тому моменту, когда шеф выйдет из своей комнаты – в пижаме и халате, если ему так хочется – ему, а не им, ибо вовсе не буйное великолепие революций, а эти вот едва заметные поначалу трещинки, паутинкой разбегающиеся по лаку приличий, эта их медленная, но постоянная, непрестанная, упорная работа разрушают даже самые прочные социальные постройки. И верно гласит старинная мудрость: Хочешь, чтобы тебя уважали, – не доверяй, и дай-то бог, чтобы не довелось раскаиваться шефу в своем либерализме, пошедшем службе во вред. Пока что он держится очень уверенно, вполне осознает лежащую на нем ответственность, впрочем, вот послушайте сами: Наша э-э экспедиция преследует две цели, главную и второстепенную, которую я, чтоб не терять времени, сейчас же и обозначу как состоящую в выяснении – пусть поначалу без чрезмерных усилий – всевозможных обстоятельств убийства, совершенного упомянутой в письме женщиной, главная же наша задача, на которой и надо будет сосредоточить все наши умения и старания, для выполнения которой мы применим все рекомендованные в подобных случаях средства, – в том, чтобы установить, есть ли связь между этой самой женщиной, сохранившей зрение в ту пору, когда все мы ослепли и бродили тут ощупью, и новой эпидемией, эпидемией белых бюллетеней. Связь эту будет непросто обнаружить, сказал первый помощник. Вот за тем нас сюда и послали, ибо пока все попытки обнаружить корни бойкота проваливались, возможно, что и письмо это продвинет нас не слишком далеко, но по крайней мере оно открывает новую линию расследования. Плохо верится, что одна женщина стоит за движением, охватившим сегодня несколько сот тысяч человек, а завтра, если не пресечь зло в корне, объединит миллионы и миллионы, сказал второй агент. Первое так же невозможно, как и второе, но если случится одно, вполне может случиться и другое, отвечал шеф и замолчал, придав лицу выражение – знаю много больше, чем мне дозволено сказать, и даже не догадываясь, как точно подтвердится присловье: А невозможное одно не ходит. И этой удачной концовкой, этим поистине золотым ключиком для заключительной строки сонета завершился и завтрак. Помощники убрали со стола, отнесли посуду и остатки еды на кухню и: Теперь мы пойдем приводить себя в порядок, мы скоро, сказали они, но шеф оборвал кратким: Постойте, и, обращаясь к первому, добавил: А ты иди в мою ванную, иначе мы тут до скончания века просидим. Облагодетельствованный покраснел от удовольствия, чувствуя, что карьера его сию минуту сделала крупный шаг вперед, ибо ему разрешили помочиться в начальственный унитаз.
В подземном гараже ждал автомобиль, ключи от которого кто-то накануне положил на столик у кровати шефа в сопровождении краткой пояснительной записки с указанием марки, цвета, госномера и номера места, где была оставлена машина. Не потревожив охранника на входе, трое спустились в гараж на лифте и немедленно обрели искомое. Было уже почти десять. Шеф сказал второму, чтобы открыл заднюю дверцу: Давай за руль. Первый сел впереди, рядом с водителем. Утро было погожее, очень солнечное, что с чрезмерной наглядностью демонстрировало – кары, в прошлом столь щедро ниспосылаемые небом, ныне, с течением столетий, утеряли свою силу, и сколь же справедливы и хороши были времена, когда за простое и даже случайное непослушание божьим заветам целые города со всеми своими обитателями были обращены в пепел и стерты с лица земли. А вот он, город, поднявший голос свой против господа своего – и ничего, ни одна молния не ударила с небес, не повергла его во прах, не испепелила, в отличие от того, как за менее тяжкие и не столь демонстративные проступки поступлено было с содомом и гоморрой, а также с аднией и севоимом, сожженными до основания, хотя о двух последних городах говорят не так много, как о первых двух, чьи имена благодаря, быть может, своей необоримой музыкальности навсегда остались на слуху. В наши дни, оставив слепое повиновение приказам господа, гром небесный кого сам захочет, того и поражает, так что вполне уже видно и очевидно, что в деле наставления мятежного города на путь истинный на него рассчитывать не надо. По этой причине и послало министерство внутренних дел трех своих архангелов, и туда сейчас направляются они, начальник и двое его подчиненных, и с этой минуты мы будем называть по их званиям, которые по убывающей звучат так – комиссар, инспектор и агент второго класса. Двое, наблюдая людей, проходящих по улице, и нет среди них невинных, и на каждом вина какая-нибудь, спрашивают себя, а вон тот, например, почтенный на вид старик – не он ли зачинщик и организатор последних беспорядков, а вон та девушка, идущая в обнимку с парнем, – не воплощает ли она змею неистребимого зла, а тот вон понуро бредущий мужчина – не направляется ли он в неведомую пещеру, откуда исходят миазмы, отравляющие дух города. На долю агента, как самого младшего по званию, достались не возвышенные думы и не стремления постичь сокрытое, таящееся под поверхностью явлений, а более простые мысли – вроде этой вот, например, которой он осмелился прервать размышления начальства: В такую бы погоду – да на природу. Какую еще природу, насмешливо осведомился инспектор. Да уж какую ни на есть. Настоящая, подлинная, заслуживающая этого слова природа – по ту сторону границы, а тут у нас – сплошь город и город. Возразить было нечего. И агент, упустивший превосходную возможность промолчать, накрепко усвоил себе, что если по этой дорожке пойдет, в люди не выбьется. Он сосредоточился на рулении и поклялся себе, что рта больше не раскроет, пока не попросят. В этот миг подал голос комиссар: Мы будем суровы и неумолимы, мы не используем ни одну из прежних методик, ветхих и замшелых, вроде той, когда один полицейский – злой и пугает, а другой – добрый и действует убеждением, мы – оперативная группа, чувства тут не в счет, представим, что мы – роботы, машины, сделанные для выполнения определенной задачи, так что и выполнять ее будем, назад не оглядываясь. Есть, сказал инспектор. Есть, сказал агент, преступив собственную же клятву. Въехали на ту улицу, где жил автор письма, вот этот дом, а этаж какой, третий. Поставили машину чуть впереди, агент открыл перед комиссаром дверцу, инспектор вышел сам, с противоположной стороны, группа – в полном составе, выдвигается на исходные, к бою готова.
В подземном гараже ждал автомобиль, ключи от которого кто-то накануне положил на столик у кровати шефа в сопровождении краткой пояснительной записки с указанием марки, цвета, госномера и номера места, где была оставлена машина. Не потревожив охранника на входе, трое спустились в гараж на лифте и немедленно обрели искомое. Было уже почти десять. Шеф сказал второму, чтобы открыл заднюю дверцу: Давай за руль. Первый сел впереди, рядом с водителем. Утро было погожее, очень солнечное, что с чрезмерной наглядностью демонстрировало – кары, в прошлом столь щедро ниспосылаемые небом, ныне, с течением столетий, утеряли свою силу, и сколь же справедливы и хороши были времена, когда за простое и даже случайное непослушание божьим заветам целые города со всеми своими обитателями были обращены в пепел и стерты с лица земли. А вот он, город, поднявший голос свой против господа своего – и ничего, ни одна молния не ударила с небес, не повергла его во прах, не испепелила, в отличие от того, как за менее тяжкие и не столь демонстративные проступки поступлено было с содомом и гоморрой, а также с аднией и севоимом, сожженными до основания, хотя о двух последних городах говорят не так много, как о первых двух, чьи имена благодаря, быть может, своей необоримой музыкальности навсегда остались на слуху. В наши дни, оставив слепое повиновение приказам господа, гром небесный кого сам захочет, того и поражает, так что вполне уже видно и очевидно, что в деле наставления мятежного города на путь истинный на него рассчитывать не надо. По этой причине и послало министерство внутренних дел трех своих архангелов, и туда сейчас направляются они, начальник и двое его подчиненных, и с этой минуты мы будем называть по их званиям, которые по убывающей звучат так – комиссар, инспектор и агент второго класса. Двое, наблюдая людей, проходящих по улице, и нет среди них невинных, и на каждом вина какая-нибудь, спрашивают себя, а вон тот, например, почтенный на вид старик – не он ли зачинщик и организатор последних беспорядков, а вон та девушка, идущая в обнимку с парнем, – не воплощает ли она змею неистребимого зла, а тот вон понуро бредущий мужчина – не направляется ли он в неведомую пещеру, откуда исходят миазмы, отравляющие дух города. На долю агента, как самого младшего по званию, достались не возвышенные думы и не стремления постичь сокрытое, таящееся под поверхностью явлений, а более простые мысли – вроде этой вот, например, которой он осмелился прервать размышления начальства: В такую бы погоду – да на природу. Какую еще природу, насмешливо осведомился инспектор. Да уж какую ни на есть. Настоящая, подлинная, заслуживающая этого слова природа – по ту сторону границы, а тут у нас – сплошь город и город. Возразить было нечего. И агент, упустивший превосходную возможность промолчать, накрепко усвоил себе, что если по этой дорожке пойдет, в люди не выбьется. Он сосредоточился на рулении и поклялся себе, что рта больше не раскроет, пока не попросят. В этот миг подал голос комиссар: Мы будем суровы и неумолимы, мы не используем ни одну из прежних методик, ветхих и замшелых, вроде той, когда один полицейский – злой и пугает, а другой – добрый и действует убеждением, мы – оперативная группа, чувства тут не в счет, представим, что мы – роботы, машины, сделанные для выполнения определенной задачи, так что и выполнять ее будем, назад не оглядываясь. Есть, сказал инспектор. Есть, сказал агент, преступив собственную же клятву. Въехали на ту улицу, где жил автор письма, вот этот дом, а этаж какой, третий. Поставили машину чуть впереди, агент открыл перед комиссаром дверцу, инспектор вышел сам, с противоположной стороны, группа – в полном составе, выдвигается на исходные, к бою готова.
Вот они уже на площадке. По знаку комиссара агент жмет кнопку звонка. За дверью – полнейшая тишина. Ага, думает агент, я был прав, все-таки уехал на природу. Новый кивок комиссара, новый звонок. И спустя несколько секунд голос – мужской голос – спросил: Кто там. Комиссар взглянул на своего непосредственного подчиненного, и тот с должной звучностью произнес одно слово: Полиция. Минутку подождите, пожалуйста, я оденусь. Прошла не одна минутка, а все четыре. Комиссар снова сделал знак, агент снова позвонил, на этот раз – не отрывая палец от кнопки. Минуточку, минуточку, сейчас открою, иду-иду, я прямо с постели, и последние слова в уже распахнувшуюся дверь произнес некто в рубашке, в брюках и тоже в домашних туфлях. День, видно, сегодня такой, подумал агент. Хозяин квартиры не выглядел испуганным – на лице у него было выражение человека, увидевшего наконец перед собой долгожданных гостей, а легкое удивление объяснялось, вероятней всего, тем, что их так много. Инспектор осведомился, как его имя, хозяин ответил и добавил: Проходите, пожалуйста, простите за беспорядок, не думал, что ко мне придут в столь ранний час, хоть и был уверен, что меня вызовут, и вот наконец-то, вы, наверно, по поводу письма. Да, скупо ответствовал инспектор. Проходите же, не стойте на пороге. Первым вошел агент, ибо в определенных случаях начальство вперед не пропускают, за ним – инспектор и замыкал шествие комиссар. Хозяин повел их по коридору, шаркая шлепанцами: Прошу за мной, сюда-сюда, и открыл дверь в маленькую гостиную: Присаживайтесь, а я с вашего разрешения надену башмаки, неловко в тапочках гостей принимать. Мы, собственно говоря, не вполне подпадаем под определение гости, заметил инспектор. Ну да, это ведь так говорится. Ну, что же, переобуйтесь да постарайтесь поскорее, мы торопимся. Нет-нет, мы как раз не торопимся, мы совсем даже не торопимся, вмешался комиссар, до сей поры хранивший молчание. Хозяин взглянул на него и вот теперь, на этот раз – удивленно, словно о тоне, каким были произнесены эти слова, не было условлено и договорено ранее, и не нашел ничего лучше, чем сказать: Уверяю вас, вы можете рассчитывать на полнейшее сотрудничество с моей стороны, господин э-э. Комиссар, господин комиссар, подсказал агент. Господин комиссар, повторил хозяин, а вы. Да не беспокойтесь, я всего лишь агент, так что. Хозяин повернулся к третьему гостю и вместо слов вопросительно поднял бровь, но ответил ему комиссар: Он – инспектор и мой заместитель, и добавил: Ну, теперь ступайте переобуйтесь, а мы подождем. Хозяин вышел. Ничего не слышно, по всему – он один в квартире, тихо сказал агент. Скорей всего, жена отправилась на природу, улыбнулся ему инспектор. Комиссар жестом приказал замолчать и, понизив голос, сказал: Задам первые вопросы. Хозяин вернулся и со словами: Садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя как дома, сел сам: Ну, вот, добавил он тотчас, теперь я в полном вашем распоряжении. Комиссар благосклонно кивнул и начал: Мы насчет вашего письма, верней, насчет трех писем, их ведь было три. Да, я подумал, что так будет надежней, если одно затеряется или не дойдет. Не перебивайте, будьте добры, и отвечайте на вопросы. Хорошо, господин комиссар. Адресаты с большим интересом ознакомились с вашими письмами, и особенно – в той их части, где речь идет о неизвестной женщине, четыре года назад совершившей убийство. Хозяин молчал, поскольку в прозвучавших словах вопроса не содержалось. Лицо у него было смущенное и растерянное, зачем ходить вокруг да около, словно недоумевал он, почему бы прямо не приступить к сути дела, а не терять время на эпизод, изложенный исключительно ради того, чтобы погуще сделать тени на портрете, и так уж внушающем тревогу. Комиссар сделал вид, что ничего не замечает. Расскажите, что вам известно об этом преступлении, попросил он. Хозяин, поборов первоначальный порыв сказать господину комиссару, что самое главное в письме – вовсе не эпизод с убийством, по сравнению с положением в стране – это вообще совершенный пустяк, но нет, он не сделает этого, благоразумие велит ему следовать музыке, под которую его пригласили танцевать, но потом, надо полагать, зазвучит и другая мелодия: Я знаю, что она убила человека. Своими глазами видели, были при этом, спросил комиссар. Нет, не был, но она сама призналась. Вам. Мне и другим. Я полагаю, вам известен технический смысл понятия призналась. Более или менее, господин комиссар. Более или менее в данном случае – недостаточно, или знаете, или нет. В этом значении – нет, не знаю. Признание следует понимать как заявление о собственных ошибках или прегрешениях, а также может относиться к согласию принять обвинение, выдвинутое судебной или иной властью, и вы считаете, что эти определения как нельзя лучше подходят к данному случаю. Не вполне подходят, господин комиссар. Хорошо, продолжайте. Там была моя жена, моя жена была свидетельницей гибели того человека. Где там. Ну, там, в здании психиатрической клиники, где был устроен изолятор и мы проходили карантин. Полагаю, ваша жена тоже была слепой. Я уже говорил, единственной зрячей была она. Кто она. Женщина, которая убила. А-а. Мы с ней были в одной палате. Где и было совершено преступление. Нет, в другой. Стало быть, никого из обитателей вашей палаты на месте преступления не было. Там были только женщины. Почему только женщины. Трудно объяснить это, господин комиссар. Ничего, попробуйте, у нас довольно времени. Дело в том, что несколько слепцов захватили власть и установили режим террора. Режим чего. Террора, господин комиссар. И в чем же это выражалось. Они завладели продовольствием и объявили – хочешь есть, плати. И в качестве платы потребовали себе женщин. Да. И тогда эта женщина убила одного из них. Именно так, господин комиссар. И чем же она его убила. Ножницами, господин комиссар. И кто был этот человек. Главарь. Отважная женщина, надо признать, отважная. Отважная, господин комиссар. Теперь объясните, по каким мотивам вы ее выдали. Я ее не выдавал, я упомянул тот случай как пример. Не понимаю. Я написал, что тот, кто сделал одно, способен сделать и другое. Комиссар, не спрашивая, что это другое, поглядел на того, кто по флотской терминологии был его первым помощником, приглашая его продолжить допрос. Инспектор вступил через несколько секунд: Вы можете позвать сюда вашу жену, нам бы хотелось с ней поговорить. Ее нет дома. А когда вернется. Никогда, мы развелись. Давно. Три года назад. Не сочтете ли за нескромность, если я спрошу о причинах развода. Причины сугубо личные. Иначе и быть не может. Хорошо, по интимным причинам. Как во всех разводах. Хозяин квартиры оглядел непроницаемые лица сидевших перед ним и понял, что пока не вызнают все, что хотят, в покое его не оставят. Он кашлянул, прочищая горло, закинул ногу на ногу, вновь опустил ее на пол и начал: Я – человек с принципами. В этом мы и не сомневаемся, выпалил, не сумев сдержаться, агент, имели честь ознакомиться с содержанием вашего письма. Комиссар и инспектор улыбнулись – удар был заслужен. Хозяин поглядел на агента с удивлением, словно не ожидал атаки с этой стороны, потом понурился и сказал: Я так и не смог смириться с тем, что моей жене пришлось подстелиться под этих бандитов, год терпел этот позор, а потом стало невтерпеж, расстался с ней, развелся. Забавно, сказал инспектор, вы вроде бы сказали, что остальные соглашались получать еду в обмен на женщин. Точно так. Стало быть, ваши принципы не позволили вам прикоснуться к еде, которую ваша жена принесла после того, как подстелилась, если использовать ваше энергичное выражение, под бандитов. Хозяин опустил голову и ничего не ответил. Понимаю вас, продолжал инспектор, дело это и впрямь слишком интимное, чтобы толковать о нем с посторонними, вы уж меня простите, я вовсе не хотел задеть ваши чувства. Хозяин взглянул на комиссара, как бы моля о помощи или, по крайней мере – о том, чтобы вместо пытки клещами его вздернули на дыбу. Комиссар пошел ему навстречу и применил удавку: В письме вы говорите о группе в семь человек. Да, господин комиссар. И кто они. Кроме женщины и ее мужа. Какой женщины. Той, которая не ослепла. Та, которая вела вас. Да, господин комиссар. Та, которая ножницами убила главаря бандитов, мстя за подруг. Да, господин комиссар. Ну, продолжайте. Муж у нее был глазной врач. Это мы уже знаем. Еще там была проститутка. Это она вам сама так представилась. Насколько помнится, нет, господин комиссар. С чего же вы решили, будто она проститутка. По манере вести себя, манера не обманет. А-а, ну да, ну да, манера не обманет. Еще там был один старик, одноглазый, он сперва носил черную повязку, а потом стал жить с ней. С кем. С этой проституткой. И счастливо. Этого я не знаю. Ну, хоть что-то же должны знать. В тот год, что мы виделись, казалось, что да, счастливо. Комиссар счел по пальцам: Еще одного не хватает. Ах, ну да, там был еще косенький мальчик, потерявший в этой сумятице всю семью. Вы познакомились в палате. Нет, раньше. Где же. На приеме у этого доктора-окулиста, жена привезла меня к нему, когда я ослеп, кажется, я был первым, с кем это случилось. А потом заразили других, весь город, включая тех, кто сидит перед вами. Я не виноват, господин комиссар. А как их зовут, знаете. Знаю. Всех. Всех, кроме мальчика, его имя, если и знал, то забыл. А остальных. Помню, господин комиссар. И адреса. Если не переехали за эти три года. Ну, разумеется, если не переехали за эти три года. Комиссар обвел глазами маленькую гостиную, задержался на телевизоре, словно от него ожидая вдохновительного импульса, а потом сказал агенту: Дайте ему свой блокнот и одолжите ручку, пусть напишет имена и адреса людей, о которых так любезно рассказал нам только что, кроме косоглазого мальчика – от него, впрочем, и так толку было бы мало. Дрожащими руками хозяин принял блокнот и ручку, дрожащими руками вывел несколько строк, твердя про себя, что бояться нечего, что нет решительно никаких оснований опасаться полицейских, которые здесь потому, что ведь это отчасти он сам заставил их прийти сюда, но не понимая, почему не заходит речь о белобюллетниках, о мятеже, о заговоре с целью свержения существующего строя, то есть о том, что было единственным и истинным побудительным мотивом это письмо написать. Руки дрожали, слова ложились на бумагу вкривь и вкось, и: Позвольте еще листок, попросил он. Да хоть все, отвечал агент. Почерк стал тверже, букв теперь можно было не стыдиться. Покуда агент забирал у него ручку и передавал комиссару блокнот, хозяин спрашивал себя, что бы такое сделать, какие слова найти, чтобы снискать себе симпатию полицейских, их благоволение и осознание того, что он – заодно с ними. И внезапно его осенило. У меня ведь есть фотография, вскричал он, да, уверен, что есть. Какая фотография, спросил комиссар. Групповая, мы снялись вскоре после того, как прозрели, жена не забрала ее, сказала, что переснимет, а оригинал пусть у меня останется, на память. Так и сказала, переспросил комиссар, но хозяин не ответил, а встал и направился к дверям, и комиссар сказал агенту: Проводи-ка и помоги ему в поисках, уж постарайтесь ее найти, без нее не возвращайся. Через несколько минут оба вернулись. Вот она. Комиссар подошел к окну, чтобы разглядеть снимок получше. В ряд, держась попарно, выстроились шестеро взрослых. Крайним справа стоял вполне узнаваемый хозяин, рядом – его бывшая жена, слева, ни тени сомнений не вызывая, – старик с черной повязкой и проститутка, а в середине методом исключения узнавались жена врача и он сам. Перед шеренгой наподобие фотографирующегося футболиста припал на одно колено косоглазый мальчик. Рядом с женой врача прямо смотрел в объектив крупный пес. Комиссар знаком подозвал к себе хозяина, спросил, ткнув пальцем: Она. Она, господин комиссар, она самая. А что это за собака такая. Если угодно, я могу рассказать, откуда она взялась. Не надо, хозяйку спросим. И с этими словами первым направился к выходу, за ним – инспектор, а за ним – агент. Человек, написавший письмо, остался и смотрел, как визитеры спускаются по лестнице. Лифта в доме нет, как и надежды на то, что будет.